Семира

ЁЛОЧКА

( ГРАНИ ИНТИМНОСТИ )

"Пятьдесят – это так же, как двадцать,

Ну а семьдесят – так же, как десять..."

Ю.Кукин

Не знаю зачем – может, чтобы пробудить магию природных сил, которых, как обычно, не хватает, мне хочется рассказать сказку – свою сказку о любви. И о её связи с внутренними духовными процессами. Немного психоаналитичную и немного философскую – потому что психоанализ не раскрывает всех сфер интимности. А жизнь – всегда немного сказка, во всяком случае сказочно то, что в ней было хорошего.

Жила-была девочка. – Я буду звать её Ёлочка, потому что ей нравилось имя Эля или Уля, и у неё был зелёный передничек, и как-то раз в садике её поэтому поставили в центр круга и вокруг неё водили хоровод,– и это ей запомнилось. У Ёлочки была мама, которая была фантазёркой. В молодости она очень заразительно смеялась – и как-то раз, испытав прекрасное состояние "расширения сознания", она подумала: "В моей голове созвездие мыслей!" Правда, вызвано оно было внутренним конфликтом: она хотела писать диссертацию, и собирала материалы, но тут начальник почему-то решил, что это ему не нужно, и феерия свободной энергии устремилась в незадействованные доселе области сознания или духа (это кто как понимает). Но поскольку состояние было необычное, а она была очень законопослушной – она даже своих детей рождала для социума, она решила пойти проконсультироваться к врачу. А тот направил её в психушку. Там на неё надели серый халат и уничтожили всё соцветие её восприятия. Две недели она доказывала, что нормальна и вышла оттуда. Но повышенная эмоциональность, которой не удалось возвыситься до небесных высот сознания, и критический настрой неудовлетворенности, который нельзя было до конца перекрыть ничем земным, от этой борьбы у неё осталась.

Ёлочка не знала об этом – но психические процессы влияют на родственников, и прежде всего на детей. Она вдруг стала просыпаться по ночам, и ей становилось страшно: она боялась смерти – огромного красно-оранжево-жёлтого шара – ядра Земли, которое могло её поглотить. Что-то надвигалось на неё, приближалось и отступало, лишь когда она садилась на кроватке, задержав дыхание, и она не решалась сразу же улечься обратно спать. Но потом Ёлочка привыкла к своим ночным мыслям и сама уже вызывала их – она стремилась ощутить, что же есть такое, что не исчезает? Вот оно, вот это – на самом деле! ощущала она – и это тут же вдруг теряло ценность истины. Нет, не это, но вот оно – там за этим! – чувствовала она и вновь теряла найденное. Нет, не это на самом деле, на самом деле вот оно, там! Это движение души, устремляющее от ощущения к ощущению, уводило её в бесконечность, и ей вновь становилось страшно, и она садилась на кровати, ощущая затягивающий туннель узкой безграничности, который вел за собой и распахивал завораживающее движение черного космоса.

Прошло время, но Ёлочка продолжала думать о смерти и как-то спросила маму: как же так, мы умрем? И мама ответила ей: люди живут в детях. Но этот ответ её не удовлетворил. И тогда она придумала себе религию: души людей переходят в животных, потом в растения, а потом в камни, и только тогда умирают. Животные гармоничней людей, и все процессы им приятны, а потому им умирать не больно. (А может, и среди нас есть люди-животные, так владеющие своей эмоциональной природой?)

А потом душа становится растением – а растения сами обеспечивают себя, и потому почти бессмертны. Они дают другим кислород. (А может и среди нас есть люди-растения, так контролирующие атмосферу?) Но все же они умирают, не зная о том, что происходит с ними. И потому для растений смерть ощущается как печаль. В какой-то книге, которую мама дала прочитать Ёлочке, была фраза о спиленной, но ещё не упавшей ели: "Ель величаво стояла… она ещё не знала, что она умерла". Это печаль природных состояний – ведь все наши эмоции изначально – это просто природные состояния: утреннего восторга, радости дня, грусти вечера, ночного одиночества. Поскольку день рождения у Ули был летом, когда никого в городе нет, она обычно его не праздновала, и остро чувствовала одиночество – ей было печально в этот день.

А вот камни – те ничего не испытывают, и им умирать не страшно, думала она. Так что душе естественно сначала обратиться в камень, а потом умирать. Надо добавить, что она не чувствовала природу камня, как что-то низкое и плохое. И, например, в тайских мифах люди-камни почитаются первопредками, которые после смерти превращаются обратно в камни. (А может, и среди нас есть такие люди-камни, которым дано основать новый человеческий мир?)

Эту модель животного, растения и камня Ёлочка взяла не от Аристотеля – не от образа растительной, животной и человеческой души, но из внутреннего ощущения. Впрочем, у Аристотеля она, наверное, родилась тоже из ощущения. А Ёлочка лет в десять прочла детскую книжку, которая называлась "В союзе с Аристотелем" – там говорилось о том, что есть люди, которые едят для того, чтобы жить, и есть другие, которые живут для того, чтобы есть. Ещё там были высказывания по-латыни, и Ёлочка полюбила латынь, но вот было ли там что-то про души?... Эля рассказала эту модель своей школьной подружке, которая тоже почему-то с детства думала о смерти – может, потому, что её мама с папой разошлись, – и успокоилась.

Возможно, детям это свойственно – тоньше видеть вещи? В садике Ёлочка предпочитала играть одна, хотя бабушка постоянно советовала ей завести подружек. Весь последний год садика Уля болела – но в школе, когда чисто бессознательный, психически-вибрационный контакт сменяется осознанно-социальным, у неё уже не было проблем. Эля была отличницей, командиром звездочки, она вняла совету бабушки и передружила со всем классом. Фантазии внутреннего мира не мешали общению, и она часто загадочно улыбалась не то своим мыслям, не то окружающим людям. Как-то в магазине она сказала продавщице: "Два литра молока". "Два литра,– удивлённо сказала продавщица, беря бидон.— А что ты улыбаешься?" Правда, лет в одиннадцать (когда серьезная планета Сатурн пришла на её Солнце), Ёлочка предпочла школьным друзьям книги и удалилась на последнюю парту. Она прочла даже научную книгу по астрономии – ей нравились имена звёзд, особенно Мира, омега Кита – по-латыни "удивительная", которая производила в себе непонятные для астрономов процессы. Ёлочка сохранила лишь ту подружку, с которой говорила о смерти: Тая полгода болела, и Эля носила ей уроки. Они играли в бумажных кукол: рисовали им новые фасоны одежды – и называли их именами звезд.

А потом читали книги: у Таи дома были собрания сочинений, и Эля воспользовалась этим, перечитав все, что можно в школьной библиотеке. Рассказывали и угадывали отрывки из книг, называя их героев буквами: альфа, бета, гамма, икс, ирек, зет. Сочиняли детективы: Эля вела линию загадочности происшествия, Тая – расследователя. И писали стихи – строчку Эля, строчку Тая:

Что такое радость жизни?

Это значит солнца луч,

Пробиваясь из-за туч,

Светит с неба нам капризно.

Что такое красота?

Лепесток дрожащей розы,

Когда утренние росы

Чуть коснулися листа…

А когда лет в тринадцать пришла пора влюбляться, подружка Эли полюбила певца Рафаэля, и выучила испанский язык, чтобы попасть в то же внутреннее пространство, в котором он жил. А Эля решила проявить оригинальность, и влюбилась во всех четырёх мушкетеров сразу – это стало её новой религией, и чтобы лучше общаться с ними, выучила французский. Она назвала себя Элен-Мари-Анриет – потому что чувствовала в себе три, если не четыре разные характера, и я буду дальше звать Элен, по её родовой природе, Мари, по её глубинной психологии – это имя похоже на звездочку Миру, или Анриеттой, по игровой ипостаси её сущности. Почему мушкетеры? Ей в то время нужна была защита: советские фильмы и идеи шли вразрез её мировоззрению, она ненавидела их за несоответствие жизни и чувствовала их ложь. С родителями она не могла это обсудить – отец был убеждённый коммунист. Правда, у дедушки брата расстреляли, но он не любил об этом говорить. Всё же дедушка с бабушкой были ей ближе, и когда Мари ругалась с родителями, то бежала к ним. Правда, как-то раз они не приняли её, и тогда она сама успокоилась и поняла, что должна уже опираться на себя.

Книги помогали выкручиваться из ситуации несоответствия своего и школьного мировоззрения. Как-то в 7-м классе – это был 1977 год – была задана тема сочинения: "Жить в обществе, и быть свободным от общества нельзя". Советский формализм очень доставал Анриетту, писать общие фразы она не умела. Но ей нравилась книга про социалистов-утопистов, её трогала судьба Сен-Симона, и Анриетта написала про эксперимент Оуэна – его неудачную попытку построить коммуну, когда люди оказались не готовы жить в том идеальном обществе, который создал для них предприниматель Оуэн, потратив на это все свои деньги. За это сочинение Анриетта получила пять с плюсом. Правда, на самом деле Анриетта считала, что жить в обществе и быть свободным от общества можно. Но учительница этого не поняла. – А может, и поняла: в перестройку она при первой возможности уехала по еврейской визе в Германию.

Французским Анриетта занималась каждый день, и через четыре месяца уже читала в подлиннике Мопассана. Она мысленно гуляла по Парижу, который знала лучше Ленинграда. Её удивило, что английский, который они учили в школе со второго класса, она знает хуже, и пошла на курсы, чтобы его тоже подогнать. Может, поэтому она поступила на филологический, выиграв олимпиаду по матлингвистике, хотя учительница по физике очень обиделась, когда на выпускном экзамене узнала, что Анриетта идёт не в Политех (Технический университет), и даже поставила четверку за экзамен, спросив какую-то длинную постоянную, которой Анриетта наизусть не знала. Но Анриетта не обиделась – учительница была умная, и одним из заданий по физике в 10-м классе было сдать три фото класса с шутливыми подписями– весь класс на всех уроках фотографировал, и это занятие – как любое творческое занятие – никак не мешало учебному процессу. Эля сдала даже даже 6 фотографий и получила две пятерки, а оставшиеся снимки раздала тем, кто у кого дома громоздких аппаратов для печати почему-либо не было.

И школа была замечательная: учителя назначали ассистентов из хорошо успевающих ребят, и те спрашивали остальных, заодно объясняя им, что те не поняли. Взаимовыручка в классе и на контрольных была стопроцентная: система ассистентов определила, кто кому помогает.

И класс был прекрасный – его костяк составили дети, которые не ходили в садик, и учителя говорили, что десять лет такого класса не было. Когда однажды в класс пришла новая учительница по биологии и наставила всем двоек, кто-то положил на её стол стихотворение Бёрнса про старую лошадь. Учительница рассвирипела, и спросила: "Кто это сделал?" "Я",– сказал один двоечник, которому терять было нечего. "Нет, я",– сказал другой отличник, и в конце концов учительница должна была исправить все свои плохие отметки. Класс чуть не в полном составе после уроков играл в волейбол, и чуть не в полном составе сразу же попал в институты. Он дружен до сих пор – правда, Анриетта выпала из центрального его ядра в период своего самоопределения, и так туда и не вернулась, довольствуясь тремя более близкими подругами. Хорошая школа – это важно: она оставляет хороший след – и в университете преподаватель матанализа, на котором Анриетта перед его носом заодно конспектировала историю КПСС, чтобы не тратить на это лишнего времени, называл её человеком новой формации.

Французский же нужен был ей ещё для одной цели – Мари писала на нем дневник, чтобы его никто не читал – рассказы, которые она назвала "Les histoires rompees”—“Прервавшиеся истории". Лет с 14-ти с ней на улице стали знакомиться люди, которым она стремилась помочь. Первым был пожилой мужчина, который стал общаться с ней в книжном магазине, где она покупала себе книги на французском. Он просил её прийти к нему в гости, предлагая что-то показать, он почти умолял. Мари не знала, как вести себя в таких случаях – что сказали бы родители, было понятно, но с ними она не общалась. Они служили обществу, которое любые внутренние движения её души сочло бы неприличными. Особенно такие, как интерес к философии. Мари даже скрывала поначалу, что занимается французским. А что с человеком что-то стряслось, было видно невооруженным глазом. Она колебалась, а потом пообещала прийти. Она не боялась за себя – она знала, чувствовала свою внутреннюю защиту. Обретенную тем, что медитировала в детстве? Знала, как чувствует себя камни и звёзды? А может, её все ещё защищали четыре мушкетёра – темпераменты которых есть отражение 4-х стихий – первоэлементов, сотворивших мир?... Они назначили встречу в этом же магазине, и она пришла, движимая странным беспокойством, – но его там не было. Мари вдруг поняла, что помогла ему опомниться уже фактом своего обещания – а может, самим своим пониманием его ситуации – и не важно, какие события случились с ним потом.

Такие случайные встречи, обрывавшиеся на полуслове и никогда не продолжавшиеся, вошли у неё в привычку. Мари слушала французских шансонье, и ей нравилась "Песня для овернца" Жоржа Брассана – о важности мимолетного сочувствия: "Для тебя эта песня, овернец, который скорбно улыбнулся мне, когда меня взяли жандармы. Ты не стал этому аплодировать, как все благонамеренные люди … Когда могильщик придёт за тобой, пусть он проводит тебя на небеса к Вечному Отцу".– Мари выучила её на гитаре.

Даже когда Мари была уже замужем, её часто провожали домой люди, рассказывая о себе. Например, после её поездки с супругом в Среднюю Азию два приезжих юноши из тех мест жаловались, что местные девушки специально покупают кольца и отвергают их, желая принадлежать парням своего клана – а им-то что делать? Относительно клановости Мари дала им какой-то мудрый совет, а молодые люди донесли её тяжелые сумки с продуктами до её дома. Разговоры с людьми возникали обычно в транспорте, и с ней делились проблемами не только мужчины, но и женщины. Ведь в советское время все были друг другу стихийными психотерапевтами, а Мари была открытым человеком, и с ней легко было общаться. И ей легко было отождествляться с людьми.

И вот пришла пора любви. В университетском хоре Элен подружилась с молодым человеком – ему было восемнадцать, он был на год старше неё. Она любила бардовские песни, а он знал их много, и он пел ей их, провожая её до метро. Непомерно длинный: откуда его наименование «акселерат», сократившееся в кличку Аксель, и со светлыми отросшими завитушками кудрей, Аксель смущался и краснел, когда ему удавалось перейти на её личность. Раза два или три, не замечая, Элен трогала какие-то струнки души его друзей, и Аксель, обращая её внимание на это, недоумевал: кто же тебе ещё нужен? но сам, нечаянно и явно, все уводил её от других – и как-то даже увёл Элен от другого молодого человека с самыми серьезными намерениями, который было собирался пойти её провожать,– увёл, просто не замечая его намерений. Минут через пятнадцать, когда он заметил, что Элен необычайно задумчива, и она осторожно намекнула ему на суть ситуации, Аксель хлопнул себя по лбу – и продолжил петь ей песни.

Аксель ввел Элен в компанию "Гаудеамуса" – объединения студенческих хоров, и она стала там членом правления, а после президентом. – Это была формальная роль: назначить место и время встречи правления перед лесными съездами или Татьяниным днем, чтобы определить, когда и где будут происходить мероприятия. Зато Элен гуляла на всех банкетах всех хоров по случаю их отчётных концертов, и видела изнутри атмосферу разных ВУЗов Ленинграда.

Когда летом хор поехал в Ригу на фестиваль студенческих хоров, тоже с названием "Гаудеамус", Аксель и Элен стали центром маленькой компании. Но почему-то Элен не захотела, чтобы он за ней ухаживал,– может, чтобы не портить чистоту дружбы. А может, Элен казалось, что ей не совсем подходит для жизни его полёт, его влюбленность в романтику былых, лучших людей, которых он уважал. Аксель — дарил ей свой мир, но был из другого мира — и наши миры, наверное, никогда больше не пересекутся. Элен видела в хоре мальчика, более соответствовавшего её типажу: как-то в белые ночи они гуляли по заброшенному берегу Невы возле Смольного монастыря. Они бродили по мокрым камням и выброшенным на берег шпалам, смотрели на жирных чаек и мелких рыб – и совсем ни о чем не говорили. Элен ждала: он поедет с хором в Прибалтику, и если бы он поехал – она бы, наверное, в него влюбилась, потому что в душе начинали бродить предчувствия. Потом они, наверное, поженились бы, и Элен вполне бы ладила с его благополучной семьей и черноволосой сестрой, увлекавшейся конным спортом, а родители Элен были бы довольны его дипломом и диссертацией. Они бы завели детей, и были бы ещё одной образцовой хористской парой. Но тот летом уехал за границу – и с ними на фестиваль не поехал.

А хор взял с собой девочку: у неё в аварии недавно погиб отец – из тех былых, лучших людей, которых уважал Аксель. Звали её Маша. Ей было пятнадцать, и даже в радостной атмосфере знакомых её отца ей было неуютно и одиноко. Аксель и Элен взяли её под своё покровительство. Но раны от смерти исцеляет только любовь. Элен была старше, и она увидела это. В какой-то день гуляли по Риге, и Маша вдруг спросила: "Он ради тебя с нами поехал?" – "Нет,– ответила Элен,— Ради тебя". "Да?"– радостно ответила она, и смутилась. Аксель действительно симпатизировал Маше: она была длинноногой, тоже со светлыми, длинными, слегка волнистыми волосами, и вообще подходила ему по внешности.

Заключительный день концертов был днем рождения Элен. Они решили отметить его всей компанией, и Аксель, захватив авоську, отправился за ликером "Вана Таллин". Старая хористка Тамара смотрела на них косо. "Я приглашу?..." – спросил Аксель у Элен, почему-то отводя глаза. "Конечно",– сказала Элен, скользнув взглядом по его лицу. О непроявленность отношений!

И тут произошло нечто для неё невероятное. Она уже не помнила, что они праздновали. Она думала о том, что случилось то, что должно было случиться. Ночь она не спала – в висках стучало, она не заметила, как наступило утро. Элен в первый раз так остро чувствовала своё бессилие перед необъяснимыми законами этого мира, не желавшего слушаться её побуждений, а грубо навязывавшего её свою волю. На следующий день перед отъездом шёл дождь, Элен бродила по мокрым улицам Риги, то и дело натыкаясь на какого-нибудь обрадованного встречей хориста и стараясь побыстрее от него отделаться. Дождь был не сильный, очень пахло клёнами, и Элен, промочив босоножки, обходила лужи. Впереди было лето – долгое лето – целых два месяца…

Как объяснить то, что она полюбила, глядя, как рождается влюбленность Маши и Акселя? Любовь прокладывает каналы – связи между людьми, зажигая в них глубокие импульсы на их стремления. Маша влюбилась в хор своего отца, в ту компанию, что организовывали Аксель и Элен. Она и потом считала, что хор – «сборище хороших людей». Но компания возникла на энергии дружбы Акселя и Элен. И потому влюбленность Акселя и Маши затронула и её, разбудив её страстность.

Какой вообще смысл влюбленности? Зачем нужна эта страстность, когда и так все в порядке – как было у Акселя и Элен? Простой ответ – для развития чувства, пробуждения глубинных сил – хотя он, конечно, ничего не объясняет. В этом смысле, дружбы между мужчиной и женщиной быть вообще не может – это всегда нереализованная любовь. Возможно, Аксель был немножко влюблен в Элен – только для неё, привыкшей глубоко видеть людей, это ещё не было любовью, а Аксель не признавался себе в том, потому что она не хотела такого признания. Возможно, это тот же механизм, который действует, когда любовь почему-то рождается от ревности. Элен не ревновала, но подумала: "Ну уж нет! Я же не делала ничего плохого – за что так страдать?! Все свои дальнейшие влюбленности я буду выбирать сама!" – Но сначала надо было справиться с этой. Элен уехала на пару месяцев в стройотряд, и там гуляла по лесу, напевая гаудеамусовские песни. Она не победила свою любовь, нет! Просто привыкла к своему чувству.— Может, так чувствуют свою эмоциональность животные: они всегда как бы немножко влюблены.

Надо сказать, в стройотряде был мальчик, которому она нравилась, с французской кафедры. Может, он и мог бы вызвать её взаимность, если бы сказал о своих чувствах,– недаром он кончил филфак не с дипломом, но со справкой, по политическим причинам. Но он только потом написал письмо, где сказал, что она похожа на Мирей Матье, и подписался одной буквой. И она просто не поняла, от кого письмо. О непроявленность отношений!

Осенью стало всё хорошо: вместо маленькой компашки Акселя и Элен в хоре сложилась большая компания, в которой они уже были не лидерами, а только участниками. – Лидеров там не было, все было равны (– мы до сих пор дружим, и снова стали встречаться под старость на Татьянин день. Формат встреч такой: каждый рассказывает анекдот из своей жизни за последний год и заказывает песню, которую все поют.) Аксель и Элен виделись трижды в неделю в хоре, вместе со всеми гуляли и организовывали капустники. Она скрыла свое чувство, но переняла его романтизм, завела два песенника с сотней бардовских песен, которые знала наизусть, и их дружба продолжала вести хор в сторону гаудеамусовских мероприятий. К Маше Аксель ездил лишь в выходные: она училась в школе и жила в Петергофе. Как-то в субботу Аксель пригласил Элен на концерт Никитиных в Университете, которых они оба любили: Маше из Петергофа было не добраться, и пожаловался: "Вот опять не увижусь с Машей". И Элен ему посочувствовала.

Но когда через год Акселя в третий раз выгнали из Университета – из-за зачёта по английскому: он учился на геологическом, а отмазки от армии у него не было – и он сказал Элен об этом, она растерялась. Кошки всеми силами скребли у него на душе, и по дороге из хора к метро, на темной Дворцовой площади Аксель сказал Элен, что придется, видно, ей одной тащить наш хор в "Гаудеамус", а он в это время будет... Наверное, Аксель хотел, чтобы она его утешила — но вдруг сам стал утешать её. Безмолвное отчаяние на лице выдало её — и тогда он действительно все понял.

Но дело было не только в том, что тяжело два года длить разлуку. Элен вдруг поняла, что Маша не дождётся его: её влюбленность в него – это три мушкетёра Элен. А как только она кончит школу и поступит в Университет, смена декораций и новый социальный круг побудит к новому опыту. Она будет нравиться, и романтическая влюбленность юности, возникшая в критический момент, уступит место более основательному чувству к реальному, серьезному человеку. Может, Элен чувствовала это и раньше, а сейчас вдруг осознала это. Так оно и случилось – хотя и годы спустя, случайно встречаясь на юбилеях хора, Аксель и Маша смотрели друг на друга с прежней романтической влюбленностью. Овен не стареет душой! Но Элен поняла и то, что и сама не дождётся своего друга. Он старше её на год – но через два года, когда он вернётся, старше будет уже она. И пригласит его на свою свадьбу. Эта мысль мелькнула у неё тогда – и потом она так и сделала, чтобы довести мысль до конца. Элен любила доводить мысли до конца.

То, что было, не вернешь:

Это опыт или память.

Остается только ложь

За забытыми словами.

То, что было, того нет.

Так строка, что прозвучала

Оставляет лишь совет:

Не читать её сначала.

То, что было, не твоё:

Дань иному эта память.

Оттого нельзя её

Навсегда себе оставить.

Оттого не рассказать —

Не поверят и не спросят:

Долго ль темные глаза

В светлом сердце муку носят.

То, что было, того нет.

Никогда уже не будет.

Только вдруг угасший свет

Озарит мир серых буден.

Этот дар издалека,

Эта в будущее вера,

Как в семнадцать лет близка —

Так близка, неимоверно...

И чтобы предотвратить грядущий удар от этого двойного предательства, Элен решила писать Акселю письма в армию. Она писала часто – чаще, чем его родители, потому что не знала, в какой момент его настигнет судьба. Она писала такие письма, что он хохотал: о жизни хора, о событиях "Гаудеамуса" – куда Элен удавалось затащить своих хористов. Хоть руководитель хора Сандлер недолюбливал другие хоры, ставя их ниже, – но через год на общую маевку в лес из их хора уже приехало человек двадцать. "Вот, такие события пропустил!"– отвечал Аксель.

Любые настоящие отношения взаимны – в ответ он и её поддерживал тоже. "Здравствуй, Элен! – писал он, заметив перемену в тоне её письма.— Как это ты думаешь бросить хор? И это говорит человек, которому я доверил дело рук своих! Нет, это явное безобразие. Только попробуй претворить в действительность. Выдаю гениальную мысль: развлечения не могут надоесть, если а) не идут беспрерывно, б) каждый раз вносится что-то новое, оригинальное – чем больше доза, тем лучше, в) совместно развлекающиеся не надоели друг другу настолько, что взгляд на соседа вызывает отвращение. Гениальную мысль можешь вставить в рамку и повесить на стенку".

Но помощь можно принять от друга, а обнаружившее себя чувство помешало бы тому абсолютному доверию, которое существует лишь у друзей. Поэтому пока у них было время, Элен на его глазах проявила интерес к другому человеку: он был старше, был красив – высокий, широкоплечий, с черными волосами и голубыми глазами, он хорошо играл на гитаре, он ей и раньше нравился, и Аксель его уважал. Звали его Гриф – эта кличка хорошо отражала его козерожью внешность. Если молодая девушка проявляет интерес, это притягивает, и Гриф ответил её посылу. Он нравился ей тем, что, казалось, умел влюбляться во всех подряд,– а Элен, отчасти, и сама это умела, беседуя со случайными знакомыми, с которыми никогда более не встречалась. Он вёл себя демонстративно – как-то пришел в ней в гости, когда гости уже расходились, вдобавок принес с собой тапочки. Хотя за этой демонстративностью ничего не стояло. Аксель сразу поверил в новую влюблённость Элен – он ведь желал ей добра – поверил, ещё когда она не возникла, и может, на этом посыле она и возникла. Мари с удивлением увидела, что даже если влюбленность нельзя сразу погасить, то перенаправить её во всяком случае можно.

Они гуляли по паркам и ели по дороге капусту, Гриф играл ей песни на гитаре, и всё было замечательно. Работал он по случаю, и ему нравилась песня про дворника: "Под солнцем и под ливнями, я всё мету, мету – метлу мою любимая обходит за версту. Ну что ей в ней не нравится? Лишь первый луч встаёт, метла моя старается для всех и для неё!" И Мари сама стала подыгрывать себе на гитаре бардовские песни. От Грифа она внутренне взяла вальяжное отношение к жизни – более свободное, чем у её постоянно трудящихся и вечно обязанных социуму родителей. Но через некоторое время Мари увидела, что Гриф на самом деле не любил – ни её, ни других: он просто "любовался", так она это назвала. Он как-то сказал ей, что бывшая жена, с которой они прожили года четыре, считала его большим ребёнком, и Мари нашла, что определение это ему подходит. Донжуанство свойственно людям, которые не умеют любить. Мари не видела, как сделать глубже поверхностность его чувств. А когда женщина не видит, как она может помочь мужчине, она его покидает в надежде, что он найдет ту, которая сможет ему помочь. Если с Акселем все было даже слишком легко, то Гриф – она интуитивно чувствовала – был слишком "тяжёл" для неё: ей эту ношу не поднять. Поэтому, когда в хоре появилась девочка с роскошными длинными волосами, которой Гриф решил "полюбоваться", обратив на это внимание Мари, она полюбовалась ею тоже, ничуть не обиделась, но все же нашла повод его покинуть.—

У нас есть знакомые по даче, которые всю жизнь любят друг друга: противоположные характеры – Овен и Весы. И у них на даче висит картинка – весы, на которых ангел взвешивает мужчину и женщину: и только если весы в равновесии, Бог посылает им любовь.

Видимо, можно фиксировать момент, когда влюбленность становится любовью. Тогда, расставшись с Грифом, Мари поднималась по эскалатору в метро, и где-то очень в глубине возник внутренний вопрос: "Да или нет?" – хочет ли она таких отношений и своего более глубокого чувства? Она сказала "нет" – и её влюбленность испарилась, словно её и не было. Мари с удивлением увидела, что её договор с судьбой вступил в силу – хотя и не сразу: влюбленность можно остановить. И сколько потом Гриф ни пытался вешать ей на уши лапшу, что уедет на север, она уже спокойно отвергла его. Хотя осталась внутренняя пустота – наверное, совершать такой выбор всё же не очень легко… Потому люди и думают, что это невозможно: где-то там, в глубинах подсознания, есть запрет, что нельзя выбирать не любовь – представьте, что чувствует человек, когда его покидает любовь? а теперь представьте – если он теряет её по своей воле? Он как бы отказывается от самой жизни своей. – Но может, так всегда ощущают себя растения: потому они лишь ночью дышат для себя самих, а днём дают кислород другим…

А поскольку Мари училась и занималась научной работой, у неё был научный руководитель, и звали его Шеф, потому что все его так звали. Шеф исследовал Моцарта с помощью математики и играл на кларнете, имея большую связку планет в культурном знаке Весов. Каждое лето он ездил в походы по Уралу, сплавляясь на плотах по рекам и ходя по горам с рюкзаком, и Мари как-то раз принимала в таком походе участие. Ей очень понравился уральский город Златоуст: сочетание высокой горы и озера под ним. И трамвай, который выходил из города, выезжал на природу и исчезал в неизвестном направлении – город продолжался где-то дальше, после природной зоны. Как человек научной рациональности послевоенного поколения, Шеф не оставлял места тем движениям души, которые относятся к мистике, хотя глубина внутреннего мира Мари, рождающая символизм восприятия действительности, была открыта ему, и как-то он сказал: "Хорошо, что мы живем не в Средневековье. Тебя бы сожгли". "Тебя бы тоже,"– улыбнулась Мари. "Я бы… мог быть полезен,"– попытался оправдаться он.

Когда Мари рассталась с Грифом, настроение её оставляло желать лучшего, но всё же она находила удовольствие в научных исследованиях. В школе она отстранилась от социума, чувствуя себя чуждой общим веяниям, и не хотела идти по инженерному пути родителей – потому и выбрала матлингвистику, как некую иную, непроверенную перспективу. Научная сфера деятельности, где человек сам себе хозяин, которую открыл для неё шеф – как и для других своих студентов и аспирантов: у него было много научных увлечений, и было чем поделиться с молодежью! – это было для неё выходом. Шеф шутя говорил, что её не слишком преклонный возраст "позволяет надеяться" и пророчил ей будущее академика. Основным недостатком её он считал, что у неё не хватает амбиций.

Как и Мари, Шеф был открытый человек, с хорошим чувством юмора и, по его собственному выражению, служил коллективной жилеткой. Но ничто в этом мире не прочно, особенно люди, и вот настал момент, когда помощь потребовалась ему. Не знаю, что побудило его обнять Мари – может, то, что жена его была в больнице? а может то, у Мари не больше её любви? но скорее всего обычные социальные неурядицы. Формализм социума в советское время насиловал людей, и они восполняли это так называемыми "личными отношениями", заделывая их живым чувством его энергетические дыры. Ну а если лишних сил на отношения у человека не было, социум отвергал его. В перестройку ситуация чуть изменилась, стала более творческой. Но сейчас бюрократические структуры под управлением государства ещё быстрее высасывают жизнь у людей, а потом выбрасывают их на помойку.

Надо сказать, Шеф был прекрасный человек и порядочный – и сама Мари развила в себе нравственность его типа, присущую и её родителям, которую выражает французская пословица: "Faire que doit et soit que sera!" ("Делай, что должен, и будь, что будет") и которая нацеливает на завершение всех дел и внутренних движений души таким образом, чтобы все действительно было завершено. И только шеф увидел реакцию Мари, как они тут же остались друзьями – надо сказать, хорошими друзьями и на всю жизнь (– наши дочки дружат с дошкольного возраста). Но для Мари мир раскололся на мужчин и женщин, прикрывающих фиговым листком общественно полезной деятельности настоящее положение вещей. Вуалью придуманных наук и искусств своё смятение разума, которое они почему-то называют душой… И поскольку Фрейд был совсем не в её вкусе, а Ницше она тогда ещё не читала, то пока она ждала свой трамвай, слёзы текли по её лицу, смешиваясь с падающим снегом.

У Мари был ещё один друг – юрист: я назвала бы его Юлиус, а сам он видел себя д'Артаньяном. Он гордился тем, что он, армянин, дружит и делит одну комнату с азейбайджанцем. Не так чтобы Юлиус был влюблен в Мари, но она ему нравилась. Они познакомились на танцах, когда в сентябре студенты в колхозе собирали морковку: филфак и юрфак работали вместе, а после двенадцатичасового рабочего устраивались танцы, чтобы как-то скрасить убогое существование (96 человек в бараке с двухэтажными кроватями). Юлиус любил слушать, как Мари поет под гитару. Хотя Мари ему совсем ничего не рассказывала, но будучи по природе мягким и восприимчивым, как все Рыбы, он как-то сказал, что пристрелил бы её Шефа. Ему после дальнейшей истории приснился сон. Юлиус когда-то любил девушку, которая умерла,– и вот она приходит к нему, а он спрашивает: "Зачем ты приходишь, ведь ты же умерла?" – и то ли она это, то ли я…

Но Мари понимала: Шеф-то в этом не виноват. Он не виноват, если подсознание Элен вдруг ассоциировало этот эпизод с детской историей Эли: неведомым ей конфликтом мамы Ёлочки со своим начальником. И он не виноват, что лишается последних сил, когда формальные структуры пьют кровь его жены в больнице. Он просто случайно, ненарочно донес до восприятия Мари энергетическую картину происходящего в обществе, о котором у неё никогда и не было особо хорошего мнения. И поскольку она не была влюблена в своего Шефа, то даже и не видела его внутренний мир насколько, чтобы иметь к нему претензии. Но ей-то что было делать? Если она никогда не примет социум таким, каков он есть, то ведь и общество никогда не примет её. Она просто не сможет в нем быть. Не сможет выжить…

– Это во многом оказалось правдой – всегда были и есть живые люди, вибрационная структура которых конфликтует с мертвечиной формальных социальных структур: у них там кончается энергия, или общество их отталкивает – и это борьба не на жизнь, а на смерть. Потом, когда Мари работала по распределению в Инженерном замке, за шесть месяцев она шесть раз заболела. Хотя люди там, как и во всех советских НИИ, занятых не вооружением, особо ничего не делали, а больше просто общались. У её супруга, когда он работал на заводе художником, тоже ни с того, ни с сего подскакивала температура под сорок. И со всех работ его (и даже раз их вместе) увольняли по разным, понятным (личным) и вовсе непонятным причинам, хотя был он, как и Мари, человек добросовестный… –

А у Мари была подруга – они вместе учились в Университете, мы с супругом называли её Фаней. Она очень аккуратно вела конспекты, успевая дословно записывать лекции, и столь же внимательно следила за жизнью бусинками черных глаз. Увидев, что Мари неделю в трансе и не собирается из него выходить, Фаня решила познакомить её со своим другом: тот тоже неделями пребывал в своих мыслях, безо всякой живой реакции на внешние события. Наверное, Фаня пыталась преодолеть его замкнутость – и его слишком критическое отношение к миру. Он отождествлял себя с Гарри из "Степного волка", и чтобы показать Мари, что есть иные сферы жизни, чем та, в которой Мари не могла больше оставаться, Фаня хотела, чтобы он дал Анриетте прочесть фото-вариант этой книги: Гарри печатал фотокопии тех книг, которые тогда не издавались. И я могу звать его Волчонком, как он сам себя называл – Вульфилой,— а может, лучше Лисёнком или Лисом – потому что следующая история, в некотором смысле, из "Маленького принца".

Итак, после очередного экзамена, Фаня сказала Анриетте: "Пойдем, напьемся". "Поехали",– отвечала Анриетта: она понимала, что переключиться необходимо. Фаня поставила Анриетту перед дверным глазком, а сама спряталась. Она хотела, чтобы её подруга понравилась её другу, и Анриетта решила сделать Фане приятное. Гарри, пребывавший в своей обычной прострации философских мыслей, никак не среагировал, когда Анриетта произнесла тост за Гегеля. Но оживился, когда вслед за этим Анриетта провозгласила: "За деятельность!" И предложил довезти её на велосипеде на семинар, куда они с Фаней собирались. Анриетта согласилась: она понимала – чтобы прийти в себя, ей нужно было попасть в радикально иное измерение. Анриетта любила велосипед с детства, летом возя на садоводстве по бугристым дорожкам на руле по два бидона с молоком. Она заметила, что её подруга немного забеспокоилась, но не поняла, почему.—

Недавно по телевизору говорили, как отличаются ритуалы поведения людей в разных странах. Например, в Америке при встрече целоваться принято. В Англии – это оскорбление. Один верный муж и отец пятерых детей из нашего хора, если не перецелует за столом всех дам, считает, что его дружеский долг до конца не исполнен. И все компании Анриетты были в некотором отношении "американские": душевность отношений являлась залогом и дружбы, и любви. Эмоции в них были общим достоянием, хотя не было интеллектуального единства – все учились на разных факультетах. А компания Фани была "английской": не все интеллигентные ленинградцы привычны к открытым отношениям – а жаль! Единство тут было только интеллектуальное, чувства же сугубо индивидуальные, оттого и не видимые другим. Анриетте было девятнадцать, Фане двадцать: она пришла в группу, где училась Анриетта, из академки, они были знакомы недолго и не знали, что существует иной стиль отношений, кроме привычного им.

Изменилось ли бы что-нибудь, если бы Анриетта не поехала с Гарри на семинар? "Понимаешь,— попыталась оправдаться Мари, когда всё более-менее улеглось,— мы очень похожи: меня это даже ужаснуло, когда я его в первый раз увидела…" "Да,— просто сказала Фаня как о много раз продуманном,— вы совсем разные и всё-таки очень похожи. Я потому и познакомила…" Это надо же быть Рыбой, чтобы это видеть, да и познакомить!

Через несколько дней Лисёнок позвонил Анриетте и предложил встретиться, под забавным предлогом, что составляет классификацию людей и не находит для Анриетты полочки. Как и Фаня, он был непривычен к открытому общению, которое его заинтересовало. Анриетта в тот день очень устала, она только что вышла из ванной, где напечатала несколько пачек хоровых фотографий. Но Лис настаивал, и Анриетта сочла за лучшее удовлетворить его любопытство. Только она решила позвонить Фане и предупредить, что её друг ведёт себя странно. Однако Фаня всё не отвечала, и телефонная книжка с её номером так и осталась лежать открытая на столе.

Мари любила Фаню: и в этом было нечто большее, чем любовь подруги. Их контакт имел глубину касания скрытых смысложизненных тем, обычно не обсуждаемых, но затрагиваемых намёком. Так было и у Эли с Таей, но Тая училась в Политехе, ходила в горы, и школьная дружба уступила место другому кругу общения и новым влюбленностям, они не встречались почти. Но не так и часто в жизни появляется человек, которого понимаешь с полуслова и с которым можно обсудить то, что и самому непонятно. Чего не объясняют книги и лишь по крупицам касаются особо умные передачи. И Мари ценила этот контакт. В нем сразу было что-то, что выходило за рамки их личного, а было достоянием общественного духа – если можно так выразиться – почти по Гегелю! Даже не общение с Фаней привлекало Мари – Фаня говорила мало: как Рыбам, ей нравилось играть с тайной. А именно контакт: он сразу вёл Мари туда, куда и надо, давал нужную настройку, что ли. Настройку на фон человеческой любви, любви к основам жизни.

Мари хотелось что-то сделать для Фани, потому она познакомила Фаню с Шефом, чтобы занять её научными проектами. Но, как известно, именно благими намерениями вымощена дорога в ад! И возможно, именно глубина фаниного душевного внимания, её уже немного женская опытность на фоне недоговорок и молчания открыла Шефу путь к тому, к чему девичий идеализм Мари оказался совсем никак не готов.

Я сказала тебе не всё —

Я сказала тебе чуть-чуть:

Что судьбы моей колесо

Всё никак мне не повернуть.

Ты печально глядишь в окно:

Мол, не броситься ли туда —

Говоря, что ведь всем дано

То, что нас привело сюда.

Я печалюсь тебе в ответ

И с опущенной головой

Говорю, что Его ведь нет...

Или, может, Он только твой.

В душной комнате от окна

Поднимается тёплый пар.

А на улице лишь Луна

Мчится светом машинных фар.

Я б сказала, что Он — жесток.

Но ты — веришь моим словам.

Мне не важно, пусть будет Бог!

Раз уж мир этот нам не дан.

Ты в сомненьи глядишь в окно,

А за окнами — темнота...

Говоря, что ведь всем дано,

То, что нас позвало сюда…

Анриетта встретилась с Вульфилой ради Фани, как поступила бы, будь они её друзьями-хористами: может, она сумеет помочь их странным отношениям? Они настолько холодно и скрытно вели себя друг с другом, что для Анриетты это было ненормальным. Такая дружба ещё может быть. Но с любовью тут что-то не так!

Итак, они сидели за столом, что-то пили, как это было принято в те времена, а Лис не мог её понять – наверное, потому, что не знал её мотивации к общению. Анриетта её раскрыть не могла, поскольку тоже должна была изучить его реакции, если хотела помочь своей подруге. "Как ты относишься к любви?" – спросил он наконец. "Довольно плохо",– равнодушно отвечала Анриетта: после вышеописанного видения социума, как совершенно развращенной структуры, хуже относиться было уже нельзя. "Так ответить проще всего,– сказал Лис.— А если понимать любовь как объединяющее людей начало?" "Это доброта,"– ответила Анриетта.— "Интересное определение",-- ответил Лис.

Волчонок стал говорить о своих взглядах, чтобы вызвать более живую её реакцию: он приводил слова древнегреческого философа о том, что дети рождаются как грязь, и все остальные его представления о жизни были не лучше. Он критиковал социум – он делал это и потом, думая, что затронет этим её, пробудит – а на самом деле лишь лил бальзам на её раны, и она всё воспринимала как должное. "Как ты дошел до такой жизни?"– спросила она. Но он не стал рассказывать, как. Он считал, что люди должны скрывать свою историю.

Видя, что общение окончательно зашло в тупик, они решили прогуляться. Сколько можно гулять зимой по улицам? Лисёнок и придумал съездить в Тарту – ему нужны были наушники – и предложил ей составить ему компанию. А Анриетте было всё равно – она согласилась. Она даже не вспомнила, что в Прибалтике началась её первая любовь. Но продолжение линии судьбы это и есть – судьба.

В сумерках они шли по темному снегу прибалтийского городка, и своё экзистенциальное общение закончили на кладбище, придя к выводу, что естественный конец искреннего образа жизни – абсолютное одиночество. "Отвратительная теория",— сказала тогда Анриетта. "Ты стала философом",— произнес Лис. "Я? Философом?!"— удивилась Анриетта с отвращением, как если бы наступила на змею. "В моих глазах",— пояснил Лис.

Они всё шли неизвестно куда и вдруг увидали вокруг себя холмики: "Послушай, да ведь это могилы!" – произнесла Анриетта. "Куда же ещё могут завести такие мысли?"– улыбнулся Лис. Они присели отдохнуть перед какой-то могилкой и замолчали, не зная, что тут ещё можно сказать. "Интересно, что бы сказал этот мертвец, если бы услышал нас?"– спросила Анриетта. "Это смотря какой мертвец,"– ответил Лис.—"Средний мертвец, обычный".—"Он бы сказал: а одиночество-то несладко!"

Фаня, в сущности, была права: ведь считается, если двоих сумасшедших со сходным диагнозом посадить в одну палату, один из них излечивается. Лисёнок развеселился и попытался столкнуть Анриетту в сугроб. Она остановила его ледяным взглядом, помня о Фане: ну, что же ты? "Я подожду, когда на дороге будет лёд",– сказал он. Но в автобусе, на обратном пути, когда она спала, Лисёнок попытался незаметно укрыть её своим пальто.

Он тоже её спрашивал: "Как ты дошла до такой жизни?" Но Анриетта не стала рассказывать. Она считала, что не имеет права привязывать его к себе, раз между ими не будет близких отношений. И даже потом, когда они писали друг другу письма, они не показывали друг другу то, что писали для самих себя: только отражали, экранировали друг друга. Волчонок – может, потому, что считал, что она не поймёт его философию, а может, ещё не был окончательно уверен в том, что писал, и стеснялся своих текущих жизненных выводов. Мари – потому, что её текущая жизненная проблема была вообще не такой, о которой молодая девушка может рассказать молодому человеку. Лис и Анриетта общались как бы под масками, и так их и не сняли – хотя в рациональной критике мира они совпали, но не открыли своего экзистенциального лица друг другу: ту позитивную программу, которая заложена в каждом человеке, а не только негатив. А только это раскрытие и есть – любовь.

Анриетта вернулась домой, в твёрдой уверенности, что никогда больше не увидит Гарри, и приготовив для Фани рекомендации по поводу того, что можно сделать для её молодого человека. Но её ожидал удар. "Я звонила Фане,– сказала ей мама.— Но тебя там не было".— "ЗАЧЕМ?! Зачем ты ей звонила??!!" – "У тебя была открыта записная книжка. Вот я и подумала, что ты там".— Элен разумеется предупредила маму о своей поездке в Тарту – но та решила что-то уточнить.

Мари бросилась звонить Фане. "Я только что вышла из ванной,– проговорила Фаня.— Я провела там сутки. И только я вышла, как ты позвонила". "Что ты делаешь с собой? У тебя что, друзей нет?"— стала взывать Мари к её разуму. "Я думала, у меня есть два друга,— сказала Фаня.— Но, видимо, я ошибалась". "Ничего же не случилось,– убеждала Мари.— Приезжай, нужно поговорить". "Зачем?— отвечала Фаня.— Всё ведь и так ясно". Но Мари не всё было ясно, и она настаивала: "Приезжай, надо же готовиться к экзамену". "Сдам так",– отвечала Фаня. "Ты же любишь его,"– не уступала Мари. "Это тянется уже два года,"– возражала Фаня. "Да не сиди ты в ванной, слышишь? Не хочешь видеть меня, так иди сходи куда-нибудь!"– "Ладно,– смилостиловалась Фаня,– пойду к Ваське: это была её знакомая,— напьюсь".

И тогда Мари стало ясно, что проблемы более серьезны, чем она полагала. Особенно, когда Волчонок позвонил и спросил: "Вы не поссорились?" "Нет. Но вы – поссорились",– проговорила Мари как можно доходчивей. "Пусть,– помедлив, повторил он слова Фани.— Это тянется уже два года". И когда в ответ на утверждение Анриетты, что Гарри не нравится ей даже внешне, не говоря уже о его внутреннем облике, Вульфила подарил ей своё фото с хипповской ленточкой: "чтобы удобнее было стоять на голове", Мари окончательно убедилась, что отношения между её друзьями были такие, которые вообще разрывать нельзя. Экзистенциальные, говоря философски. Затрагивающие сущность существования, если по-русски. Которые в принципе допускают любые внешние проявления. В которых может и не быть душевности. Которые прокладывают актуальный канал связи между людьми – выход к общечеловеческой идее, к коллективному единству разума. Но которые могут существовать только тогда, когда люди к этому готовы. Эта ответственность друг за друга – и вправду на уровне жизни и смерти. И по этой самой причине их тоже нельзя разрывать.

А Фаня решила бросить Гарри и выйти замуж за другого. "Ты же его не любишь",– в отчаянии сказала Мари. Но Фане надо было куда-то деться: почему-то высшая любовь, видно от самой своей полноты, часто вызывает полное безволие. Фане было даже не встать на занятия в Университет, и оставаться одна она не могла. "Значит, ты поступаешь правильно",– признала тогда Мари. Фаня отпрянула от неё, слова замерли у неё на губах: Мари мыслила рационально – совсем как Гарри – и судила трезво. А Фаня рационализмом была сыта по горло: ей нужно было сочувствие, облегчающее её сумасшедший шаг.

И тогда Волчонок, глядя, как мучается Мари, написал Фане письмо с объяснением и предложением вернуться. Мари передала его, прекрасно понимая, что ничего вернуть уже нельзя.– Но пусть Фаня хотя бы совершит свой выбор свободно, осознавая, что это она его совершила. Не Бог, так странно раздающий людям любовь. Не судьба, словно нарочно создающая синхронизм характеров и событий. Фаня просила передать, что показала письмо будущему супругу. А у того дома как раз обычно и собиралась вся их компания. И он, конечно, сказал Гарри: Фаня теперь живёт у меня, так что не приходи. И закрыл перед ним дверь. Волчонок остался в одиночестве – а эти неформальные идейные домашние сборища были главной потребностью его души. Он боготворил своих друзей так, что скрывал свою любовь под маской презрения. И Мари никак не могла в такой ситуации его так сразу бросить.

Сострадание – последнее искушение. Так говорил Ницше, которого Мари обнаружила в читальном зале философского факультета Университета (больше нигде его тогда нельзя было найти). И она сказала Гарри: "Ты вызываешь желание тебя спасать". "Спасай, если хочется,– ответствовал он.— Может, кто кого и спасет". Наверное, у каждого из них в этой истории была своя правда – как в "Воротах Расёмон" Куросавы. И всё же, когда люди бросаются спасать друг друга, о себе забывая, общая правда говорит о себе.

Мари нуждалась в глубине душевной связи, оттого и возникла её привязанность к Фане и её другу – она видела возможность понимания. Но только возможность: ведь сама она поступала рационально, Фаня привычно молчала, а Вульфила не ценил душевного контакта, не умея эмоционально раскрываться, что и делало его изгоем.— Сейчас, на фоне утраты "русской задушевности" таких замкнутых в себе молодых людей полным-полно.

На фоне этих разрушительных событий Волчонок понял, что, вопреки гегелевской и иной логике, у него действительно возникло чувство к Анриетте: "Похоже, я по-глупому влюбился в тебя", – сказал он и попытался сблизиться с ней. На его чувства она не реагировала, так хоть рационально: убеждая её уехать от родителей, снять комнату и обрести свободу. Но аргументы Лиса не действовали на Анриетту, он не мог понять почему. И она объяснила прямо: "Я не смогу тебя любить". Это была не просто правда – она была уверена, что сможет воспользоваться своим правом выбора – выбора на глубине. Это была истина, потому Волчонок и поверил ей. Мари была мостиком между ним и Фаней, между ним и его друзьями: она полюбила их его любовью, она хранила их связь, она была ею и должна была быть ею, пока Фаня и Волчонок не пришли в себя. Но именно поэтому Мари не могла не разорвать эту связь: свою связь – и с Фаней, и с ним, чтобы они действительно расстались.

Рационализм Анриетты делал её совершенно неприступной. Может, так чувствуют себя камни, опираясь лишь на собственную силу тяжести. Гарри пытался "задеть" её, по его собственному утверждению, и Анриетта не препятствовала. Хотя сомнение в том, что он делает, всё же посетило его, и однажды Вульфила спросил: "Мы с тобой не можем причинить друг другу зла?" "Мы с тобой – не можем",– отвечала Анриетта, считая, что их отношения никогда не станут достаточно близки для этого. Когда он попросил её прочесть своё любимое стихотворение Бродского: "Мира и горя мимо, мимо Мекки и Рима, синим солнцем палимы, идут по земле пилигримы…" – она прочла его легко и спокойно: даже радостно – хотела показать ему, что жить надо так. "Ты читаешь так, словно играешь шариками, – сказал Волчонок.— У тебя не захватывает дух?" Она только улыбнулась – даже не сказала ему, что песню на эти стихи любили в "Гаудеамусе".

"Кто достоин быть твоим мужем?"– спрашивал Лис. "Любой, кто этого хочет",– отвечала она, то есть: кому я нужна. "А я…"– понял Лис. "Ты – не хочешь,"– подтвердила она, в смысле: я тебе не нужна. Любовь даёт знание другого как Другого – а он не знал её.— Более, чем конкретика любви, ему нужен был Дух, Разум: высота самосознания – он думал, что именно это нужно от любви и другим. А для этого важно окружение – больше, чем отношение к конкретному человеку. Он и потом воспринимал Анриетту по её хоровому окружению – которое совершенно ему не подходило. По сути Анриетта была права: это идеалистическая влюбленность, она не служит надежной основой для брака. Но рационально она не могла ему это объяснить.

"Ты слишком горда, чтобы любить",— констатировал Лис. Может, Анриетте это и было бы больно, если бы она не ощутила их отношения с Фаней так, словно два года наблюдала за ними, хотя они ей ничего и не рассказывали. Если бы Волчонок не прочитал ей жестко-рациональную критику своих друзей на систему, которую он стремился построить из глубины своей души: во всем этом была та отстраненность, от которой ей хотелось закричать: "И это – то, что ты ценишь? И это – твои друзья?!" Но она молчала. Анриетта не была гордой: она лишь принимала желаемый им образ.

И тогда Лис пообещал: "Я тебя разлюблю". Это был наиболее причудливый поворот не очень банальной истории о том, как люди пытаются спасать друг друга. Может, Лис стремился хоть так затронуть её чувство? Наказать за нелюбовь к нему – как она карала его за аморальное поведение по отношению к Фане? Но Анриетта среагировала на это спокойно. Она сперва подумала, что Лисёнок просто решил научиться тому, что умела и она: перенаправлять и останавливать чувство. Они стали переписываться об инстинктах, скрывая друг от друга всё, что можно скрыть, и добиваясь в одиночестве объективности собственной мысли. Лис написал об инстинкте самосохранения и полового влечения, а Анриетта добавила к ним ещё альтруистический инстинкт «страха за другого»: так она его назвала. И хоть Гарри не знал о проблемах Анриетты, интуитивно он делал то, что ей было нужно, – наверное, так всегда бывает при искреннем взаимодействии людей. А главное, она позволила себе занятия философией и инсайты, которых до тех пор стеснялась, как чего-то неприличного, копируя советское отношение мамы к собственной душе – которую лучше не трогать! потому что при атеистическом подходе тех лет ничего хорошего, кроме грязи эмоций, там не найдешь.

– Её супруг потом расценил это как базаровщину – он вообще считал, что Мари бы подошло работать в какой-нибудь нормальной научной лаборатории (недаром в детстве Эля любила ловить головастиков или собирала гусениц, кормила их листьями и ждала, когда из них выведутся бабочки).— Но поскольку лабораторий на эту, слишком человеческую, тему не было, предоставил ей в качестве таковой собственное тело, обезопасив тем самым от её естественно-научных склонностей остальное человечество. Хотя на самом деле Анриетта, как и все девушки, не столь хорошо разбиралась в телесных процессах, как душевных, и, как все интеллектуальные люди, отстранялась от материи – что даже создавало ей проблемы. Как-то она пожаловалась ещё будущему тогда супругу, что ей надо ехать на дачу помогать отцу рыть колодец, и придется готовить мясо, которое вызывает у неё отвращение: даже смотреть на него тяжело, не то что резать. "А ты представь, что это мое тело,"– посоветовал будущий супруг. – Совет оказался хорошим!

В любви нет разницы между наказанием и наградой. В любви всё дозволено. "От человека ждёт мгновенье ещё не виданных причуд, и в истине самозабвенья людские нормы не живут", – писала Элен. Здесь можно вспомнить культовую в те времена сказку Льюиса Кэррола: "Король, что триста лет над нами правил, привил стране лихой азарт игры без правил" – хотя Анриетта не очень уважала Кэррола за его слишком формальный западный менталитет. Ей в то время более откликнулись слова неканонического Евангелия: "кто идёт против Сына, и против Отца – тому простится, но кто идёт против Духа Святого: против Любви – тому не простится вовек". Гарри познакомил Анриетту с человеком, у которого проходили подпольные православные сборища, она стала читать издававшуюся за границей запрещенную христианскую литературу, и тогда сочла, что им стоило бы покаяться в том, что они делают. Однако Лису это только польстило: он вновь не понял движения её души или не уступил ему, написав в ответ: "Мы с тобой великие грешники – правда, ещё недостаточно великие".

И вот наступил критический момент – по политическим соображениям закрыли официальный философский семинар, на котором Гарри всё же раз в неделю встречался со старыми друзьями – хотя, конечно, такого общения, как в домашней обстановке, там не было. Ему некому было об этом сообщить. Мари оставалась ниточкой, связующей его с прежним миром – с которым надо было порвать тем решительней, чем больше была зависимость от него. Фаня успокоилась, и уже говорила Мари, что в животном мире, когда лев есть лань, ей это приятно. На семинар они ходили раздельно: Фаня тоже очень ценила их общих друзей – и просила Гарри, чтобы он не показывался с Анриеттой в "обществе", чтобы не навлечь на неё плохого отношения. И Анриетта просто не сообщила Вульфиле, что семинара не будет, рассудив, что если он опять окажется перед закрытыми дверями, это окончательно избавит его от проблем с друзьями. Она воспользовалась своим правом выбора и разорвала внутреннюю связь с Фаней и с ним. Честно говоря, она уже очень устала от чужих проблем. Волчонок больше не звонил.

Однако Мари недооценила духовные силы любви. На сей раз разрыв отношений не просто оставил пустоту. Он высвободил неуправляемую энергию, и в метро кто-то сказал ей: "Девушка, нельзя принимать так много наркотиков!" Но Мари занималась факторным анализом для своей курсовой. Она сражалась и победила. Этот разрыв дал набросок преобразования горизонтали отношений в духовную вертикаль – подобную христианской соборности. Соборность – другое название для более широкого чувства дружбы. Первой религией Эли была дружба – дружба трёх мушкетеров. И это стало проектом решения её проблемы: как построить в обществе сексуальные отношения, на которых всё зиждется, так, чтобы жизнь они давали, а к трагедиям не приводили. Чтобы живое рождало живое: творческое отношение, а не поддерживало мертвечину социального формализма. Эта духовная альтруистическая вертикаль (заставляющая забыть о себе и своей страсти) всегда скрывается в горизонтальных отношениях двоих (позволяющих не забывать друг о друге). Но её действительно сложно открыть.

Возможно, Мари тогда не поняла этого на требуемом рациональном уровне. Но она увидала, что уже весна, выглянуло солнце, и ощутила эту всеобщую любовь. И примерно через месяц она решила проведать Волчонка. Она чувствовала, что всё хорошо, но умом все же беспокоилась. Конечно, он её разлюбил, как и собирался, но что он мог чувствовать? если она так и не поняла его – так что ж он за мужчина! А если поняла и всё ж отвергла – и того хуже: значит, его собственный экзистенциальный проект непринят. Непринят той, которая могла его понять, а значит, имела способности его воплотить. А это равносильно осуждению на небытие. Другое дело, если и он её не понял – принял её молчание за то, что ей нечего сказать. Решил, что она просто ещё совсем ничего не знает про любовь, – тогда всё в полном порядке. На нет и суда нет.

Хотя суд-то был: поверяя Анриетте свои взгляды, Гарри сделал её своей совестью, и в ответ критически относился к ней. Он и потом почему-то считал, что она непременно будет его судить: определять по своей внутренней классификации, как определял её он. А природное миролюбие Элен его скорее разочаровывало. Ну а зачем было Анриетте его судить? Если она отвергла проект Гарри, он всё равно никогда уже не сможет перед ней оправдаться. Как бы он ни говорил, что она не любит людей, и на какую бы низкую ступень своей духовной классификации людей он её не ставил, где-то на глубине она всегда будет его недостижимым идеалом для становления и развития. А не живой женщиной.

– Может это тоже нужно – таково, наверное, было средневековое отношение Рыцаря к Прекрасной Даме, которую следует любить именно за её неприступность. Может, сегодня такие отношения взаимны – хотя как рыцарей, так и неприступных дам уже днём с огнём не сыскать. В Возрождении это отношение ещё сохранялось – оно служило понимаю духовной основы любви. И для "адептов любви" – организации, в которую входил Данте – любовь к Даме "убивала" – что соответствовало первой стадии алхимического процесса, а на последней Даму "убивал" адепт. Возможно, этот образ подсознательно использовал и Гессе в концовке "Степного волка". Анриетта не знала алхимии – хотя когда читала эту книгу, предугадывала события. Гессе – Рак, и родился недалеко от её дня рождения.

На самом деле, близко общаться и договориться расстаться – способ пробудить в друг друге внутренние идеальные стремления и так вынуть друг друга из глубокой ямы, если люди вдруг там оказались. Экзистенциальные проблемы решает лишь переход к духовности. И Анриетта потом порой вспоминала Лиса в наиболее тяжелые для неё времена: это давало ей силу.

Что же касается градации людей, Элен всегда воспринимала относительность любых вертикальных классификационных моделей: более абсолютным – имеющим под собой природную основу – ей казался внешнемировой, горизонтальный разворот. Ведь, общаясь с людьми, Элен видела их равенство: не могла не видеть. Например, как-то в метро она плохо себя почувствовала. А туда вошёл какой-то бомж в очень грязной, дурно пахнущей одежде: все от него отстранялись. И уселся рядом с ней. И вдруг она чувствует, как он её лечит, – бессознательно, конечно, – ну да какая разница! Эпизодов, показывающих, что в каждом человеке есть искра Божья и философский вопрос о смысле жизни, в жизни Элен было море – особенно в походах – всегда достаточно, чтобы напомнить, что никакой избранности нет и быть не может. Разве что избранность в жертву. Но жертва, считал Чернышевский, – сапоги всмятку. А истина, как писал о том Владимир Соловьев, является только всем вместе.—

Вот тут на днях старичок на площадке с тренажерами, куда я ходила с сыном, рассказал мне свою историю: у него было десять детей, дача и несколько кредитных карт с миллионами, и второй его сын подстроил убийство остальных четверых, чтобы завладеть имуществом. – Такая вот современная история Нибелунгов. Сын забрал документы отца, и старичка от этого всего полупарализовало, и теперь он скрывается от сына и боится, что тот его куда-нибудь завезёт, да и выбросит, где никто ему не поможет. Старик общается со мной – а значит, в момент взаимодействия мы равны. Он добрый и интересный, когда-то чинил телевизоры всем окружающим, как мой отец. Но он общается и со своим сыном – и значит, они равны тоже. В конце-концов старичок тоже виноват, что недовоспитал сына, виновато не только общество: значит, что-то было в доброте старичка такое, что попустительствовало убийце (хотя как можно в современном обществе воспитать десятерых? меня и на двоих-то не хватает). Понятно, что совершать убийство – это узость ума: человек это делает, так как никакого другого варианта заполучения средств придумать не может. Я могу поддержать оптимизм старичка и его веру в себя – но предположим, что мы хотели бы помочь ему, чуть "расширив" сознание убийцы: чтобы тот хотя бы увидел, как обманывать своих братьев и отца, не убивая их. Понятно, что общаться с убийцей бесполезно, а чтобы "поднять" его сознание, придется встать не "выше", а "ниже" его уровня.

Но вернусь к моей истории. Конечно, у Волчонка тоже земля уплывала из-под ног. Он тогда пошел в дурдом (дневной стационар) – и нашел себе там компанию. (Раньше он там косил от армии. Он провел пять ночей без сна, вызвав галлюцинации, в потом честно рассказал врачу, что ему привиделось: Скорпион – очень искренний знак! – и белый билет ему был обеспечен). Обретя внутреннюю опору, Лис стал для этой компании учителем: они были младше. Анриетта рада была увидать его в такой роли, хотя, с её точки зрения, лучше бы он туда не ходил: ведь если кто хочет сходить с ума – на здоровье, но зачем привлекать к живому взаимодействию формальные институты? "Да я бы скорее выбросилась в окно, чем отдала себя в такое распоряжение",– сказала Анриетта. Но это было наследство её детства. Просто ей было не страшно то, чего боятся другие, и не больно оттого, что причиняет боль тем, кто вырос в лоне стандартного коллективного разума. Убедившись, что всё хорошо: ученики и ученицы Лиса любят его и уважают, а она своим вмешательством и властью над ним может всю эту, такую прекрасную гармонию вмиг нарушить, Анриетта тихонько спросила: "Может… мне больше не приходить?" "Чем чаще, тем лучше!"– с готовностью ответил Лис, принимая вызов.

При встрече Лис подарил ей на прощанье книжку стихов суфийской поэтессы Надиры с гордой подписью "Тебе от меня", где Анриетта нашла строчки: "Я все тайны своей страсти выдаю за словом слово – Надира, терпи страданье, выдавать их грех запретный!" А она написала ему стих – и не показала ему:

Тебе меня не разбудить,

Хоть я сама хочу проснуться:

Чтобы свободу сохранить

И к идеальному вернуться,—

Тебе меня не разбудить.

И я тебе не суждена,

Когда слились наши стремленья.

Придут другие времена

С покоем удовлетворенья,—

Где я тебе не суждена.

Забуду я, кто ты такой,

Когда моё земное имя

Произнесет, смутясь, другой,

Глазами поглядев твоими,

Забуду я, кто ты такой.

Ты можешь вспомнить, что я есть,–

Когда, познанье ускоряя,

Та пустота, что всюду здесь,

Вернется — я тебе чужая:

Ты можешь вспомнить, что я есть.

Анриетта подарила на память Лису календарик с образом "Бегущей по волнам" Грина – Фреди Грант с фонариком: я указываю тебе путь. "Это не твой типаж,– критически сказал Лис.— Твой типаж – Надира". Фане Анриетта тоже подарила календарик: с изображением девочки Маши в платочке, которая открывает дверь с избушку, где стоит большущий ведмедь (супруг Фани обладал габаритами). Фаня взяла, и улыбнувшийся взгляд её сказал; "Свободна!"

А потому, встретившись вновь, Анриетта и Лис продолжали иногда общаться в кругу его новых знакомых, на его приёмных днях. И осенью – Бог, или природа – решили возобновить эксперимент. Астрологически, в небе вновь встал аспект любви (Марс-Венера) при аспекте сильной концентрации (сила Сатурна). Мари занималась тогда а Университете какой-то напряженной интеллектуальной деятельностью, как вдруг увидела, что она красива – дико красива. Почерк стал меняться на глазах, еда вызывала отвращение, и внутренне к горлу, к голове подступало невесть что – выводящее неизвестно куда. Она вновь совладала с энергией, общаясь в Университете с Фаней и играя на гитаре песни своей школьной подружке. А потом Анриетте приснилось, что она летает по спирали, а Лис критически говорит, что она не так летает, нужно иначе.

Аспект в небе прошел, и тогда она заехала к Лису на его приемный день. "Ты испугалась и вернулась,"– сказал Лис: не то об этом моменте, не то о том, что было весной. "Я? испугалась?! Мне тут приснилось, что часы мои стоят: я смотрю на них, и снова смотрю – а они всегда показывают одно и то же время. И я говорю – пусть. Пусть свершается то, что должно свершиться. Но ведь надо же знать, имеем ли мы право – вести себя так, как хотим". "Да,– грустно ответил Волчонок.— Я и сам об этом думал". И это стало логической точкой их отношений. Если взглянуть философски, они закончились в сфере этического, как и начались (а значит так и не достигли любви, ведь любовь – это сфера духовного, если по Кьеркегору). А если психоаналитически, отношения, возникшие в кризисе, часто оказываются непригодными для "мирной" жизни: развёрнутой в мир. Люди непривычны постоянно апеллировать к высшему друг в друге.

Мари уже могла бы спокойно уйти, да не всё было в порядке: глядя на то, как складываются личные отношения Волчонка, она всё откладывала свой уход. Для одной девушки он воистину стал учителем – но Россия же не Индия! Это в Индии между учителем и ученицей (или учеником и учительницей, даже по математике или литературе) никогда не может быть никаких личных отношений. Все это знают. И потому эта модель в обществе работает, не принося людям лишних страданий. Другой девушке он стал другом: их увлекали бесконечные ментальные споры – обсуждение философских вопросов – что не стало темой для них с Анриеттой. Опять же в Индии, если люди помогают друг другу, они могли бы назваться братом и сестрой. И в этом не было бы сексуальной дружбы-вражды: названный брат – он как родной брат, сестру он обязан выдать замуж, прежде чем жениться самому (если оба пока не в браке). Опять же, все это знают, и эта модель работает, решая все проблемы. А третьей женщиной Лис любовался: он даже показал Анриетте ренессансную картинку женщины с ребёнком Лукаса Кранаха, на которую та похожа, и Анриетта с ужасом увидела, что он "любовался" совсем как Гриф: то есть без настоящего чувства. Но помочь в этом ему она уже не могла – ведь для этого она должна была его любить – и он должен был быть влюблен только в неё, и ни в кого другого. В любви можно помочь лишь любящему и любимому – да и то, может, не всегда...

Гарри почему-то верил, что они не расстанутся: даже если будут любить других. Но то, что он продолжал любить её какой-то иной, странной любовью, допускающей измену, было только хуже. Анриетта сильно боялась, что Лис, не осознавая, что всякие отношения надо начинать с абсолютного нуля и творить заново, станет переносить на других женщин игру, поневоле возникшую у них в истории с Фаней, а это не умещалось ни в какие нравственные рамки. И тогда, чем дольше они будут вместе, тем более опасной для других будет ситуация. Лис пытался воспитывать своих любимых, и они этому не препятствовали, но ничего хорошего из этого не выходило: ведь им нужен был он, а не всеобщее сознание – такова женская психология. Он легко умел влюбить их в себя, но чем больше он старался сохранить отношения развития, тем больше разочаровывался в женщинах.

Не находя той, которая стала бы его идеальной спутницей, Вульфила хотел воспитать себе жену. Но, возможно, воспитание – это вообще не метод любви. Влюбленный не обладает терпением воспитателя. Либо люди принимают друг друга как есть, либо их отношения не вырастут из юношеской романтики развития друг друга во взрослую земную любовь.

И дело не в том, что любовь мешает воспитанию и становлению личности: "педагогический проект" может и должен развиваться. Но он обречён как собственно любовь, если нарушено равенство – а тут сложно его не нарушить. Как духовное отношение, любовь предполагает равенство. Такое же, какое служит основой дружбы – безусловное уважение вопреки всем недостаткам. А во взаимном воспитании – которое всё более популярно в современных взаимоотношениях: видно, за счет всё большей компоненты разума и все меньшей чувства – таится сложно преодолимое неравенство, желание кроить другого на свой манер. И такие отношения обречены – правильней изначально принять, что другого изменить нельзя, и он должен воплощать свой замысел, а не твой. Если он захочет пойти навстречу и изменится сам – это будет чудо, волшебство любви. Но для этого нужно быть распахнутым ему навстречу.

А в жизни своей идеей кроется прагматизм – он не дает нам распахнуться навстречу другому, видя всё его несовершенство. Но тогда невозможен и истинный отклик, он даже не будет замечен. Хотя в советские годы нас учили бескорыстию, теперь – человек, подлинно открытый другим, выглядит или ребёнком, или идиотом Достоевского, хотя в этом и есть настоящая взрослость души, а не в обрастании своей скорлупой. То, что влюбленность заставляет видеть лишь идеальную суть другого, совершенство в самих его недостатках – выход к правильному, совершенно естественному отношению, которого в обществе не хватает.

Гарри видел, что Анриетта стала его контролировать: "Ну вот, теперь ты будешь стоять над моей душой".—"Разумеется",– заявила Анриетта: как могло быть иначе? И потому надо было расстаться окончательно, даже на уровне дружбы-помощи – что Анриетта и сделала, когда Вульфила решил жениться на другой её лучшей подруге. Мари тогда приехала в дачный домик Гарри, который он делил напополам со своей предыдущей любимой, для которой он был учителем, и решительно постучала в дверь. Лис открыл и, предваряя всякую речь Анриетты, сказал, что так колотить в дверь могла только мать его предыдущей любимой. Он позвал подругу Элен и спросил её, навечно ли их супружество. Это был верный ход: Лис обезоружил Анриетту, и она не стала им мешать. Правда, Мари не очень поверила обещанию их вечной любви и увидела, что и эту подругу она в конце концов потеряет. Но Элен с облегчением вздохнула и наконец смогла полностью переключиться на другие отношения, которые в тот момент у неё уже были.

Спокойно, тихо, незаметно,

Уйдут внимания листы.

Опять отвергнув мглу рассвета,

С мечтою остаёшься ты.

Улыбку, сорванную с кручи,

Предав неведомой вине.

Прощай, мой ласковый попутчик.

Ты ничего не должен мне.

Элен написала это уже на волне другого контакта – наконец, признавшись себе в том, что и такое противостояние, не имеющее внешней перспективы, но замыкающее людей на самих себя – и дарующее им самих себя, наверное, тоже можно иногда считать влюбленностью…

* * *

– Психологическую причину странного поведения Вульфилы я узнала лишь спустя долгие годы. Мы снова встретились случайно – но так, словно сама судьба подгадала этот случай – так, словно мы не могли не встретиться. Не могли не узнать конца нашей истории, её вплетения в другие жизни.

Я сидела на философском семинаре рядом с девушкой. Я пришла с другом-хористом, физиком, которого под старость лет стали интересовать смысложизненные вопросы. Передо мной лежал журнал с моей статьей о бессмертии, я показывала её ему. Девушка также заинтересовалась, взяла посмотреть и протянула своему спутнику. Они оценили и вернули мне. 

В конце семинара стали задавать вопросы докладчику. Вслед за моим кратким вопросом, более подробный задал спутник девушки. И что-то в его голосе мне показалось знакомым... Сидеть рядом два часа и не узнать друг друга? Но Вульфилу действительно было не узнать - за 33 года он очень изменился. Экселенц – так он стал называть себя по имени персонажа Стругацких – выглядел как-то слишком благообразно, слишком благопристойно, совсем по-тельцовски по сравнению со скорпионьей истерзанностью прежнего Вульфилы. Может, это была полнота пожилого возраста, а может, пушистый парик, которым он решил на людях приукрасить начавшую лысину. 

После семинара я подошла к нему и улыбнулась: «Привет!» Он долго смотрел - за тридцать лет я, видно, тоже не похорошела. Но, наверное, голос выдал и меня. «А, Леночка…»- начал он, видимо, не зная, какая эмоция будет приличествовать такой ситуации. Но тут подоспел мой друг - по стечению обстоятельств оба они учились в тридцатке, а я как раз выбирала сыну физмат лицей: 239 или ФТШ? и оба сошлись на том, что 30-я школа самая лучшая.

А девушка оказалась его супругой, для которой он восемь лет был учителем, но в последние три года решился-таки на брак. Она была москвичкой и вела бизнес-группы, и ей не стоило большого труда сделать его кандидатом психологических наук. Надо было, конечно, философских, но в этой сфере у неё контактов не было, и вот теперь Экселенц сам стал искать их. А в целом, все шикарно, с московским размахом: на них свалилось 6 квартир, и они даже занимались усыновлением мальчика, у которого в автокатастрофе погибли родители.

Это я узнала уже позже, когда пригласила их на свой день рождения. А до этого мы ещё раз встретились на философском семинаре. Я была одна, и Вульфила тоже. Войдя чуть позже, я искала глазами дочкиного преподавателя по её вопросу. Вульфила среагировал на мой поиск, указав на место рядом с собой. В перерыве организаторы пили не только чай, но и вино. Я в творческом порыве протянула Экселенцу стакан с бурым напитком: «Будешь?» Не знаю, помнил ли он начало нашего знакомства, но отказался, даже несколько отпрянул. По дороге к метро я спросила – ну расскажи, как живешь? Вульфила вспомнил философскую школу начала 90-х, которую он организовывал, но которая не получила продолжения – это было вершиной. Потом он вёл клуб «Игры в бисер», но это, наверное, как и его Кастанедовские семинары, давшие ему верную супругу, и его книги, которые выходили на её энтузиаме, во всем этом было удовлетоврение, но не было того прежнего. Становления? Развития? Или просто он хотел чего-то иного, что так и не смог реализовать?

Я реагирую на призыв жаждущей воплощения идеи, если чувствую её в человеке,- наверное, не могу не реагировать. Я позвала его с супругой на день рождения, когда Виташа с Яриком были ещё на море с палаткой. Я думала, они с моей дочкой и её молодым человеком, магистрантами философского факультета, разговорятся о философии, но те куда-то запропали по своим делам и не совпали по времени с моими гостями. Однако Вульфила увидел место нашего обитания, и для оценки нашей ступени в своей классификации этого было достаточно. «Вы живёте над социумом», -- сказал он нам, уже на следующем моем дне рождения, и, наверное, с его стороны в мою, это был высший комплимент. А сначала он удивился, когда я сказала про наши двадцать книг с общим тиражом два миллиона: «А где…???...»

У нас не было ни евроремонта, ни стеклопакетов с блестящими дверными ручками, ни машины. Только огромные окна, парк под окном, который мы отстояли от застройки, полные стены картин, валящиеся из шкафов книги, да четыре велосипеда. «А почему четыре?» -- не сразу понял Вульфила. «Так сын ещё есть»,-- ответила его супруга, гораздо быстрее соображающая во всех вопросах, касающихся практики, а не теории.

Я же общалась так, словно вернулась в детство – да, именно в беспечное детство, а не в смысложизненную юность. Мы вспомнили велосипедные путешествия по Средней Азии, где Вульфила был со своими друзьями, а мы с супругом по их следам, и повеселились по поводу общих знакомых. Экселенц с упоением рассказал о своей поездке с супругой за рубеж на машине, видимо, заранее решив произвести на меня впечатление нынешним комильфо – это был самый эмоциональной монолог, который я когда-либо от него слышала. А я пыталась на легкой волне радости и смеха с юмором затронуть темы юности. Даже любовь – тем более, что один наш общий знакомый в 60 лет наконец её нашел, о чем трубил на весь Фейсбук, а у Вульфилы с Настей как раз выходила книжка на эту тему. И у нас с Виташей тоже. Параллельные линии, которые иногда пересекаются…

В ответ Вульфила пригласил нашу семью на свой день рождения. Виташа попытался уклониться: неизвестно, мол, какое гостеприимство нас там ждет, сходи сама. "Нет уж, сходим вместе!"— безапелляционно сказала я. "В таком возрасте ревность можно уже и оставить", -- с неожиданной прямотой, присущей Стрельцам, поддержала меня дочка. И хорошо сходил: Настя по-московски приготовила очень много мясных блюд, и мой супруг хоть вспомнил вкус домашнего мяса, а то наши дети вегетарианцы, и я мясо не готовлю. Мы подарили свои произведения, и получили в подарок их книги. Настина дочка и друзья дома подготовили маленький спектакль, шутящий над любвеобильностью хозяина дома. Другие друзья дома отпускали такие комплименты, что Сияна с стрельцовской откровенностью нам потом сказала: «Умный же вроде человек – отчего не пошлёт подальше своих почитателей?» «Почитателей не всегда легко прогнать»,-- улыбнулась я, судя по нашему собственному опыту.

Экселенц не сильно включался в беседы – его, похоже, больше интересовал параллельно шедший по телевизору футбол. Если человек привык жить один, он находит эмоциональный фон, более-менее ему подходящий, для поддержания витальности,– несколько лет супружества этой привычки не изменят. Хотя они с Настей с увлечением рассказали нам, как им удается выпускать книги, по-московскому, с угощением! Наша-то санкт-петербургская требовательность только сводила отношения на нет. Настя переделывала опусы супруга в сторону востребованности и продажности – он покорялся. Но в конце жизни всё же уединился и ушёл в себя, работая над чем-то более своим. Ох, может, судьба в моем лице все же донесла ему какую-то волну из юности: что-то ему стало открываться… Помешал тромб…

Я ещё пару лет звала их на мой день рождения летом, они приезжали, и он тоже нас звал на свой. Но его день был внутри осенних каникул, и один раз я в это время гуляла по горам в Испании, а другой раз его звонок застал меня в Колизее Рима. А третий раз в Тунисе, когда я вернулась из Сахары, меня настигло письмо от Насти: «Сестра, Сергея больше нет». Я не сразу поняла - автоответчик изменил «Семира» на «Сестра». Символично, как все глубокое. Не зная, чем её утешить, я ответила, что последний раз вспоминала, как он говорил: имеем ли мы право делать то, что хотим… Может, забрался слишком далеко, куда не туда… Мою печаль заметил сосед-француз, с которым мы вместе ходили на аквааэробику: «Грустите, что скоро уезжать?» - «Да не только. Друг умер – сегодня сообщила его супруга».– Француз, чтобы понять, потом спросил совсем по-французски: «А какие у вас были отношения?» - «С другом-то? Дружеские», -- сказала я. И добавила: «Amour platonique!» -- и это он понял.

Я сообщила по Фейсбуку старым общим друзьям. И в ответ на «Покойся с миром» Фани, которая уже тридцать лет жила в Израиле, написала, что он и жил последние годы с миром – даже усыновил мальчика. И тут его друзья вспомнили, какая была трагедия, когда у него умер первый ребенок. Сын. Я этого не знала: наши отношения были слишком кратковременны и слишком вне реальной истории. И я поняла, что его поразивший меня скептицизм по поводу детей и семьи, и даже его пожизненно-философское стремление к бессмертию хранили материальную подоплеку этой смерти.

В мифологии проблему бессмертия решают перерождения: бесконечное материнство – и культурная передача качеств от деда к внуку – тщательное пестование лучших наших способностей, которые должен сохранить человеческий род. Если это есть, страха смерти нет. Если сохраняется то, что должно жить, проблемы смерти не существует. Но исполняют ли сейчас семьи это требование бессмертия? И если любящие родители стремятся его исполнить, но это не выходит под грузом проблем и гнетом социума? – а тем более, если умирают дети, не став ещё никем, обрывая ниточку бессмертия, не успев сплести кружево судьбы? Тогда вопрос бессмертия перестает решаться естественно-жизненно. Он уходит в сферу религии, политики, философии, духовности, шаманских практик – да куда бы ни уходил! Даже духовный уход – это суррогат! искусственное, часто лишь интеллектуальное конструирование того, в чем должна быть задействована вся телесная полнота жизни… Хотя о чём я говорю? Мне бы самой хоть капельку духовности, помогающей хранить кораблик моей семьи в бурях дисгармоний и разрушений… Хоть моточек нити Ариадны, выводящий из лабиринта событий к пониманию того, зачем сплетается эта нить и как её не оборвать…

Но вернусь от мудрой старости к юношеской истории Элен-Мари-Анриетты.

* * *

Начинать всегда надо сначала, и лучше сразу обрывать старые привязанности. Какая-либо преемственность отношений унижает – и мужчину, и женщину. Все три ипостаси моей души это хорошо понимали, но и в новых отоношениях я всё же не могла вновь не увидеть линию судьбы, ткущей нить жизни с того самого места, где она оборвалась.

Судьбе было угодно, чтобы реальная история моей любви – не только любви-дружбы, любви-помощи и любви-познания, но любви-творческой взаимности – началась на приёмном дне у Вульфилы, хотя мы с Веташем (это самоназвание произошло от длинных, слишком закрученных в пружины кудрей и предпочтения привычно старых вещей неопробированно новым) могли познакомиться и в трёх других местах. Судьбе было угодно, чтобы признание в этой любви оказалось тоже связано с прогулкой на кладбище – судьба любит шутить! И никаких преград к тому не было, чтобы Аксель, вернувшись из армии, помогал мне заблаговременно перетаскивать вещи к будущему супругу. Воплотив мое странное предвидение будущего, он стал на свадьбе моим свидетелем. А вот ужас, был, наверное, в том, что судьба назначила нашу свадьбу на день соединения Солнце-Сатурн в Скорпионе: резонанс, подобный ритмике гороскопа Лиса. Поэтому мы со временем от чтения книг по лингвистике переключились на обсуждение книг по философии. Хотя мы тогда ещё не занимались гороскопами, а пожениться вообще хотели в Стрельце.

Этот экстремальный гороскоп отразил экстремальность обстоятельств. Словно в ответ на то, что разум смог сказать "нет" чувству, инерция судьбы теперь разрушала мою любовь. Надо было поторопиться: родители были категорически против, чтобы их дочь вышла замуж за человека, не служившего в армии из-за попытки самоубийства. И после недельного конфликта мне пришлось эвакуироваться из дома, выбросив рюкзак с самыми необходимыми вещами в окно. Я скрылась у подруги будущего супруга, потому что моя мама своей эмоциональностью сразу достала всех моих собственных знакомых. После моего исчезновения родители заявились и в хор, и ко мне на кафедру, но завкафедры был Рак, и меня поддержал. Они посетили даже психиатра из виташиной поликлиники, и та пригласила меня, и я с ней так побеседовала, что мой рассказ об этом визите отбил у Виташи желание когда-либо ещё посещать такого рода заведения.

Мы заняли круговую оборону: полезным оказалось даже то, что мы успели предварительно рассказать друг другу все наши любовные истории, поскольку родители говорили мне – что я у Виташи не первая, а ему, что я вообще собираюсь замуж за Юлиуса (не уверена, что стоит рассказывать: инерция прошлого может помешать любви, которая всегда слишком хрупка). И чтобы не разбираться лишний раз с милицией, которая тогда больше вмешивалась в личную жизнь, чем сейчас, переехать к супругу я могла только после штампа в паспорте. В те времена регистрации брака надо было ждать три месяца, и мы выбрали день поближе, когда жениться никто не хотел – первый день будней после праздников Октябрьской революции: Солнце-Сатурн в Скорпионе – мрачный, прямо скажем, день, когда никому ничего не хотелось праздновать – но всё же мы праздновали три дня: недаром моя подруга, супруга Лисёнка, желала нам духовного брака. Я никому не посоветую жениться вопреки воле родителей: любовь Ромео с Джульеттой была защищена тем, что родители о ней ничего не знали – у нас же конфликт с близкими убил все тонкие живые нити связи, и пришлось восстанавливать всё с нуля. Но союз Рака с Тельцом содержит в себе идею вечного возрождения чувств.

Мне захотелось написать её,

И вспомнил я, что глаз её не знаю:

Несет меня струя моя шальная

В постигнутых мгновений забытьё.

И понял я, что в близости речей —

Последней власти сумрака заката —

Душа не становилась горячей:

Я растерял то, что имел когда-то.

Бессилья безнадежностью смирен,

Я бросился на этот сумрак шалый,—

Земля в застывшей тишине времен

Любовью под ладонями дышала.

Из рук упали кисти и перо,

В покое стала мысли дрожь острее.

И понял я, что вновь найти сумею

Утраченное в вечности даров.

Сатурн и Скорпион – нечто оппозиционное пульсирующему пробуждению чувств, хотя с возрастом люди становятся похожи на противоположные знаки. Цикл Сатурна – 30 лет, когда я пишу это, когда время начинается сначала, и возраст тоже оборачивается вспять: "Пятьдесят – это также, как двадцать",– поёт Кукин.

Это уже совсем другая история интимности, и я здесь не буду рассказывать, как Веташ с Семирой писали друг другу стихи, обнимались на закате на льду Финского залива, ходили по ленинградским крышам и даже залезали на подъемный кран строящегося дома, и в целом вели себя так, как и положено современным влюбленным. Но про кладбище всё же рассказать стоит.

Мы договорились встретиться вечером накануне 8 марта – я ждала Виташу у экскалатора и вдруг подумала: если он сейчас подарит мне цветок, то будет моим мужем. Что за банальные мысли! – сказала я себе. Ну, конечно же, без цветов – это не в его стиле. Но он вдруг вынул из-за спины вместо традиционных гвоздик и тюльпанов – выбор цветов тогда был очень небольшой – совершенно смятый синий цветок. "Я искал для тебя что-нибудь оригинальное,"– сказал он. Цветок выглядел настолько жалко, что, наверное, был способен растрогать любое сердце…

Мы поехали ко мне, было уже за полночь, мы сидели и беседовали о лингвистике – что же ещё могут делать современные влюбленные, как не общаться на научные темы? Накануне я видела, что Виташа гасил мучение влюбленности ко мне, я не понимала зачем: его-то я ведь не просила преодолевать свое чувство! Мы могли так беседовать сколько угодно. И тогда Виташа спросил: "Нет ли здесь поблизости какого-нибудь хорошего места для прогулок? Например, кладбища?" "Прошлогоднее унынье и дела зимы иной" тут же пришли мне на ум. Я нашла, что со стороны судьбы это уже слишком! Куда же на этот раз заведут меня отношения, если начало такое?

Но мировой синхронизм мудрее нас. Как писал Спиноза, аффект перекрывается только более сильным аффектом. И весь негатив будет всплывать до тех пор, пока мы не переживем его как позитив. А позитив может повторяться, доставляя радость, как вечное возвращение Ницше. И я не подала виду: "Есть,– говорю,— только оно тебе не понравится. Очень оно большое и слишком регламентированное: Пискаревское. Но тут есть ещё лесопарк – он совсем как лес: это остался кусочек настоящего леса". На самом деле Веташ вырос в центре, где мало зелени, в доме с окнами во двор-колодец, и кладбища в городе для него просто играли роль природных отдушин. И мы пошли гулять.

Пискаревское кладбище Виташе – зимой и ночью – действительно тогда не понравилось, хотя потом мы с удовольствием гуляли по нему, особенно когда родилась дочка, и мы некоторое время жили в том районе. Там энергетика очень хорошая – и анандамарговцам – представителям индийского общества, с которым я дружу, тоже там хорошо медитировалось. Мы любили гулять и по другим кладбищам, и Виташе казалось, что я там преображаюсь и приобретаю свою неземную красоту.

А лесопарк был действительно лес – зимой и ночью совершенно непроходимый, с сугробами и буреломами. Поэтому когда мы добрались наконец домой, то так замерзли, что согрелись лишь в объятиях друг друга. К этому больше не осталось никаких преград. На силу я отвечала силой, на гордость – гордостью, а тут – мне нечего было противопоставить его нежности и мягкости – я была слаба… А Веташ в своем чувстве – был ещё слабее, откуда-то взялась у него совсем не присущая ему хитрость, почему-то лишился его инстинкт обладания присущего Тельцу насилия, и мне снилось, что мы в холщовых нарядах и венках венчаемся в маленькой деревенской украинской церквушке, утопающей в зелени листвы.

Веташ сам удивлялся, как это ему удалось так легко меня завоевать. Но просто, сам того не ведая, он завоевал меня уже в прошлой жизни: когда писал свои картины и занимался самообразованием, когда учил эсперанто и письменности разных языков, придумывая универсальный алфавит, когда не стриг волосы, хотя его не брали а работу. А может, ещё в школе: когда не уступал своей позиции – одни некомсомолец на два класса, и когда они с другом сочиняли свои миры – как и мы с моей школьной подружкой, создавали союз "Славяне, объединяйтесь!" и изучали всё подряд вплоть до алхимии. Впрочем, одну проверку я всё же ему устроила: открыла наугад Гегеля, прочла страницу и спросила, что он понял. Веташ рассказал идею настолько художественно: эстетически красиво, что его ментальность меня вполне удовлетворила.

Официальное предложение связать судьбу тоже было связано с поездкой на кладбище – его сделала я, после того, как мы летом прокатились на велосипедах на могилу Виташиного школьного друга. Он покончил с собой – он был сиротой, плюс наркотики. Незадолго до назначенной свадьбы – отношения любви дают неустойчивость, и здесь не столько партнер виноват (поссорились – а кто не ссориться?), сколько наше неумение справляться с духовными процессами на уровне тела. Телесные отношения – всегда насилие: настолько, насколько мы не осознаем «плоть» (термин Мерло-Понти), а всегда остается нечто вне нашего понимания. Хотя душой легче управлять, чем телом, потому и считается, что ответственность друг за друга наступает только в браке, а не в платонической любви. Но физические отношения сегодня должны предполагать ответственность брака, то есть любви навек. "Давай поженимся,"– сказала я Виташе. "Мне стало так хорошо,– рассказал он потом.— Даже на какой-то момент расхотелось умирать…"

Конечно, делать предложение должен молодой человек, а не девушка. А я взяла на себя инициативу потому, что Виташа как-то слишком задумался о местопребывании своего друга, возможно, собравшись посетить его в прямом, а не только в переносном смысле. На самом деле, может, это и есть показатель настоящих отношений – и я потом порой тоже ловила себя на желании умереть, которое возникло в контакте с ним. Хотя не стоит поддаваться этой теме. Смерть затягивает, как пение сирен,– любовь плавит воск в наших ушах, а мы не все столь надежно привязаны к мачте контроля над своими духовными процессами, как мореплаватель Улисс.

Есть какая-то тонкая грань слияния душ, за которой расставаться уже нельзя. У всех она разная. Но в целом она связана с переходом защитного барьера индивидуальности (которая при этом не разрушается: по Бердяеву, она остается "до самого дна бытия") и преобразованием Двоих в Третье. Это естественный процесс разрушения собственного кокона и созидания пустоты, в которой должно возникать новое творение.—

Конечно, это слова, за которыми может стоять все, что угодно, – да и я не сразу решилась на нерушимый союз. Хотя у нас было – не то, чтобы любовь с первого взгляда, а скорее – право друг на друга с первой встречи. Оно было связано с родственностью мировоззрения, стиля действия и эстетического восприятия. Веташ увидел наше родство в том, что я вижу цвета букв и цифр, как и он, – это было для него важно как его сфера исследования. "Какого цвета буква А?"– спросил он, как только нас представил друг другу наш общий знакомый. "Красного,"– не задумываясь, сказала я. "А цифра 7?"– "Синего". "А дравидийские языки?" – "Зелёно-коричневые". И мы тут же сошлись на том, что нашему общему знакомому подходит имя Ром'ул. "Р'омул",– сказал наш знакомый: с ударением на первом слоге. "Нет, Ром'ул",– сказали мы, и отправились на день рождения к его подруге. И тут я увидела, что существует Веташ. В беретике, подминавшем под себя его лохматые волосы, он казался ниже ростом, чем был. Но когда он взял меня за руку, чтобы бежать на трамвай, с полным правом: ведь мы можем не успеть! – я почувствовала его не сравнимую ни с чем внутреннюю уверенность (которая обычно проявляется как упрямство, но в критических ситуациях служила нам спасением).

И ещё важен был общий стиль любви к людям: Веташ был открытым человеком: он любил всех, как я, и в этом не было "любования". Ему было дано сразу чувствовать другого как Другого: он рисовал цветные гербы, отражающие структуру души людей, как и я до нашей встречи – черно-белые экслибрисы. Его поразило такое совпадение. Вдобавок, чтобы выразить интенцию души – вектор её направленности, мы оба писали девизы на нашей любимой латыни (и потом, к моему ужасу, обстоятельства сложились так, что её учили оба наших ребёнка: Сияна на философском, а Ярик в гимназии).

Живопись Веташа показывала, что у него хороший контакт с подсознанием, так что если я вдруг войду в какие-то свои или общечеловеческие глубины, это его не удивит. Не поранит так, как может травмировать других – например, Юлиуса, который мне симпатизировал. ("Чем он лучше меня?"– спросил Юлиус, когда я сказала ему, что собираюсь замуж за другого. "Ничем,– ответила я.— Просто мой внутренний мир откликается его душе".) Когда на вторую встречу Веташ пригласил меня посмотреть свои абстрактные картины, я стала трактовать их сюжеты. И мне приснился – глаз. Я думаю – "третий!"– а он всё смотрит на меня, и я, зачерпнув жидкой темноты, пытаюсь замазать его. И это удается, но я знаю, что он там и продолжает следить за мной. И тогда я просыпаюсь и вижу – у меня есть третья рука, и страшусь, что вообще не проснусь, и просыпаюсь окончательно – а перед глазами – цветные пятна: картины, картины… Я поняла, что смогу жить в его мире.

Правда, порой мне казалось, что силы небесные (а может, он сам) нарочно закрывают от меня его подсознание, чтобы я сама нашла туда путь. Ему нужно было понимание без слов, он даже как-то сказал: у нас с тобой другие органы общения. Один раз я опоздала на свидание: заявился в гости какой-то знакомый в самый неподходящий момент – Виташа прождал меня в метро минут сорок (мобильной связи тогда не было даже в проекте) и очень рассердился. Он сказал, что вообще не будет со мной разговаривать, и замолчал. И я, во искупление своей вины, весь вечер общалась с Виташей без слов, жестами – гуляя с ним в белые ночи по Ленинграду, как с тем, кто первым нравился мне когда-то в хоре и в кого я так и не была влюблена. Веташ тоже говорил, что я напоминаю ему его первую девочку, с которой он в 15 лет пошел в поход.

До свадьбы у меня трижды возникало желание его внутренне покинуть: один раз после поездки на велосипедах в Прибалтику – мы посетили и Тарту, и Таллин, и Ригу, и Вильнюс, но очень друг друга утомили, когда по дороге в Пярну целый день спорили о том, что лучше: одно отличное яблоко, или мешок гнилых – обнаружилось-таки серьезное идеологическое расхождение! отчего я его чуть и не бросила). – И трижды он, чувствуя это, ловил меня у края нашей разлуки. В третий раз, когда я решила уйти, ни слова не говоря, он догнал меня у метро. И когда я спускалась в метро, из глубин возник знакомый вопрос: "Да или нет?" И я сказала: "Да".

Это был бесповоротный ответ – но не могу сказать, что этот вопрос не появлялся потом: он появляется каждый раз перед нашей влюбленностью, перед желанием спустится на духовную глубину. Ответ, скорее всего, характеризует готовность к этому, физический потенциал и эмоциональную уравновешенность. Если их нет, может, лучше говорить "нет". А, может, и нет, и слабость тела никак не влияет на силу духовных процессов – скорее наоборот: право желание вопреки всему.

Сейчас планета страсти Плутон в Козероге, ещё долго будет там, до 2025 года, и все мы делаем главную ставку на совместную деятельность – она служит оправданием любви – если такое, конечно, требуется. У двух встретившихся людей всегда есть сходство в какой-то деятельности, и важно, чтобы они и в любви всегда продолжали иметь совместный выход к ней, а это бывает не всегда. Единство мировоззрения нужно для слияния душ, как и для того, чтобы продолжалась совместная деятельность. Любовь-познание, уводящая вглубь, не должна перекрывать любовь-творчество, распахивающее во внешний мир. Хотя с 2025 года, при Плутоне в Водолее, где стоит моя Луна, людей в любви значительно больше будут объединять идеи. Быть может, тогда любовь-познание выйдет на новый творческий уровень.

В любви есть момент сакрального – недаром в Индии, где муж с женой общаются на Вы, нормой считается, что она относится к нему как к Богу. Этот момент священного, о котором забыло западное общество, естественно приоткрывает миру замыкающиеся вовнутрь отношения двоих. Впрочем, христианское умение видеть в женщине Богородицу тоже это делает, хотя не столь гармонично (а для женщины увидеть в супруге Христа – и вовсе страшно), но такая уж у нас цивилизация. Видно, нужно искусственное развития эмоций сочувствия в духовном отношении, если естественно его нет. И потому таинствам любви сейчас необходима грамотная десакрализация, которая бы дала цель и смысл жизни юных людей.

Не буду спорить, что выбор супруга определяет прежде всего генетика, как и влюбленность – это совпадение ритмики (гороскопов), при подходящих небесных ритмах. Но то и другое не следует понимать примитивно. Конечно, наши ДНК знают, какой союз лучше с точки зрения будущих детей, а воспитание и образование показывает, насколько мы можем передать наши лучшие качества по цепочке, решая проблему бессмертия, и это дает ощущение родственности людей и даже родства душ. Однако закону наследственности сопутствует принцип изменчивости: он нужен, чтобы не допустить вырождения. И наша природа стремится не только сохранять генотипы и способности – она стремится к многообразию, энтропии, разбросу, преодолению достигнутых стандартов – что у людей, как общественных животных, проявляется в том, что влюбленность часто идёт вразрез социальным нормам. Максимальное отклонение от нормы, при котором возможны семья и дети, и будет, наверное, критерием настоящей любви как исполнения долга перед природой. А всё усиливающаяся жесткость общественного формализма заставляет расширять природные границы любви до новых степеней свободы, чтобы жизнь продолжала быть живой – чтобы не исчезало биение пульса жизни, которое заставляет желать жить.

Диалектика такова, что каждая следующая влюбленность в идеале вбирает все предыдущие истории: это не всегда так, но это должно быть так, с точки зрения полноты счастья. Когда в человеке пробуждается любовь, в нём резонируют все её события. О любви несвершившейся всегда можно плакать: и во влюбленностях в одного человека так же, как и в историях со многими. Мы с радостью встречаем прежних близких знакомых, и довольны, когда у них всё хорошо. В природе сознания хотеть, чтобы всё сохранялось и длилось. В нормальном браке влюбленность чередуется с дистанцированием самопонимания. Люди друг для друга неисчерпаемы, так как сами не знают, что в них кроется. Любовь это обнаруживает. Но нынешняя реальность груба, она не дает существовать тонким моментам интимных отношений. Влюбленностями в одного и того же человека тоже правит судьба: они всегда начинаются в том же месте, где закончились, когда формируются условия для этого. И нам хочется, чтобы они не кончались. Чтобы не зарастали бурьяном, а были наполнены живой водой каналы, положенные в нас любовью. Чтобы развитие человека не прекращалось в молодости и не шло вспять, и старость не приводила к деградации. Потому, наверное, мне, как и всем, приятно вспоминать историю моей юности. А если этот текст даст информацию кому-то ещё – это уже сверхзадача.

1983-84 (25.07.2015)

к статье "Философия об опыте любви"

к стихам и другим автобиографическим рассказам

на главную страницу сайта

Семиры и В.Веташа «Астролингва»