на главную страницу сайта

Семиры и В.Веташа «АСТРОЛИНГВА»

вернуться к стихам

СЕМИРА

ОЗОНОВАЯ ДЫРА

В душе человека есть потайные двери, за ними он скрывает свои тайны. Он прячет их и часто не помнит их, но если нужно, обращается к своим глубоким ощущениям и воспоминаниям, чтобы найти в них силы, поскольку они связаны с истоком. Если же он их не прячет, его называют мистиком.

Я хочу описать прекраснейшее состояние в своей жизни. И в этом рассказе мистики не больше, чем в обычной жизни. Но в обычной жизни не меньше смысла, чем в откровении. Я хочу рассказать об одном откровении – а может, безумии любви? Как назвать — выбор человека: правда, болезнь надо лечить, а откровение лечит само...

"Нет смысла заниматься рассказами. Они уже не понадобятся, даже нашей дочке,"— говорит мой супруг. Хорошо, если это так – и дай Бог, чтобы это было так! Но история движется по кругу, и прогресс часто оборачивается регрессом.

Я понимаю, что это невозможно,— описать то, что я хочу описать. И не потому, что у человечества на этот счет существуют обеты молчания. Оно уже вышло из возраста табу, хотя ещё не овладело тем языком за гранью слов, на котором я могла бы объясниться. Но любой язык универсален, и я с улыбкой отношусь к тайнам посвящений — и оттого ничто не может помешать мне говорить!

I. ОТОЖДЕСТВЛЕНИЕ

Пожалуй, что началось это в понедельник, 29 мая 1989 года. А может, накануне в воскресенье, когда мы с Марго пошли смотреть фильм Феллини. А скорее всего, в субботу, когда мы с Виташей загорали на пляже Петропавловки и попали в грозу — а над Ленинградом, по совместному сообщению метеорологов и астрологов распростерлась озоновая дыра, обещавшая городу очередные неприятности.

Атмосфера Земли хранит нас от космических сил, и я всегда подозревала, что без дыры тут не обошлось. Я даже как-то спросила у одного экстрасенса, сколько человек, по его мнению, могла эта дыра затронуть. "Немного,— ответил мне экстрасенс.— Человек двести." Столько же было и по моим подсчетам — но ведь экстрасенсы же не святые, и он мог, грешным делом, поймать мою мысль, вместо того, чтобы пользоваться информацией из более истинного источника. Мысли же по природе все одинаковые — разве тут разберёшь?

Та суббота, казалась, была днем, когда все друг друга любили. К нас подошёл Сёжа: он был очень довольный, но, как все Скорпионы, внутренне грустный.

— С днем пограничника! — сказал он, подойдя.

— Спасибо,— обрадовалась я.— А как ты угадал, что я пограничник?

Сёжа вдруг рассмеялся.

— Ну,— сказал он наконец, выйдя из смущения,— телепатически.

— А,— понимающе сказала я.— У Скорпионов вообще телепатия.

— Ты разве пограничник? — осведомился Веташ. Он помнил, что у меня после окончания Универа, как мы называли тогда ЛГУ (ныне СПбГУ), была какая-то военная специальность, но забыл, какая именно.

— Да,— рассмеялась я, хотя была военным переводчиком.

— Внутренние войска? — понял Веташ.

— Внутренние войска.

А по пляжу весь день ходил сумасшедший; он подходил к людям и те его не прогоняли.

— Ты врубись: лучше смерть, чем нелюбовь,— говорил он кому-то. Тот не отвечал, а другой — вдруг вспомнил миф об Иуде. А третий, немного пьяный, вдруг подошёл к ним и попросил закурить.

— Да нет у меня,— сказал сумасшедший.— Я люблю одну девчонку, она шашлыками торгует. А у неё парень есть.

— Ну я тут ничем не могу помочь,— сказал пьяный.

— Да я и не прошу,— расхохотался сумасшедший.— Ты врубись: зачем же мне помогать, если я люблю!

И он пошёл дальше. А пьяный подошёл ко мне и сказал:

— У вас в руках круг какой-то — вся Вселенная,— я держала блокнот с гороскопами,— Вы предсказываете судьбу?

— Предсказываю.

— А мне предскажете?

— Это нужны таблицы, да и долго рассчитывать... Да просто верить надо, что всё хорошо!

— А всё-таки интересно, что там дальше,— откликнулся пьяный.— Вот я иногда думаю: стоишь баобабом тысячу лет — и глядишь на всё это... здорово!

— Да,— улыбнулась я.

Сумасшедший пошёл обратно.

— Вот идёт разумный человек,— сказал пьяный.

И пьяный с сумасшедшим заговорили о политике.

Но тот день — астрологически и метеорологически и вправду был экстремальным. Праздновали День рождения города, и мы совсем уже было собрались поехать на митинг — как хлынул ливень, и мы ушли на другой конец пляжа под навес, далеко от наших велосипедов, где уже сидела толпа народу. Опять пошло какое-то общение, и тут мы увидели, что моего велосипеда на месте нет. На Виташе лица не стало и он помчался вдогонку. Я тоже побежала за ним — утешать. Нам сказали, что какие-то мальчишки взяли покататься — может вернут. Мимо нас по дороге шёл сумасшедший. Он махнул рукой — мол, украли, и украли — что переживать-то?

— Может, это он сказал мальчишкам? — спросила я Веташа.

— Да нет, там толпа рядом сидела. Молодые какие-то. Берите — говорят. Идиоты!

Веташ объездил ближайшие улицы, ничего не нашёл и вернулся, весь мокрый, на пляж — караулить. Я пошла к мосту, где был Сёжа, без всякой надежды — но тут Сёжа увидел мальчишку, лет двенадцати, на моем велосипеде. Сёжа его остановил — но тот и сам не сопротивлялся, а я на него накричала и помчалась к Виташе. Веташ увидел меня издалека.

— Пошли, там у Сёжи сумка, я быстрее поехала тебе сказать!

— Что же ты так медленно шла? — спросил Веташ, приходя в себя.

— Я не шла, а ехала — ты не видал. Но тут уже, рядом с тобой, был песок...

Дождь ненадолго утих.

Он говорит, он брата отвозил,— сказал нам Сёжа, выйдя навстречу.

— Пойду разберусь!— сказал Веташ.— Что за манера брать чужие вещи!

— Ну как, разобрался?— cпросила я, когда он вернулся.

— Да ну, махнул рукой Веташ,— у него горе хуже нашего: потерял десять рублей, стоит, плачет...

Сёжа и Веташ стали искать в траве десятку, но нашли только рубль и дали мальчику ещё два — но он всё равно не мог утешиться.

В небе снова загромыхало, но мы уже вымокли до нитки и помчались домой прямо сквозь ливень.

— Вот это — спорт!— сказали какие-то прохожие под зонтиком.

Веташ уже совсем успокоился и вспомнил:

— Надо купить что-нибудь на второе.

Мы остановились у магазина и выбрали утку.

Из-за дождя магазин был пуст, и у продавщицы не было сдачи в обмен на мою 25-рублевую бумажку, а Веташ выгреб всю мелочь из своего кошелька, но после пожертвованного рубля несколько копеек не хватало.

— Ничего,— сказала продавщица, завертывая нам утку, и Веташ снова вспомнил, что мы забыли ещё купить кошке рыбу. Он взял мою бумажку, которую я забыла выложить дома, с вопросом: "Где ты такие деньги взяла?"— "Дедушка дал,"— и поехал покупать кошке рыбу, а я поскорей домой, в теплую ванну...

Да, та суббота действительно была днем, когда все друг друга любили,— и в ней была вся наша с Веташем жизнь, вложенная в один, незначительный её эпизод…

И в воскресенье на пляже вновь царило оживление сильнее обычного, и Веташ спросил: что со мной? и я ответила, что, наверное, в него влюбилась: более правдоподобного объяснения своего состоянию я подобрать не могла. И многие — хотя и не все — испытывали то же весёлое возбуждение, раскрепощенность и блаженство, что и я, и я это видела, и радовалась вместе с ними.

Мы подошли к недавно установленным фонтанчикам, чтобы полюбоваться на них и набрать в бутылку воды. У фонтанчика стояла девушка с крысой на плече, которая приветливо, но достаточно устало давала всем объяснения по поводу крысы. Издали мы заметили Лавджоя — мы его давно не видели, и я выбежала навстречу с бутылкой воды. Он забалдел от радушного приёма, сел на нашу подстилку и стал рассказывать про девушку, с которой только что расстался, про Луну и кончил тем, что Луна, как и женщина, притягивает к себе огромную энергию и является её источником. Возможно, его вдохновили какие-то явно весёлые люди, ходившие по пляжу и собиравшие пожертвования в фонд озеленения Луны — о чём потом с возмущением говорили по телевизору. Пока Лавждой ужасался вампирической натуре женщин, в ответ на что я заверяла его, что у меня по гороскопу как раз сильное влияние Луны, подошёл ещё один наш знакомый с видом просветленного, и разговор перешёл на лотосы. Мы втроём изображали друг другу понимание — кроме Веташа, который сидел с совершенно обычным видом — всеобщее безумие оживления и лёгкости его не захватило. И я думала, что он и должен быть таким — трезвым и обычным, и что именно поэтому он — мой муж. Наконец, Веташ тоже включился и улыбнулся.

— Люблю буддизм в начале мая,— сказал он.

А разговоры вокруг шли — всё на ту же тему.

Валера, забавлявший весь пляж своими фантастическими снами на религиозные сюжеты, всё допытывался у нас по поводу астрологии:

— А вы уверены, что преодолели свою корысть?

— Да это прямо вопрос о Страшном Суде!— ответила я.— Откуда же мы знаем?

Валера стал осмысливать.

— Но я надеюсь,— продолжила я,— что мы достаточно ответственны.

— А я,— сказал Веташ,— корыстолюбив, но ленив.

Тут я повалила его на спину.

— Ну...— сказал Виташа.— А я-то думал, вы это развеете,— и он помахал в стороны руками, показывая, как это надо было сделать.

— Ишь, чего захотел!— сказал Валера.

— Да никто ничего не понимает: можно всем всё говорить,— заявила Марго, от теории уходя в практику.— И не только ничего о себе не знают, но и знать не хотят!

Валера опасался Марго и наступления не продолжал. Он только ещё спрашивал, не хотим ли мы заняться какой-нибудь приносящей удовлетворение общественно полезной деятельностью — например, пойти в дворники, кроме нашей сомнительной науки, для спасения души. Но делал он это очень осторожно, и я оценила его деликатность. Потом он ушёл, и я тоже ушла в свои мысли.

— А Сима не вяжет?— спросила Веташа Марго, поддерживая близнецовский контакт.

— Нет,— ответила я, не прерывая внутреннего течения мыслей, которое так согласовывалось с плавным ритмом лежащего тела и теплым ветерком солнечных лучей.

— А почему ты не вяжешь?— спросила Марго. На это мой внутренний мир ответа не давал.

— Просто это — не её занятие,— откликнулся Веташ.— Она даже подряд несколько вещей зашить не может: начинает раздражаться...

— Потому что всё время приходится зашивать одни и те же твои ветхие вещи!— для приличия стала оправдываться я, на что Веташ не обратил внимания.

— ... хотя кое-то она может делать совсем спокойно,— продолжил он,— чистить картошку, например.

Тут Марго стала рассказывать, как она вязала своему бывшему мужу свитер, а я вспомнила другую мою подружку Фаню, которая с тем же удовольствием говорила о том, как она мыла пол в новой квартире своего любимого. Воспоминания о минутах, которые становятся более значимы, чем месяцы, чем годы... а в памяти предметы, вещи, в лучшем случае внешние контакты — суета сует! Этот её знакомый потом говорил, что меня можно было бы научить чинить велосипеды. Но это он ошибался, и наши велосипеды чинил Веташ — который вообще не любил, когда кто-то напрягался.

— Расслабься,— сказал мне Веташ,— и повернись лицом вверх.

Я повернулась и открыла лицо солнцу, но помню, телесного напряжения, возникавшего тогда от мыслей, преодолеть сразу не смогла. В неподвижной позе оно становилось заметным.

И дело тут было, конечно, не только в озоновой дыре. И даже не совсем в любви, и даже совсем не в безумии. Слова — оболочки, которые мы наполняем множеством смыслов, и мы можем делать это по своей прихоти. Мы наполняем слова новым смыслом, чтобы прозвучал старый — потому что слово воистину звучит, только являя несколько смыслов сразу. В многогранности слов — универсализм языка: то, что вообще позволяет нам понимать друг друга — не на уровне только передачи информации, как это делают муравьи и пчелы, а как-то иначе. По-человечески. Через грани этого многогранника мы выходим к смыслу этих смыслов — к нашему единому мышлению. И всегда, когда слово в своей многозвучности звучит — мы делаем шаг навстречу этому единству.

Сейчас мало кто не знает, что единство мышления — основа единства мира. "Вначале было Слово..." Это не значит, что нужно поощрять игру словами и смыслами, но не странно ли, что слово — оплот разума — может стать причиной — безумия? потери привычной ориентации в неведомом нам единстве: прекраснейшем единстве, понять которое умом мы не способны!

Я играла смыслами слов, потому что писала — статью (по астрологии), а ещё конспект (по философии), а ещё рассказ. Чтобы слова звучали, к ним нужно относиться очень внимательно. И я писала, даже сидя на лестнице в ожидании знакомого астролога Саши, с которым мы договорились встретится по делу. Его всё не было, и я тогда заглянула к Марго, которая жила не слишком далеко.

— У Саши что-то странное с памятью,— сказала Марго.— Я когда к нему в первый раз пришла, смотрю — его нет дома.

Я улыбнулась, подумав, что этой фразе можно придать несколько более буквальный смысл, хотя и безо всякого осуждения.

— Значит, он так любит,— механически ответила я и снова подумала, что и смысл этой фразы можно сделать менее формальным.

— Он совершенно не в состоянии работать один,— продолжала Марго,— витает неизвестно где. Наверное, его куда-нибудь позвали...

Где мог витать Саша, действительно было неизвестно. Когда-то столкновение с упомянутым мной единством мира резко переменило его жизнь: он перестал быть добропорядочным милиционером и пошёл работать в котельную. Насколько я могла понять, силы невидимые задали ему тогда вопрос, соответствующий его зодиакальному знаку Овна: они спросили его, кто он? на что он, будучи студентом философского факультета, конечно, вразумительного ответа сразу дать не смог. Однако он всё же нашёл в жизни своё занятие — в лице астрологии, а жил он в доме с номером 55, очень подходящего активному знаку Овна. Пятерка — независимое число даже математически, и дифференциальные уравнения 5-й степени обычным образом не решаются.

Поэтому я с некоторым безразличием отнеслась к тому, что Марго стала звонить Саше на работу, назвавшись моим именем. "Ведь это естественно назваться Симой, когда я звоню на работу, да?"— объяснила она, не чувствуя поддержки. Я только рассмеялась, а она поддержала мое веселье, дав мне пару книжек по мифологии и вспомнив, как нашла их у одной девочки среди всякого хлама: "Там была ещё "Игра в бисер", а той девочке, представляешь, было надо — "Воскресение" Толстого. И мы поменялись!" И тут мне стало забавно, что кому-то нужна Игра — а кому-то — Воскресение. Я, кажется, даже напугала тогда этим Марго, и меня можно за это упрекнуть. Но ход мыслей неостановим, когда они разгонятся.

Наибыстрейшие механизмы нашего мышления основаны на аналогии — и потому игра числами, словами и смыслами не нарушает естественной жизни, если только аналогии эти верны. Отчасти она позволяет мысли идти двумя или даже тремя потоками, и на этом, видимо, основана способность Гая Юлия Цезаря делать несколько дел сразу. Ведь Цезарь-то был один — без всяких признаков раздвоения личности. Значит, мысль его была сильной — безинерциальной: раз, проецируясь на несколько направлений сразу, она не теряла своего единства — общего русла, в котором текли и вытекали на поверхность несколько речек.

Но неверные аналогии могут поставить запруду на пути даже того единственного ручья, которым обладает среднестатистический человек нашего времени. Я думаю, что в неявленном виде у всех у нас сотни, если не тысячи, рек — только что контролировать больше одной мысли мы одновременно не можем, и потому все остальные должны органически являться Ею, различаясь между собой. Но к такой Мысли — мысли о Боге, о вечной жизни или негасимой любви — мы, как правило, не выходим, хотя она, похоже, сильно бы помогла — мыслить.

Когда же фиксируемое нашим разумом количество аналогий превышает некоторую — индивидуальную! – величину, наше сознание усматривает в этом синтезе подобное себе единство мира и начинает с ним отождествляться: хотя оно, конечно, забегает вперед, и с разумной точки зрения, этот порог следовало бы отодвинуть подальше. Однако в этом единстве сознание находит своё зеркало, в котором отражаются тысячи его рек, и только отождествляясь с миром, человек воистину видит себя — потому и возникает иногда у людей потребность в такой медитации. Как правило, это происходит тогда, когда в тупик поставлен разум — что, в частности, используется в буддизме.

Но запруда, которую создает неверный ход мысли,— также тупик, который также выводит на отождествление: и в этом смысле мы могли бы сказать, что шизофрения и просветление — одно и то же, что любящий безумен и наоборот — беда лишь в том, что само отождествление не уничтожает запруды: у кого-то при этом возникает ясность мысли, а у кого-то — совсем наоборот. Наше повседневное мышление надо обмануть, чтобы оно перестало работать автоматически, но иллюзий следует избегать, и обманывать его нужно честно. Наши ошибки: неверные причинно-следственные связи — кандалы мышления, но неверные аналогии — невидимые, и потому более опасные его путы. А синтетический процесс отождествления и вовсе сплетает из них сеть — и потом требуется время, чтобы из неё освободиться. Разорвать неверные цепочки и сплести новую нить Ариадны, подходящую к случаю, чтобы вывести нас на вольный воздух ноосферы из тех узких лабиринтов, в которых обычно обитает наша мысль.

Я о том, что номер дома, в котором мы живем, конечно, неслучаен, но всё же небожественен, как и сам дом, который — лишь творение человеческих рук, как даты календаря, как имена знакомых, как большинство жизненных событий — и потому никогда не стоит делать из этого далеко идущих выводов. Мышление неостановимо, из нескольких случайных фактов быстро возникает система, и нужен лишь подходящий момент, чтобы она сработала в роли запруды — тут вам и наводнение! Тут и великий потоп! Ау, строители ковчегов: всех в мире религиозных и психологически-оздоровительных систем — вашим методикам найдется работа!

Сама я, полностью уверенная в том, что ни во что сомнительное, кроме непосредственно достоверного, поверить неспособна, к иллюзиям всегда относилась положительно. Отчасти я даже хотела попасться в мышеловку: как д'Артаньян в романе "Двадцать лет спустя"— и горе тем кошкам-иллюзиям, которые посмеют тронуть мышонка моей мысли! О это только о мыш-лении, с ним всё просто. Но ведь мы люди, а не духи — и жизненные процессы куда сложнее.

В пятницу у Марго я, конечно, заметила, что мыслю несколько необычно. Разум уже сам стремился соединить несоединимое — это вдохновляло и увлекало. Мир раскрывался с неожиданной стороны, и хотя мои субъективные находки пока мало что значили (например, то, что в созвездии Рыб могли изображать не две, а три рыбы, давало возможность увидеть через зодиакальный образ истока догмат Троицы), я не препятствовала параллельному течению мыслей. Вероятно, большие писатели и хорошие поэты всегда мыслят именно так, и об этом не стоило бы писать, если бы речь шла только о мыслях.

Но был ещё момент: в самой моей жизни стали происходить совпадения, явно увязывавшиеся в единую цепь. Оттого ли, что я писала рассказ, фиксируя события, и подобно притягивает подобно: эта фиксация стала находить аналогии во внешнем — а может эта предопределенность существовала независимо от меня, но она стала подступать со всех сторон, доказывая, что ничто не происходит случайно. С этим я не спорила — у меня бывали моменты, когда, казалось, всё выстраивается в единую линию необходимости: события настоящего объясняли события прошлого, а события прошлого подтверждали события настоящего. Я даже ощущала её почти физиологически, посередине груди — там, где расположена индусская чакра анахата. Но на этот раз линия эта сомкнулась в круг.

Всё, что происходило сейчас, уже много раз было, потому что в каждом моменте жизни содержалась она вся. Моментами это было здорово, но в целом эти бесконечные повторы оставляли печаль и трезвость, покорность судьбе, и где-то в глубине, глухое отчаяние от невозможности выйти из этого круга. Это была моя жизнь, и значит, это была я. Но я теперешняя, видно, всё же отличалась от меня прошлой, и однажды, когда прошлое и настоящее в очередной раз столкнулись в горячем желании отождествиться, я вдруг увидела, что всё это не я, а я — нечто совсем-совсем другое.

На событийном плане, увязывая события прошлого, я встретила нескольких старых знакомых. С одним я уже почти не общалась, и мне было сложно найти общий язык, но всё же я приложила к тому некоторое усилие. Мне это не совсем удалось, но в целом я осталась довольна. День был солнечный, настроение хорошее, и я бы ещё долго продолжала радоваться жизни, если бы через некоторое время параллельный подсознательный процесс не предъявил моему сознанию совершенно отчетливой картины того, чем я должна была бы быть и чем я не являюсь. Это не был образ, характер или профессия, это отнюдь не были возвышенные качества души: на меня взглянуло мое "я", лишенное каких бы то ни было определений.

Поскольку в тот момент я ехала на велосипеде среди потока машин по набережной всё на тот же пляж Петропавловки, первое, что я сделала — постаралась обратить внимание на уличное движение, чтобы ненароком не попасть под случайный грузовик. Я успела обрадоваться тому, что мы живем не во времена апостола Павла и даже не в прошлом веке, чтобы падать в обморок от мыслей — или их отсутствия. Но мой рассудок был к этому близок, а из глубины души рождался крик! Я никогда т а к не кричала.

Он был скрыт этой бытовой повседневностью, но он был — давно, может быть, всегда — и только потому небеса ему откликнулись. Потом у Ауробиндо я прочла, что если человек делает один шаг к Небу, Небо делает десять шагов ему навстречу. Примерно это я и ощутила. Если перейти от мифологического языка к философскому, я никогда не чувствовала свою Мысль: cogito ergo sum — и своё существование так высоко и так близко.

Моё "я" взглянуло на меня, и ещё некоторое время туда смотрело, пока я шла по пляжу к подстилке, где рядом с Веташем сидели его друзья. "Сыграем, что ли, в карты?"— романтически-задумчиво спросил Валера. "Да как хочешь,"— со всей присущей ему щедростью ответил Автандил. Веташ, чтобы не нарушать общую гармонию, позвал меня четвертой. Я взглянула на Автандила и случайно встретилась с ним глазами — он вспоминал этот взгляд и через год. Может, в нем была мысль о том, что все мы не так живем — но скорее та абсолютная трезвость, которая заставила меня тут же улыбнуться и составить им компанию в игре.

Месяц я смотрела, как рождаются совпадения, сплетая сеть моей истории — и я ждала, пока кольцо предпределенности сомкнется. Я только смотрела и ждала — и вот оно сомкнулось, сжалось в точку, и моё "я" взглянуло на меня из бездны своего внутреннего мира, прежде чем исчезнуть в нем совсем. При всех познаниях в области религии я не ожидала, что такое может быть! Что эта точка окажется бесконечно расширяющеся сферой: четырёхмерным шаром, проходящим насквозь трёхмерной плоскости нашего мира! Что реальность вывернется наизнанку: внешний мир начнет откликаться каждому движению моей души, а от внутреннего, личного, тайного мира не останется ничего, что не становилось бы внешним, явным!

Когда я сжалось в точку, распахнулся мир. Но это произошло не сразу: от среды — до описанных выходных — а потом до вторника прошло семь дней. И в эти дни моё "я" всё глубже уходило в воронку своей концентрации, а мир всё ярче сиял всеми своими красками. Мышлению открывался звучащий мир слов, а чувствам — та любовь, который он был переполнен.

И вечером того безумного воскресенья, когда собирали средства в фонд озеленения Луны, мы наконец застали дома астролога Сашу. Веташу не хотелось тащить наверх велосипеды, потому как Саша жил, мало того, что в доме номер 55, так ещё и на пятом этаже,— и я с велосипедами осталась ждать его внизу. В круглой арке, на которой почему-то мелом был написан бывший номер моего дома и квартиры родителей в новом районе — разве есть в старых домах такие большие номера?— подумала я — стояло несколько людей, тоже довольно весёлых, как и завсегдатаи пляжа, хотя и не особенно пьяных. Сначала один из них поинтересовался велосипедами, потом подошёл другой, с чуть сморщенным и немного покрасневшим лицом: им было лет под шестьдесят.

— Высеките искру,— сказал он мне.— Мы-то, конечно, уже — не успеем. А может вы — ещё сможете. Я-то в былое время тоже катался... Высеките искру!

— Я... постараюсь! — дружелюбно сказала я, пытаясь его понять. Речь шла о велосипедной скорости — но за словами стоял другой, более глобальный даже для самого этого человека, смысл — не говоря уже о том, который могла бы вложить туда я. Странно, заметила я: откуда появилась в моей голове мысль о какой-то своей... миссии? Интересно, она ведь была и у Лаждоя — и похоже, отражалась в лице всех тех, кто были сегодня такими весёлыми. Правда, у Веташа её не было – ничего не отражалось на его лице... Похоже, что на часть людей всё действовали какие-то силы. Не может быть, чтобы столько людей вдруг сразу оказались влюбленными! Или это моё субъективное восприятие? Есть ли человек, что сейчас осмысливает то же, что и я? Свою такую силу — что я, может быть, с м о г у?

Наконец, вернулся Веташ, и я поехала к Марго: мы договорились сходить на фильм Феллини, а его фильмы не интересовали. Я села на велосипед и поехала – и вдруг увидела, что уже механически повернула не в ту сторону – и еду уже не к Марго, а домой. И было в этом что-то: словно силы невидимые не хотели меня пускать на этот фильм! "Ну нет,– сказала я себе,– это жу слишком!" Вообще-то я своей интуиции доверяю – но она не делает таких грубо материальных предостережений. Бывает, я еду не глядя, по интуиции, но чтобы не в ту сторону? Нет, этот фильм мне решительно следует посмотреть!

Я не опоздала: Марго жила близко, а собиралась долго. И только замелькали первые кадры, как я сразу же увидела, что на фильм попала не зря. Герои фильма – мало сказать, что были похожи! – манерами и поведением они копировали – и меня, и Виташу, и даже Марго.

Главная героиня – озорная девчонка – вела себя совсем непредсказуемо и порою странно. В начале фильма она вылила на того, кто с ней всё время был рядом, ведро воды. "Ты зачем?"– спросил он.— "Для того, чтобы ты меня простил!"– рассмеялась она и убежала.

— Очень похоже на твои манеры, — подтвердила вдруг Марго мои мысли.

Я не понимала, откуда моя героиня там взялась – такая внутренне молодая, и второй её образ – каменная статуя, но с Виташиным героем всё было ясно. Он был сыном сумасшедшей, прыгавшей в больнице через мячик Земли – и очень удивившейся, когда к ней пришли два ангела, взяли её за руки, и 60 ударов пульса означали её смерть. Пятилетний мальчик шёл за гробом, мучительно осмысливая её путь. И когда он вырос – то он, наверное, понял – потому что возник луч света, с небес! – и с него всё началось. И он позвал всех. Но ничего не отразилось на его лице…

И я подумала, что если есть хоть какое-то здравое зерно в теории перевоплощений, то мы с Виташей в прошлой жизни или каком-то ином перевоплощении должны были бы быть итальянскими актерами и играть в этом фильме. Недаром, видно, мы в первый год замужества решили выучить итальянский! Или мы слишком типичная пара?— надо же, чтобы так совпадала внешность…

Я узнавала свою свекровь, её мужа – он потом стал здоров – а ведь он и вправду был болен, а свекровь любила наряжаться, как и в жизни. Маму, отца – для которого каменная статуя даже один раз ожила. А ещё там был вор – с которым виташин герой, правда, потом помирился, а сначала вор претендовал на жалкую его сумку с фотографией умершей, – и они шли, обнявшись.

А моя героиня нашла какое-то колесо с ручкой – и раскрутила его. И как в магическом театре у Гессе на время весь мир сошел с ума – у всех с голов послетали шляпы – но это было весело. И тогда виташин герой стал творить какие-то чудеса, и все его просили: кто хотел стать выше, кто ниже, а свекровь хотела платье. Он спросил мою героиню: а что тебе? – она сначала не знала, а потом попросила туфли.

А Марго очень хотела стать негритянкой, потому что любила негра. И это алхимическое превращение совершилось – она стала негритянкой, а негр – вдруг стал белым, и когда они увидели друг друга снова – они испугались, не узнав друг друга, и разбежались в разные стороны. Я посмотрела на Марго – вид у неё был трагический, потому она как раз безнадежно была влюблена в человека, которого очень хотела переделать. И чтобы её развлечь, я стала объяснять ей, какие символические сюжеты Апокалипсиса были изображены дальше в фильме,– но моя радость от встречи со знакомыми сюжетами сделала её ещё трагичнее. Мне всегда казалось, что человек с философским образованием должен относиться к Апокалипсису позитивно: эсхатологические мифы – это образ соприкосновения со смыслом, времени с вечностью, по Бердяеву, вызывание мира из забытья – из небытия. Уже у Рублёва Страшный Суд изображается как праздник, не говоря о картах Таро! Почувствовала ли Марго моё отождествление с фильмом, которое сама же и подтвердила? Или для неё было трагическим символическое содержание этого фильма, как для меня – весёлым сам способ его постановки?

Ведь дальше в фильме чёрная армия Сатаны: банкиры в чёрных фраках и солдаты в чёрном облачении – пошла в наступление. И когда люди вдоволь насмотрелись чудес, скорпионовская армия скрытого потенциала нашей энергетики – и нашей смерти – пришла и сказала: вы всё должны нам – вот документ! И моя героиня взяла документ и кивнула: да, но не бойтесь! Но люди испугались и отступили, и мы напрасно пытались их удержать. И всё же солдаты посадили их в повозки тюремного вида, и моя героиня долго брела за ними, потому что Виташин герой был вместе со всеми, в клетке… Там было ещё много всего.

А Суд был ещё вначале: моя героиня там стояла с весами и повязкой на глазах. Но у нас он очень быстро кончился – когда людям объяснили, в чем дело, произошло разделение – мужчины оказались с одной стороны, а женщины с другой. И потом все сели на траву, и три дня учились друг друга любить (это старый фильм и секса там не было: любовь была видна в их общении). А моя героиня всё беспокоилась по поводу голубя (мифологический символ любви и современный символ мира – но я воспринимала его как образ духа). Ей он зачем-то был нужен – а всё приходилось его отпускать… Наверное, долго не удержаться в духовном посыле любви – когда всё время нужно отдавать его другим.

А в армии Сатаны тоже был суд – бюрократия какая-то: ад как ад, и вот это длилось долго.

И после всех мытарств – всё вернулось на круги своя – и я не знаю, куда делись мы – только светлое облако людей покинуло землю.

И тогда мне показалось, что есть такие люди, которые всё знают – раз ставят такие фильмы. И мне очень захотелось им помочь – документ, что ли, составить? Хотя, конечно, живое дерево даёт кислород, это мертвое – бумагу. И если есть те, кто действительно знает, – для них будет достаточно мысли… Это для остальных нужна бумага. Там были какие-то манипуляции с деревьями – кажется, люди прятались за них… А может, надо "вспомнить" свое актерское воплощение и сыграть какую-то роль – как можно более незаметно, обыденно – ведь мне не выдержать сцены, о славе уж не говоря… Если то, что есть, уже было – и если мы с Виташей уже жили, может, м о ж н о как-нибудь ускорить ход истории? Найти ручку – и раскрутить колесо?

2. МИФОТВОРЧЕСТВО

Я вернулась домой – перед телевизором уютно лежал Веташ. Он вполне пребывал в передаче, и вызвать его ко мне не представлялось врозможным. Но всё же я попыталась ему рассказать:

— Знаешь, фильм хороший – ты зря не пошёл. И там были герои, очень похожие на нас. Типическая картина. И я даже подумала – мне так показалось – как будто бы мы с тобой когда-то жили в Италии и снимались в чёрно-белом кино, и как будто у нас есть какая-то миссия, с этим связанная…

Веташ только рукой махнул – видно, решив, что Марго заразила меня своим игровым и по-близнецовски несерьёзным походом к жизни. Но ведь он был мой супруг – он всегда был таким. Это уже было – тысячу раз было в нашей жизни, и каждый её эпизод продолжал говорить об одном и том же.

— Да нет, мне очень серьёзно показалось,— продолжала настаивать я. Но он меня не слышал. "Если это есть, — подумала я.— Оно само за себя скажет. Может, не время ещё?" И я успокоилась.

Наутро я пошла в храм – я тогда пела в Никольском. Но как только я начала петь, я снова стала ощущать в себе этот неизвестно откуда взявшийся стержень своей должности. Я почувствовала, как все люди связаны одной – круговой порукой. Впрочем, в храме естественно ощущать движущую нами целостность – единство мировой души. Что же и чувствовать, если не это? Но это было не просто чувство соборности. У меня возникала непосредственно достоверная гипотеза, что когда человек попадает в ритм вселенской души, его воля и сознание становится её двигателем. И тогда он несёт ответственность за то, что происходит, так как каждое его движение сказывается на… сознании других и их благополучии? не совсем… не то, чтобы на погоде… а может, на политике… И тут я засомневалась, стоит ли мне сегодня петь в храме. Я легко подстраивалась, но теперь боялась выделиться, особенно когда пели что-то незнакомое. Потому что моя душа уже выделялась – она не подстраивалась – она вела! Но чтобы вёл ещё и голос, мне не хватало профессионализма. После службы отпевать покойников я не решилась – хотя эти песнопения знала и любила. За два часа я устала держать под контролем то, что было во мне незнакомого – не хватало сосредоточенности.

То, что я назвала стержнем – то, что рождалось во мне – не было мною: оно рвалось наружу, и рамки моей скромной личности, очевидно, были для него тесны. Эта сила искала своего применения, и вполне бы могла его найти среди затверженных механизмов любой профессиональной деятельности. Но таковых у меня практически не было – среди избранных мной направлений шёл постоянный поиск. В привычном астрологическом смысле эта сила, являя образ планеты Сатурн, ориентировала на более узкий выбор и реальное отношение к своим возможностям ради более полного их использования. Непосредственно же это было очень сильное стремление к своей судьбе – своему предначертанию: если не сказать безумное, то всё же достаточно фанатичное. И потому нужно было его как-то контролировать – хотя, с другой стороны, ему оставалось только подчиняться.

Чтобы человек продолжал ясно мыслить в сомнительных ситуациях, сознание должно фиксироваться на определённом уровне, и с этого уровня не сходить. Церковь, конечно, стабилизирует ум, и когда я там пела, я порой замечала в себе желание продлить моменты трезвости и спокойствия ума и зафиксировать это состояние сознания, чтобы можно было к нему вернуться. Я даже делала попытки различать, когда я мыслю лучше, а когда хуже, чтобы не путать эти уровни сознания. В бытовом взаимодействии это сделать почти невозможно: обстановка и люди сильно влияют на состояния ума. Сознание зависимо от ситуации. Творчеству также не сопутствует самоконтроль: чтобы настроиться на вдохновение, о себе надо забыть, и думать только о предмете (можно было бы сказать: вжиться в предмет, но думать о предмете в данном случае – это больше, чем жить им). При пении же сознание фиксировалось каким-то образом. Я имею в виду привычку не спускаться ниже определенного уровня, а не тематику песнопений. Быть выше ситуации, и при любой непосредственной достоверности удерживать сознание независимым от неё.

Мысль по природе свободна, но вера первичнее мысли – даже согласно астрологии и философии науки, о религии не говоря. И поэтому, если сознание захочет ей подчиниться, оно сделает это добровольно и с полной ясностью. Искусственное же подчинение ума вере при помощи любых концепций ни к чему, кроме иллюзий и суеверий, не ведёт.

Итак, был день и вечер, а наутро пошёл дождь. Ливень был тихий, но я проснулась рано. Я проснулась и почувствовала, что что-то свершилось или свершится – а, может быть, что-то свершается. Что для меня этот дождь идёт неспроста. В мифологии бог дождя – царь богов – вершит суд, и в И-Цзине гексаграмма дождя: сверху Небо, внизу Вода – называется суд, а в русском языке ещё проще: судьба и суд – слова однокоренные. Всю ночь я вела беседу – содержательную беседу – хотя не помнила о чём, и хотя пассивные фазы сна должны сменять активные, но этот разговор ни на миг не прекращался. Я, однако, хорошо выспалась и была очень спокойной – слишком спокойной – а внутри меня разгоралось тихое, нежное, светлое пламя. Может быть, это ощущение ауры? Но огонь был не вне, а внутри моего тела, хотя и исполнял какую-то защитную функцию – я чувствовала себя неуязвимой до бесчувствия. Это была почти не я. В совершенно ясном состоянии я пошла на кухню, включила газ и несколько раз провела рукой по пламени. Что-то общее с огнём в моем состоянии действительно было, но опытным методом нельзя понять, что – это было вне чувств. Чувствительность же была обычной, и я вернулась в кровать, чтобы не будить Веташа. Присутствовало смутное желание это пламя сохранить и не расплескать.

Но тут раздался звонок в дверь. И я, видимо, ещё не совсем проснулась – чувствуя этот огонь своим покровом и одеждой, я вышла открывать в одной футболке, даже не накинув халат. Это был водопроводчик. Он был в чистой одежде и не из тех двоих, что приходили обычно – я раньше его не видела. Было восемь утра.

"Извините, я сейчас оденусь,"– сказала я не смущаясь и провела его в ванную.

– Говорят, у вас заливает? – осведомился водопроводчик.

– Нет,– сказала я.— Не у нас. У соседей снизу. А у нас – не заливает. Мы уже тысячу раз вам говорили: у вас трубы старые. Поэтому с шестого этажа течёт на четвертый, а у нас – на пятом – не заливает.

Это была чистейшая правда, которую наша коммуналка уже два года безуспешно пыталась объяснить соседям снизу. Но задача была явно не для среднего ума, и поэтому я попыталась объяснить ситуацию водопроводчику как можно более внятно.

– Хороший ответ, – сказал водопроводчик и предложил прислать сантехников. Потом он осведомился о туалете и захотел осмотреть кухню: "С соседями у вас хорошие отношения?" Решительно, такого предупредительного водопроводчика я ни разу в жизни не встречала. Я любезно проводила его к выходу.

Вода заливает огонь, подумала я. Стихия воды в астрологии символизирует эмоции – возможно, именно этого в моем состоянии следует избегать. Или, во всяком случае, уравновешивать воду с огнём. Но в тот момент совершенного равновесия чувств я была полностью чужда страданию. Нет, я, конечно, не сомневалась, что приходил действительно водопроводчик, хотя ни до, ни после его не видела. Но только – зачем же он пришёл именно сейчас?

И что за силы я чувствую в себе? Те, что вчера собирались в фонд озеленения Луны, – теми, кто вчера были веселы и безумны? Или моё состояние с другими людьми никак не связано?

Есть ли на самом деле между людьми какая-то значимая разница? Не в способностях или интеллектуальном отношении – это понятно – но в человеческом, в духовном отношении? Огонь даровал мне ощущение своей силы и безопасности, которое непосредственно проявлялось как власть,– ведь именно поэтому водопроводчик был со мной сейчас так любезен.

Но как контроль самосознания может ощущаться исходящим из высшей инстанции, которую мы не привыкли считать своим Я, так и над собой я тоже чувствовала власть. Меня словно что-то контролировало, независимое от меня и моих мыслей. Я не могу назвать это словом "сознание": оно слишком безлично. Нет, дело обстояло так, как будто кто-то осуществлял за мной совершенно личный контроль и ясно видел мои мысли, хотя они его не интересовали. Скорее его интересовало, что я буду делать.

Чтобы как-то прокомментировать это, скажу, что в немецкой классической философии мыслящей инстанцией является трансцендентальный субъект. И практический разум ближе к абсолютному, чем теоретический.

Я считаю, что Кант здесь близок к истине и классическая немецкая философия осталась непревзойденной во многих отношениях. Она сумела заменить понятием трансцендентального субъекта понятие Бога, хотя не претендовала на это и сделала это так ненарочно, как вообще получается всё хорошее. Но не буду вдаваться в эти понятия, не только поскольку читатель не обязан знать философские термины, а потому что первое слово, которое пришло мне в голову, – местоимение "Они". В этом непонятном субъекте была заложена личность и множественность, которая вообще-то в русском языке выражается местоимением "Мы" – но тогда мне следовало бы причислить себя к "ним", а это я стеснялась. Всё же расстояние между этим небесным зеркалом и мною было слишком велико.

Неожиданно в памяти всплыло рериховское слово "иерархия": не потому, что оно мне нравилось – оно мне совсем не нравилось, просто в мистической ориентации 80-х, куда ещё слабо проникали западные веяния, рериховское течение было самым популярным. Идея иерархичности, нами всегда старательно отвергаемая, убеждала меня в том, что я не то, что я есть, и что предназначение моё иное. Как отклик свыше на мой зов – зов, о котором говорили гностики, а может Хайдеггер,– зов, который движет каждым человеком, но редко становится столь явно осознанным, чтобы превратиться в крик,– меня звала моя иерархия. Она даже не спрашивала меня, кто я. Она меня просто знала.

Поскольку ни в какие иерархии я не верила, это было до такой степени неожиданно, что не оставляло никакой надежды что-либо понять. А как же остальные? Ведь мне-то все люди кажутся разумными. Даже соседи по коммуналке. В силу советского воспитания или нашего природного демократизма мне всегда казалось, что в духовном смысле люди равны. Может, это меня всегда окружали разумные люди? Инопланетяне? Которые, согласно ныне популярному оккультизму, наследовавшему библейскому автору Еноху, здесь, на Земле, смешались с животными, чтобы породить человека? И я, инопланетянка, прикинулась животным, чтобы этому процессу помочь – но всё равно ничего не делаю. И Веташ – он тоже всё понимает, он даже что-то знает, чего не знаю я. А что он погружён в сон, когда он здесь, на Земле,– это у него миссия такая. Пусть лучше спит пока, а то он так переживает за политику, что сразу вмешается, как только проснется. А у него другая задача – может быть, просто переживать.

Или я, наоборот, животное, которое только прикидывается человеком? копирует разум, присущий людям, но не имеет этого взгляда сверху – творческого самосознания этого разума, чтобы его порождать и видоизменять? И "они", "инопланетяне", покажут мне и моим братьям-животным, что есть человек, да и улетят себе. И Веташ с ними. А я останусь тут, его помнить… Ведь я хочу остаться – я люблю этот прекрасный мир, и мне не надо никакого иного!

Проснулся Веташ – я обнималась с ним, как в последний раз. А потом пошла в ванную – умываться.

И тут я вернулась к мысли, что "они" хотят понять, что я могу – что я буду делать. Что мне и другим можно доверить и что нет, на нашем уровне сознания. Правда, меня в тот момент – не было, а были только все люди, за которых я держала ответ. Это был диалог – сверху вниз и снизу вверх, и на равных одновременно: если "они" хотели показать, что есть человек, я стремилась помочь им понять, чего ждать от человека. Такого, который не придерживается ритуалов, не верит иллюзиям и не будет действовать вслепую. Я поглядела на обшарпанные стены ванной коммуналки, и снова решила, что в общем-то всё в порядке, меня устраивает то, что есть, и никакие иные откровения мне не нужны. Я словно дала зарок не видеть ничего, кроме этой действительности.

Но вода затягивала меня, и я включила душ. И увидела, сколько лишних движений я делаю – вот, потянулась за мылом через всю ванную, обрызгала пол, включила слишком холодную воду, и горячей тело тоже не выдерживает... Я даже не способна двигаться гармонично! Шаг ступить без напряжения. Сама. Я следила за своим несовершенством, и мне казалось, что "они" сейчас видят меня – настолько, насколько я себя осознаю. И тогда во мне возник протест. "Вы хотите показать мне, до чего же жалок человек? – бросила я вызов воображаемым инопланетянам.— Так показывайте!" Я возненавидела силы, двигавшие мною, настолько, насколько могла – и увидела, как ничтожно это мало. Тогда я постаралась заморозить свой жаркий протест холодной водой, чтобы уладить дело миром – но холод был сильнее моего тела, и я, поняв, что решительно ничего не могу с этими силами поделать, в раскаянии выключила душ, и опустилась на дно ванной, включив воду нормальной температуры.

И тогда "они" – дали мне власть. Не в состоянии ничего противопоставить им, я властовала над ними ритмом, с которым я слилась. Стихия подчинялась мне и возносила меня над этим миром – таким несчастным и неправильным, вот именно таким сейчас передо мной – никакой. И в этом своём всемогуществе я хотела – отвести от него хотя бы те бесчисленные беды, которые грозили ему при моей жизни, в ближайшем будущем! – и была не в силах ничего изменить. Поднималась вода в ванной – вода, переполнявшая моря, и люди объединялись на островках в светлой мечте о спасении, и гибли с этой мечтой, в радостном подъёме начала новой эры – так люди объединяются на остановке автобуса в 40-градусный мороз. И я – я не выключала воду, я говорила: мало! пока она не покрыла почти всю землю, и лишь потом начала отступать… Земля покрывалась льдом, и я говорила: мало! человеческую природу не изменить. Миф об Апокалипсисе проигрывал перед этим миром. Разве останавливали сознание паника, голод, землетрясения и тяжесть обыденной жизни? Они не побеждали инертности мысли. "Их" мысли. Нашей. И я – я лишь стояла и смотрела на переход материи из одного качества в другое. На тех, которые наконец обретали покой… Мне казалось – я дирижёр этой чудовищной трагедии, для которой выбраны вот эти обыденные декорации ванной в коммуналке, потому что – это её естественные декорации. Это есть жизнь, а остальное сны. И я не могла выключить эту воду, пока она не дошла до самого края. Тогда сработал здравый смысл.

И я попыталась понять, какой же всё это имело смысл. Я – определяла меру испытаний человечества? Или свою судьбу? В тот миг сама я была неподсудна – я только держала весы – и в этом был весь ужас. В этом состоянии, сильном и покорном, мне ничего не грозило. Любое представление являлось мне живым, любое желание не могло не исполниться. Я словно шла по линии, начертанной на земле – но это было так же трудно, как идти по канату. Я не могла упасть и сначала не понимала почему – я чувствовала себя над пропастью. То, что было, происходило на такой глубине и программировало меня в таких сферах, которые в обыденности не были мне доступны. Да, я любила мыслить во сне и даже пыталась ими управлять. Да, я хотела войти внутрь мифа, окунуться с головой в иллюзию, чтобы потом расеять её. Но я же не ожидала, что этот миф окажется моей жизнью!

То, что я выбирала сейчас, грозило выбрать меня потом с той неизбежностью, которой мне не удасться противостоять – если я вообще замечу какую-то возможность выбора. Ведь я уже сделала выбор – и этот выбор сделала я. Я, ушедшая в свой мир и предавшая себя иллюзии, я, спокойно смотревшая на страдания как необходимый и бесполезный стимул к трансформации, я, не желавшая видеть ничего, кроме грязных стен коммуналки, и я, которая не в силах ничего изменить…

Я вернулась в комнату. Веташ сидел за столом и гармонично писал буквы – шрифт для будущего календаря: не дождавшись завтрака, он сел работать. Он немного удивился, где я так долго хожу. А я, чтобы ничего не объяснять, набрала в ладони воды и брызнула на него со смехом: "Чтобы ты меня простил!"– совсем как героиня давешнего фильма. Это было искренне, и Веташ не обиделся. А потом, сомневаясь в том, стоит ли мне в таком состоянии вообще притрагиваться к пище, приготовила завтрак. И зачем вся эта затея с едой – питались бы солнцем! Чем мы хуже деревьев? Может, это неверно, что у хищников лучше развито сознание, а деревья не движутся. Может, они ещё хуже хищники чем мы: всё-таки шагающее дерево опаснее, чем стоящий человек… Но пусть останется всё, как есть, раз я всё равно этого хочу, думала я, деля поровну сосиски.

Согласно индийскому канону, медитацией называется состояние, когда сознание фиксируется на объекте 12х12 секунд – всего-то две с половиной минуты. А просветлением – 12х12х12 – то есть около получаса.

Но помедитировать мне не дали. По телевизору начался съезд. Он поглотил меня гораздо больше, чем процесс поглощения сосисок. Телевизор, до сих пор имевший непосредственное отношение только к Веташу, теперь обращался прямо ко мне. Говорили о том, что за последний период никаких успехов достигнуто не было, и назывались астрономические цифры капиталовложений: 40 миллиардов, но возможно удастся обойтись 15-ю. Те, кто выступал, были очень уверены в себе – они претендовали на то, что они разумны – на то, что они понимают, что они говорят, и это меня смущало. Ведь, если они правят, они едины с тем ритмом, который давал власть мне. И если этот ритм не сбивает с толку их сознание и они действительно свободно выбирают, что делать, если принимают на себя ответственность – тогда кто они? Инопланетяне? Или там сидят марионетки, разум которых послушен силам предустановленного порядка Земли? Можно ли такое дело, как перестройка, доверить людям? Таким, как я, обычным людям – нет, нельзя. Будет полный развал экономики. Или новая война. Или, может, в нашей стране, решили доверить – а теперь сами сели в президиум – и расхлёбывают. "Им"-то небось дадут по шапке, если здесь порядка не будет. Это только мы – что хотим, то и делаем. Пока не прикажут служить – гибнуть миллионами в войну, например, за то, что мы тут устроили. Так приказывайте! – я относилась к силам порядка – так я их назвала – безо всякого радушия. По аналогии с фильмом, они любому человеку покажутся чёрной армией Сатаны…

И я пошла мыть посуду. Навстречу из своей комнаты с чемоданом и гордым видом вышла наша соседка, во всю громкость оставив включенным радио. По радио были воспоминания детства, музыка… Мне было не оторваться. Я стала в коридоре и замерла: радио говорило со мной, ласковым голосом женщины: "Пойди и расскажи…" Рассказать? Что? Кому? Виташе? Так он мне не поверит, я же пыталась… "Признайся…" В чём? В любви? так разве я люблю людей? В предательстве? так разве я изменила – Виташе, им, себе – или своему здравому смыслу?

А может, "они", "силы порядка", решили разыграть комедию Апокалипсиса, усадив в президиум вместо себя людей? Изберут депутатов, которые возьмут на себя роли? Или жертв не будет? Неужели кто-то должен умереть, чтобы другие воскресли? Сколько? В каждом городе, на каждой площади? А в деревне как?... Люди, "инопланетяне", они творят в жизни каждого такое, как со мной?

Но то, о чем я думала, уже почти не оформлялось в мысли – они казались грубыми по сравнению с тем ласковым голосом, который лишал меня эмоций и напоминал, что в возрасте лет 14-ти я действительно хотела – любить. А в детстве не могла понять, что это значит, – умирать… Когда мне было четыре года, мне приснилось, что умерла моя бабушка. И я помню, как мучилась и кричала – но не я, а сама Земля, пульсирующая красно-желтыми кругами, а я бежала навстречу этому пугающе-живому шару, в котором исчезла та, которая заботилась обо мне. Я желала тоже попасть в него, слиться с ним или утешить его – или чтобы он меня утешил? И сейчас я поддавалась этому ощущению Вселенского Материнства, заботящегося о людях, и оно откликалось мне, и наполняло меня своей любовью, во всеобщей связанности живых существ, объединенных через всемирную историю всеми своими навыками… "Так что же мне делать?! – я вам доверяю… Потому что я не знаю, что мне делать, мне остается только доверять вам. Я, которая только что хотела спасти мир, я не могу ступить без вас и шагу. И я не знаю, что мне делать, чтобы вам помочь… Я недостойна…"– "Ах, какая ты ещё у меня девочка…"– отвечало радио.

В ванную прошла полупроснувшаяся свекровь и включила там воду, и мне стало не слышно. Я импульсивно сделала шаг ближе к двери и вспомнила, как накануне, когда разворачивала у Саши свой велосипед, он просил меня – не касаться двери: квартира тоже была коммунальная. Но сейчас – я не удержала равновесия и дотронулась до двери – и я никогда бы не поверила, что дверь может раскрыть мне свой ужасный символический смысл перехода в иной мир, если бы она тут же этого не сделала. Потом, заинтересовавшись символикой двери, я прочла, что во многих странах, иногда под страхом смерти, запрещалось наступать на порог, а в русской традиции под дверью жили домовые, которым передал свои функции более древний бог, прародитель людей Род. Невесту во время свадьбы переносили через порог, и её прикосновение к двери считалось дурным предзнаменованием – зачем знать молодым тайну жизни и смерти? переход к иной жизни, под покровительством иных богов, должен быть незаметен. И я вернулась в комнату.

Но радио – уже сменило пластинку. Телевизор Веташ выключил – наверно, там был перерыв между сессиями. А по приёмнику передавали оперу про Отелло и Дездемону. "Я всю ночь молилась",– пела Дездемона. А Яго, кощунственно пообщавшись с дьяволом, издевательски советовал ей изменить Отелло. Нечего сказать, трактовка известной фабулы была своеобразной, и я, чуть приободрившись, нашла, что так издеваться над сюжетом, это вполне в современном, слишком интеллектуальном стиле. "Какой-то бред,"– сказал Виташа и радио выключил тоже. Но я включила его снова.

Веташа раздражало мое бездействие и неуверенность моих движений. Ему хотелось пристроить меня к какому-нибудь занятию, чтобы самому лечь на диван и начать смотреть вторую сессию – чтобы было спокойно и ясно, что всё в порядке. Шрифт для нашего знакомого астролога Саши он уже доделал. "Платок,"– подсказывал Яго. Мой взгляд упал на Виташин алфавит. Веташ стал настойчиво посылать меня к Саше – отвезти шрифт и заодно дообсудить астрологическую статью. Яго очень обрадовался. По телевизору снова начались депутаты. Я скрылась в коридор, решив поискать там верёвку на случай, если я не вынесу этой пронизанности моего сознания веяниями массовой информации (как бы сказали сейчас, ИСС – под влиянием СМИ). Один моток я нашла, но верёвка была тонкая и для дела явно не подходящая – и я сочла, что с моей стороны это лицемерие. Ведь то, что жило во мне, каждое мгновение приказывало мне – радоваться!

Я взяла велосипед и поехала к Саше. С ним пообщаться было мне сейчас приятно: я не знала, бывали ли у него какие-либо откровения, но чувствовала, что что-то такое в нем есть. В этом плане он был ближе мне, чем не ведающий духовных искушений Веташ. И я поняла, что на супруга я сердита: тут же дали о себе знать реальные проблемы. Мои родители непременно хотели, чтобы мы приехали на дачу помочь им строить гараж для несуществующей ещё пока лодки. Но Веташу совершенно не хотелось общаться с моими родителями, и ехать он не хотел – под тем предлогом, что наша знакомая Неля просила его помочь перевезти её на другую квартиру. У родителей в кооперативе появилась надежда получить квартиру для меня – и потому они считали себя вправе требовать, чтобы мы участвовали в их полезном труде. Веташу же строительство гаража для несуществующей лодки серьёзным не казалось, и она предпочитал быть перевозчиком реально существующей мебели.

Не зная, как здесь свести концы с концами, я вышла на ассоциацию с моим астрологическим текстом, где Саша обнаружил описку: Хирон не перевозил души умерших за лету, это делал Харон.— Да, кентавра тяжело было бы представить в лодке. Хотя Хирон, и как учитель и как существо двойственное, соединяющее низшее и высшее, тоже обладал функцией посредника и имел связь с преодолением смерти: это он научил Асклепия/Эскулапа лечить так хорошо, что тот воскрешал умерших. И тогда цари земного и подземного миров, Зевс и Аид, сговорившись, убили врача, чтобы не поколебалась их божественная власть.

Саша тоже внимательно смотрел телевизор: он был поглощён происходящим в политике не меньше, чем Веташ. Он даже сделал погромче звук. Выбирали 8 кандидатов. "4 пары," – подумала я, когда он стал спрашивать, как красить какой-то квадрат: темное оставить по краям или сделать переход – сверху вниз. Я представила квадрат, по углам которого расположились пары людей, мыслью проникающие в бессознательное и одновременно удерживающие коллективный разум – горизонталь 4-х сторон света. Организацию мироздания, наподобие атлантов у Городницкого. Интересно, сколько нужно людей, чтобы осуществить трансформацию разума – нашего здравого смысла – путем любви?

Тойнби говорил о творческом меньшинстве, меняющем ход истории. Меньшинство – это много, в нашем представлении меньшинство почти равно большинству. Но может, восьми человек бы хватило? Тогда они должны были совпасть во времени, пространстве и своём мировоззрении. А это мало реально, чтобы люди совпадали в идеях. Хотя, конечно, мировой синхронизм, задающий сейчас параллель моего мышления к событиям съезда, на всё способен. И вовсе не обязательно, чтобы эти люди друг друга знали. Мировой синхронизм поможет им осуществить экзистенциальную коммуникацию – о которой писал Ясперс. Правда, Веташ бы не поверил в такое. Он очень внимательно относится к людям – конкретным нашим знакомым. Он опирается на них даже в мысли. Ну так у него по гороскопу солнце в 7-м доме партнерства и Луна во Льве, знаке уважения к личности. А у меня Луна в Водолее – знаке безличного единства.

Восемь в мифологии – символизирует множественность и полноту. Восьмичленный был индийский Зодиак, а любой зодиак – разворот всего мироздания. И у Кастанеды тоже 4 пары нужны, чтобы совершить уход в иную реальность. Восточная, западная, северная и южная – по сторонам света. Каждая сторона света символизирует определенную стихию. Куда денешься от мифологического понятия стихий? 4 стихии раскрашивают мироздание в разные цвета.

А может, достаточно двоих, чтобы их любовь перевернула мир? Или одного, чтобы его ум зафиксировался на уровне иного сознания? Шри Ауробиндо считал, что достаточно одного – тела, способного удержать вибрацию бессмертия, чтобы стали бессмертными все. Опасная идея. Но если всё есть единое сознание, она реальна. Если всё есть сознание, все способны на то, на что способен трансцендентальный субъект.

А по телевизору уже было что-то про фермы: индивидуальные хозяйства. И я думала, что гораздо интереснее создавать новые индивидуальные миры мысли, нежели всеобщий. Чтобы каждая пара создавала свой новый мир, уходя от единой обыденности этого, как в мифах божественные близнецы. Чтобы каждый человек жил в своей Вселенной, которую он творит. Но может, так всё и происходит?

А ещё я подумала, что Саше подошло бы жить загородом и разводить на какой-нибудь ферме поросят, которых он замечательно вырезал из дерева. Вот он бы точно не отказался поехать на дачу строить гараж. И как астрологи, мы явно служим одной цели – мне тут же показалось, что я знала его глубже, в какой-то прошлой жизни… Я тогда пела в Консерватории, а он… Но на самом деле я не верила в перевоплощения. Откуда берутся такие фантазии? Почему в Консерватории? – как Хася – да, она бы подошла ему: та же округлость души и что-то оставленное в прошлом… Недосвершенное гармонично – так, оказывается, бывает… Но сделав такой экивок в сторону Яго, на самом деле я опасалась проникнуть в мир других людей изнутри. Индивидуальное проникновение, возможно, лишнее – я помню, как отшатнулась Хася, когда я угадала дату события, от которого у неё осталась прядь седых волос – "Тебя бы сожгли…" Хотя страх – надежный проводник: он обычно указывает, куда лежит возможный путь, пока мы к нему не готовы.

Когда года через два после штампа в паспорте мы с Веташем поняли, что нам уже не расстаться, он как-то сказал, что с точки зрения брака нам, возможно, подошли бы любые партнеры. И с этой странной мыслью я тут же согласилась, как с истиной момента. Не только потому, что для Тельца и Рака естественно жить в семье. А потому, что близость двоих делает ближе всех других людей. Семья весь мир начинает превращать в семью. Это парадокс, снимающий противоречие личных и общественных интересов, столь болезненное для человека. Преодолеть свое эго был способен лишь Будда, да и то после семи недель беспрерывной медитации. Но личная любовь в семье – та безличная ситуация, где не требуется столь суровый аскетизм, чтобы преодолеть эго. Наверное, потому по углам мирового квадрата в моем сознании возникли не атланты Городницкого, и не сверхчеловеки Ницше, но просто пары любящих людей.

Впрочем, семья как ферма, как хозяйственная единица – это уже другая тема. Тема собственности, которая мне, как человеку с советским воспитанием, не была интересна. Пусть кто-нибудь другой, кому интересно зарабатывать деньги, создаст иллюзию того, что будет, если по углам квадрата мироздания поставить финансовые пирамиды. (Думаю, в этом отчасти преуспели свидетели Иеговы или другие подобные сообщества, аттрактором которых служит миф о конце света.)

А я лучше вернусь к перевоплощениям и объясню, почему мой ум не смог поддаться этой идее и плавно заскользить в её течении, изнутри воспринимая зёрна душ других людей. Мне всегда казалось, что нет никакого смысла умирать Ивану Петровичу, чтобы вместо него родился Петр Иванович, – пусть даже Пётр Иванович исправит ошибки Ивана Петровича и вместо этого наделает своих собственных кармических долгов, что совершенно неизбежно при новом соприкосновении Ивана Петровича с материей. Иногда нам кажется, что жизнь начинается сначала – или мы думаем, что её можно начать сначала, забывая, что в этом моменте уже проявлено – всё. А мы – лишь выбираем из объектов материального мира те, которые хотели бы назвать своими. Казалось бы, так же поступает бесконечная душа – каждый раз, совершая выбор в мире качеств, она становится человеком. И потому я не стану спорить, что в человеке есть бессмертная душа.

Но индивидуальное бессмертие остается вопросом. Поле сознания принадлежит всем, и те идеи, которые содержит мировая душа, людьми не являются. Тогда что есть та монада, которая фокусирует в себе эти идеи – и которую мы называем личностью? Живой или умершей, живущей в нашей памяти? Согласно астрологии, это срез момента времени: тот идеальный целостный образ человека, который описывает личный гороскоп. Этот образ един и он стоит за планетами гороскопа, в этом смысле гороскоп – ключ к личности человека, к свободе реализации того, чем он желает быть,– к его бессмертию. Пользуясь этим ключом, я немного видела людей – такими. И это не только метафора, когда мы говорим о бессмертии великих людей, это реальность иного плана, плана сознания и культурной памяти, и может быть, зёрна реальности будущего. Но люди свободу выбора себя очень мало реализуют, а всё, что не есть их сознательный выбор, в мире существует и без них, не нуждается в них, и значит, не принадлежит их бессмертию. Как только в христианстве появляется идея свободы воли, в нем исчезает идея перевоплощений. Воплощения как то, что повторяется, мировому духу не нужны.

Момент времени: положение планет в небе – никогда не повторяется, и значит, личности Ивана Петровича, родившегося в какой-то миг на земле, никогда уже больше не будет. С этим нужно примириться. В детстве я никак не могла с этим примириться. Ночью я представляла, что меня уже больше нет – но за этим – ведь есть что-то другое! И этого – потом – тоже уже не будет! – но что-то ведь опять останется… Представление, уходя в дурную бесконечность Гегеля, сходилось в точку – и я садилась на кровати, чтобы не закрывать глаза: так притягательна и ужасна была эта бесконечность, не дававшая мне прикоснуться к Ничто.

"Люди живут в детях,"– сказала мне моя мама, когда я стала допытываться: как же так, мы – умрём? Да, мы хотим верить в то, что люди передают своё бессмертие детям вместо того, чтобы добраться до него самим. Они хотят видеть себя – в детях, передав им кусочек информации своих ДНК, и они видят в них свои ДНК, но своё "я" в них почти никогда не находят, потому что личность их детей от момента времени, то есть от "гороскопа". А в большой ли степени рождение ребёнка связано со свободой наших действий во времени? В той мере, в какой ребёнка рождает мировая душа, он и принадлежит – лишь человечеству. И потому ответ мамы тогда, когда я уже стала осознавать своё я, и смерть – не трагедией человечества, а моей смертью – меня не удовлетворил…

Саша показал мне свой гороскоп – что я об этом думаю? Гороскоп он чертил в другую сторону, чем мы, и я некоторое время смотрела на картинку как баран на новые ворота, перестраивая сознание. Одно было ясно сразу – прямых пересечений у меня с ним не было, и значит, наше сотрудничество с космической точки зрения представлялось мало возможным, как оно потом и оказалось – и мне было непонятно, почему в тот момент действительность противоречила судьбе. Но проблемы у него, конечно, были, как и у всех людей, и мне пришло в голову, что чрезмерное пристрастие мужчин к телевизору развивается не только от вселенского сострадания, а из-за слишком продолжительных периодов жизни в одиночку.

– Вчера по телевизору показывали,– рассказывал Саша,– в Японии изобрели женщину – как настоящая, а потом открываются клапаны, и там сплошная электроника: всё удивительно тонко управляется приборами.

"Да,– подумала я.— Если бы открыть такие клапаны в человеке, ещё неизвестно, что бы мы увидели. Но я по телевизору управляюсь плохо. Будь я такой электронной – и никаких проблем. Но совсем каменной мне не стать. Я не буду созерцательно следить за тем, что меня не устраивает. И даже если я захочу исполнить какую-то роль в мифологии нашего коллективного внутреннего мира, я в какой-то момент могу от неё отказаться, как бы меня не ловили обстоятельства. Повернуть выбор на 180 и сказать нет. Так что если силы порядка хотят найти кого-то для своего спектакля Апокалипсиса, пусть ищут кого-нибудь другого."

Саша спросил, люблю ли я балет, и я сказала да – у него был лишний билет, и он пригласил меня в Консерваторию. Я действительно люблю балет, а Веташ – нет, и потом – зачем отказывать человеку? "Вот билет на балет, на трамвай билета нет,"– напевала я про себя, когда потом поехала к Марго.

Обстоятельства продолжали ловить моё сознание. Может, его задача – убегать от них?

Марго сказала, что я хорошо выгляжу – она, видимо, решила, что я уже поправилась. Оказывается, она даже позвонила Веташу в воскресенье по поводу моего состояния, о чем тот мне не сказал – видно, не обратил внимания. Но Марго сказала, они боялись за меня – нет, не так – она сказала более художественно: "мы дрожали".-- Интересно, когда? Может тогда, когда я пыталась победить свою природу, и мне казалось, что "они", люди, меня видят? – И тут я попыталась Марго разочаровать. Мне казалось, что она может что-то понять. Мне захотелось рассказать ей миф, который рождался у меня: о вселенской душе и рождении от неё душ людей – детей нашей матери-Земли. Он был мне ближе, чем апокалиптический. Может, оттого, что я родилась под материнским знаком Рака, мне было более интересно, откуда в человеке его душа, со всеми её качествами. Мне всегда казалось, что от других людей. Но это сотворение души не банально. Нужен процесс, который мог бы соединить их качества в нечто действительно цельное. И чем больше качеств людей объединено, тем талантливей родится ребёнок -- тем более интересным будет перерождение мировой души.

В этом смысле душа – произведение культуры, и в нашей книге "Астрология и мифология" дана такая формулировка: "душа соткана из памяти архетипов". Но книга написана позже, в начале 90-х, а тогда я не формулировала эту идею культурно приемлимым способом. Мой миф был о рождении ребёнка как нового мира – а значит, вне нашей обыденности – где-то там, на другой краю Галлактики!

Будь я Овном, как Саша, я, наверно, не переминула бы более подробно разобраться с мифологией конца света. Но у Марго тоже был миф: у ней было странное отношение к работе, официальной работе за деньги. Миф о сумасшествии и силах порядка, которые хранят наш разум. И я по-своему стала понимать её чрезмерный по этому поводу трагизм.

Ведь мы участвуем в жизни лишь постольку, поскольку наше сознание преодолевает пропасть, отделяющую нас от бытия – поскольку мы отрекаемся от субъективных интересов и можем сработаться с другими. Правда, сознание само – трещина внутри бытия, как писал Сартр, который родился в Близнецах, как Марго, и которого Марго несколько ранее старательно переводила. Но мысль едина, и если она преодолевает эту пропасть, она влияет на жизнь, и даже на ход истории. А много ли есть людей, чьи помыслы чисты? Тех, кто может утратить свои субъективные намерения, оставить недоделанные дела и о себе вообще забыть, потому что иначе он заставляет поле мысли служить себе и значит, искажает его, не говоря уже о том, что он, как тиран, домогается всевластия! Почему, например, Сталину, чтобы быть единоличным правителем, понадобилось уничтожить всю образованную интеллигенцию? Потому что у мысли есть сила, не ведающая преград и расстояний – и это уже не метафора, а наша материальная реальность. Знание – сила, как сказал Бэкон. И сейчас любой, у кого сильное сознание, может добиться власти – которую он на благо людям всё равно обратить не может! Отсюда концепция "интеллектуалов – в резервации", по выражению Марго. Естественно, что концепция эта неестественна. Но Сталин поступал логично: в каторжных условиях, да при всеобщем бедствии, каждый поневоле поймет тщетность потуг своей мысли на всеохват мира и станет альтруистом. Да и попадёт-то в лагерь только тот, кто недостаточно адаптирован к существующему порядку. Ведь так уже было, и если мир устроен разумно – что разумно, то действительно, как полагал Гегель,– может, так было надо, на том уровне развития коллективного сознания?

Ведь все внешние процессы в конечном итоге являются отражением внутренних. Общественные – отражением природных, и обыденные – несовершенным отражением духовных. Во внутренней жизни всё происходит проще – и страшнее. Если человек творит свой мир и замыкается в нем, может, для Вселенной это ничего, но для нас этот человек – как бы и не человек: нашей привычной действительности он не служит – и для неё он "не работает". И если он становится слишком внутренне сильным, а от себя отказаться не хочет, это может привести к взрыву, подобному взрыву свехновой звезды, сжимающейся в чёрную дыру. Может, в космосе в это время и вправду вспыхивает звезда – но для нас это безумие. И если человек не мог быть открытым в тот единственный миг, когда у него был выбор – он остается замкнут в себе – и для него это навсегда, хотя для Вселенной это – одно мгновение. Как человек, он, конечно, не выключается из общественного поля сознания, но может лишиться своей разумной, свободной воли, чтобы на это поле – не влиять?

А может, в природе самой нашей мысли – претендовать на всевластие? А люди – милуют и наказывают друг друга, как дети детского сада, подражающие своей воспитательнице? Это даже забавно и смешно, когда они приговаривают друг друга к смерти, и боятся её – когда наша смерть кроется в нас самих. Поэтому юродивые отказывались от разума и достигали мудрости. И человечество тоже когда-нибудь обуздает инерцию своей мысли, чтобы не сойти с ума.

Ведь тот, кто видит всеобщее, должен быть им – или хотя бы раствориться в человеколюбии. А если не может – то хотя бы быть справедливым. А если он не умеет отличить добрые пути от несправедливых, то хотя бы хранить существующий порядок. Так учит даосизм. Мы не выдерживаем Любви, мы сходим с ума. А работа на благо общества – регламентированная форма этой любви для нас. И для Марго работа была её причастностью к разумному закону, который не приносит вреда, в отличие от субъективных заморочек каждого. И деньги – мера участия в хорошей, охраняющей деятельности.

И я тысячу раз соглашалась с Марго, что это очень гуманно – работать, потому что должны же люди согласовывать на Земле свои собственные Вселенные! И вообще это здорово – представить, что Земля – такой координационный центр. – Но я с трудом могла представить такое официальное учреждение, которое бы держало мое мышление в рамках существующей объективности, не нарушая свободы моей воли.

И я стала чертить для Марго сашин гороскоп, пытаясь вместе с ней разобраться в том, какой должен быть порядок жизни, чтобы судьба не шла вразрез с действительностью. Когда мне показалось, что некий абсолютый порядок может быть найден, мелочи стали приобретать неожиданный смысл, и я начала сомневаться, как более правильно чертить гороскоп по или против часовой стрелки (по – как нам психологически естественно, против – как астрономически на небе, которого мы не видим). Какими цветами рисовать угловые аспекты – мы выработали гамму с соответствии с цветопсихологией, но, может, она не совсем точна? И мне было не выработать универсальный принцип работы, который полностью бы соответствовал той сути, которая была сейчас во мне. Жизнь каждый момент поворачивалась новой гранью и лишала меня устойчивых логических определений – любая определенность тут же оказывалась относительной, и в этой динамике мысли мне было не найти универсального порядка, несмотря на все точки опоры, уже найденные и обоснованные нами для метафизики астрологии. Каждый поворот мысли рождал неуверенность. А Марго не понимала, что со мной.

"Я поняла, что не знаю астрологии,"– сказала я, но смысл моего ответа остался для неё недоступен.

Даже те, кто верит в иную жизнь, ещё не знают иной жизни. А те, кто что-то знает, не говорят: чтобы сказать о ней, нужно быть поэтом – но ведь истинный поэт нерелигиозен. Говорят, что в церкви – недемократические законы, но вся её суровость – только подготовка к тому, чтобы когда-нибудь воспринять жизнь такой, как она есть. Религия милосерднее, чем жизнь – она дает возможность человеку не знать того, что ему знать не надо. И похоже, она уже к началу XX века построила то здание самообуздания, куда каждый из нас может зайти. И остаться там, и стать свободным – до ужаса, до потери памяти свободным, приняв на себя ту ношу Бога, сотворившего мир Словом, которую мы пока не несём.

Есенин, когда ему было 20, написал такое стихотворение – оно об этом, хотя о коммунизме, конечно, то же:

Наша вера не погасла,

Святы песни и псалмы.

Льётся солнечное масло

На зелёные холмы.

Верю, родина, я знаю,

Что легка твоя стопа –

Не одна ведёт нас к раю

Богомольная тропа.

Все пути твои – в удаче,

Но в одном лишь счастья нет:

Он закован в белом плаче

Разгадавших новый свет.

Там настроены палаты

Из церковных кирпичей,

Те палаты – казематы,

Да железный звон цепей.

Не ищи меня ты в Боге,

Не зови любить и жить…

Я пойду по той дороге

Буйну голову сложить.

И пока я была у Саши, телевизор предупреждал делегатов: "Каждое неосторожное слово и решение может повлечь за собой страдания людей, десятки и сотни человеческих жизней". Они были серьёзны – там, по телевизору – "они", "инопланетяне": их устами говорил Разум. А для людей это была пустая метафора. Но для меня это была информация, которая требовала, приказывала мне – замолчать. И окончательно убедившись в принадлежности Марго к чуждой мне иерархии контолирующих органов – она включалась в мою игру, как и другие люди в тот момент, но не творчески, не выходя за рамки привычного рассудка – я поехала домой смотреть так заинтересовавший всех съезд.

Моё отношение к "силам порядка", правившим тем естеством жизни, которая пульсировала сейчас во мне, и даже грозившим меня её лишить, если я не буду им подчиняться, примерно отражала песенка нашего знакомого Водолея:

Где вы там, земные боги,

Что творите в данный час?

Иль следите за народом,

Не спуская зорких глаз?

За пудовыми замками

Вы сидите в темноте –

Чу, не вы, земные боги,

Отыграетесь на мне.

Хоть по правде недалёки

Ваши мысли, лень и грусть,

Я же спеть про вас решился,

А накажут – ну и пусть.

Извините, коль смогёте,

За написанный пассаж.

Вижу, вы меня зовёте,

Но простите, я не ваш!

Когда Виташа назвал его Ганимедом – за вдохновение, с которым тот пел песни, он сказал: всё правильно: АГНИ-йога и МЕД-институт, который он так и не закончил. То, что Ганимед был с силами порядка не в ладу, нам было доподлинно известно. Как-то он показал нам газету, ещё застойных времён, возмущавшуюся вредной пропогандой среди молодёжи чуждых идей, упоминая о несчастном одураченном молодом человеке, который, будучи групповодом в горы, ненароком увлёкся одурманивающими религиозными учениями востока и сделался проводником этих нездоровых идей в здоровую массу. Газета уверяла, что после беседы с ним в соответствующих органах он осознал свои ошибки и совсем было собрался работать нормально, но кто-то, видно, из его бывших дружков, из явного вредительства, положил в его вещи какую-то нехорошую книгу о Шамбале – и несчастный молодой человек окончательно сбился с пути и, вернувшись на спортивную базу, тут же вновь принялся учить своих подопечных йоге.

Надолго исчезая с нашего горизонта, он жил то здесь, то там, и появлялся неожиданно, как и положено Водолею. Да и как могла понять его душу газетка Красноярского края, если даже я не всегда могла посочувствовать его неразделённой любви к летающим тарелкам и оранжевой расе живущих под водой людей. Первый его рассказ, которым он поделился с нами, был о том, как он встретил ангела. Проезжая на велосипеде где-то в наших северных широтах, он заночевал в палатке в безлюдном месте, и в предрассветной мгле в палатку заглянул какой-то мимолётный ангел. Ганимед спросонья, не разобрав, кто это, выхватил лежавший у него под головой топор. Ангел, понятное дело, скрылся, и Ганимед об этом очень сожалел. Но рассказывал Ганимед, как и пел, так вдохновенно, что усомниться в том, что он встретил ангела, было невозможно.

И сейчас, видя мир таким свежим, таким наполненным красками, таким перевернутым с ног на голову, я бы тоже не отказалась встретить мимолетного ангела. Или стаю ангелов – образы другой нашей знакомой, которую Веташ называл Лемурой, поскольку её звали Лена и жила она на площади Мира. (Сама она восприняла такое имя через французское l'amour, хотя его вполне можно было ассоциировать с лемурами – за её большие глаза – или с Лемурией, в силу её склонности к мистике.) А если не ангелов, то хотя бы людей – нормальных живых людей без установок и заморочек, которые могли бы меня в таком состоянии понять.

И тут, как по заказу, впереди меня на складном велосипеде появилась девушка, и я некоторое время ехала за ней по набережной Фонтанки, не обгоняя на своём спортивном. "Ты со мной?"– неожиданно спросила девушка. Я лишь улыбнулась ей: у меня свой путь. А она вдруг поехала в обратную сторону. И опять возник мучительный вопрос: может, мне следовало с ней поговорить?

Но зачем? Ведь и Марго казалась мне уверенной в своем разуме инопланетянкой. И с ней, как и со мной, тоже случались неожиданные вещи. Она мне сказала, что к ней накануне заходила какая-то девушка, когда её не было. Долго сидела и говорила по телефону – и ни на кого из её знакомых не походила.

"А это не ты была?"– предположила Марго. "Не я",– предположила я. Потому что твёрдо не была уверена в этом: и та девушка на велосипеде, где гарантия, что это была не Марго? не Лемура? не моя университетская подруга Фаня, о которой я тоже вспомнила? Ведь если человеческая душа едина, какая разница, что Марго осталась у себя дома, а Фаня в Иерусалиме? Какая разница, с кем говорить, если всё равно не узнаешь, в чьей душе на самом деле откликается то, что ты сейчас говоришь? И что бы я выяснила, даже пообщавшись в той девушкой, даже составив её гороскоп? Может, лишь свою душевную потребность в тот момент…

"Наверное, от Ириния,– предположила я. Ириний повадился заходить к Марго, потому что рядом с Марго было кафе Сайгон, и Ириний хотел повлиять на её мировоззрение, и Марго его терпеть не могла.

А Ириний недавно заходил и ко мне тоже. От него вестей не было пару месяцев – видно, родители опять сдали его в дурдом. А потом в трубке послышался знакомый голос.

– Здравствуй, Ириний! Так ты уже вышел?

– Вчера ещё,– с гордостью сказал Ириний.

– И как настроение?

– Да ну: то ли зарезать кого-нибудь хочется, то ли самому повеситься.

– Смотри, солнышко какое – поезжай на Петропавловку: там кого-нибудь найдёшь,– я убегала на работу.

– Я тут тусуюсь в Сайгоне, вы как-то к этому… наверное, раньше прошло,– заключил Ириний.

– Ну и тусуйся там,– сказала я.

Но Ириний всё хотел зайти. Ему было не важно, кого из нас он застанет, он воспринимал нас с Веташем единым целым. Я подумала, что, может, ему нужен сам наш дом, как приют, куда он приносил порой какие-то предметы и оставлял на хранение. Словно его талисманы могли уберечь нашу семью от нерешенных проблем всех тех людей, которые шли в наши незакрытые двери сплошным потоком. И чтобы не утомлять Веташа, я позвала Ириния, когда супруга не было. Ириния как-то раз до глубины души поразило, что мы с ним одного года рождения. "Надо же, а я всё в мальчиках хожу,"– сказал он. Но к ответственности это его не призвало.

Ириний принёс из дома грибы – от мамы: "Это я сделал вид, что пообедал".—"Ты будешь?"– спросила я. "Нет, я две ложки съел, больше не могу, я лучше чай". Поскольку дело тут было не в грибах, а в маме, я поставила разогревать себе грибы, а Ириний стащил со сковородки кусочек мяса, который я в это время жарила.

– Что это?"– спросил он.

– Свинина,– ответила я.— Не суфийская еда.

– То-то я смотрю,– сказал Ириний.— Вообще мне с детства неестественно было есть мясо, только для каких-то нужд.— И он стащил ещё.

– Так что с тобой было? Родители? – спросила я.

– Так да,– сказал Ириний.— Отец спровоцировал: так-то было никак. Он тут как-то вызвал скорую, так они говорят: кого забирать-то? Отец-то разъярённый, а я спокойный. Так тут он вызвал милицию, донос накатал: мол, я – потенциальный убийца. Швырнули меня в машину, как эдакого разбойника. В милиции-то я с ребятами столковался, но в этой больнице совсем формальные люди сидят. Лечиться-то я отказался, тётка эта меня три раза выписывала, да тут мать… Всё от начала до конца – ни одного законного действия. В общем, отдыхал я там, чего-то всё делал, чего никогда не делал, так там на меня хоть никто не смотрел, как троллейбусе… так и хочется двинуть по роже,– а надо сказать одет Ириний был как всегда живописно: синие свисающие штаны, красная рубаха навыпуск, распахнутая на груди, из-под зелёной куртки стройотрядовского образца, а на шее что-то висело. Ко мне на коомунальную кухню он прошёл босиком.

– Слушай, у вас нет знакомого адвоката?

– Тебе уже нужен адвокат?

– Я тут на больницу собираюсь напасть… Это чтоб лучше кусаться.

– Поищешь – найдёшь.

– Да я не искал ещё. У меня тут с Сайгоном заморочки. Прохожу я по улице,– стал рассказывать Ириний.—Смотрю львица такая: грива вот такая! а у меня мешок с тигрятами. Я ей в окно показываю: это, мол, я, а я это ты. Она машет: заходи. Ну, поесть мне оставила… Пошёл её провожать, она ненавязчиво говорит так: ты, мол, не заходи, у меня там кто-то. Ну и дурак был бы, если бы не зашёл! У неё там подружка, оказывается. Цыганка.

– Настоящая цыганка?

– Да – она то тут поживёт, то там. Вольный, в общем, человек. Ох, как она песни пела! А как ругалась по цыгански, музыкально… Я балдел: она меня типа того, что прокляла… Как-то она выключила свет, и нас, за шкирку, как этаких котят, обхватила и говорит: целуйтесь, целуйтесь! А мы не можем. Она говорит: вот, была у меня одна дура, стало два дурака. У Светки свои тараканы: комната пустая, ничего нет. Провожали её какие-то, я воспринимал, как ночной экскорт. Один стоит, она между нами вклинилась, стала чего-то объяснять. А я был немного в курсе их отношений: захотелось дать ему по морде, да у меня карате сказывается. Кореец, ничего такой, красивый. А так я бы мог – я тогда был кусачий… Тебе Виташа не рассказывал, что он мне морду набил?

– Ну, знаю,– улыбнулась я, не зная как реагировать. Он тогда зашёл к нас поздно ночью, после того, как поругался с соседом нашей знакомой, которая долго изливала нам душу по этому поводу. "Ты зачем всех достал?– напал он на Ириния.— Вика жаловалась, Юля из библиотеки…" "Я сделаю так, что она не будет там работать",– сказал Ириний.

Это было последней каплей.

– Я взял его,– рассказывал Веташ,– и несколько раз ударил о стенку. Смотрю, а он трезвеет на глазах. "Пустите ночевать,– говорит.— Мне негде". "Об этом надо было думать раньше",– говорю.

– Так и не пустил?— удивлялся потом Автандил, пока не понял, какой в действительности буддийско-даосский вариант имел место.

– Да, в общем, даосский такой вариант,– рассказал Ириний.— Безо всякой агрессии: не на что отвечать. Его, видно, накачали. Ну я думаю: дать этому течь… Да, так я к Светке тогда и заходил. Спрашиваю в лоб: она мне и говорит: мол, ты интересный, хороший и т.д., но … я, знаешь, уверенно так себя почувствовал. "Спасибо тебе",– говорю. В тоне Ириния застыл вопрос.

– Так не привязывайся: внутри должна всегда быть опора. Полагайся на себя, не будешь другому обузой,– ответила я.

– Вот, это должно было сегодня прозвучать,– сказал Ириний. Но я всё же добавила, что ориентируется он в своей скорлупе, а мира-то вокруг ещё не знает. Ириний сказал, что это ему говорили другие.

– Ты движешься по своей линии, но мир – это пространство. И в этой твоей линии чувствительность хорошая: ты людей-то достаёшь. А вокруг иная объективность: они этого не хотят.

– А мне плевать! Если у меня своя – отчего я должен её терять? Нагородили себе заборов…

– Значит, они так хотят, а ты не имеешь права…

– Хотят?! Тогда бы не было страданий…

– Ладно, не хотят, но пойми, временно, так надо, это человеческий закон: пусть живут за заборами.

– А у них за заборами – яблоки! – сказал Ириний. – А может, их мой дед сажал! Да и просто – я люблю лазать через заборы!

– В таком случае, ты поступаешь как вор…

Ириний замолчал.

– Ладно, не будем об этом сегодня. Ты это запомни. Просто это мы заговорили о Марго.

– Да я абстрактно,– сказала я устало. По телевизору прогуливались какие-то птицы. Человек раздвигал траву и камерой снимал гнездо.

– Вот я смотрю, откуда что берётся,– сказал Ириний.-- Ещё нет таких условий, чтобы в такой причинности жить, как моя. Это у меня движение такое, не православное. У меня отчего заморочки-то были: вылетел я как-то раз в суфийскую телегу – учитель мой остался внутри меня, да так там и жил. Вот я и начал бороться с ним – с Сатаной, то есть. А Сатаны-то…

– И нет, – улыбнулась я.

– Вот, – улыбнулся Ириний. – И вот оттого у меня путь такой – борьбы с Врагом.

Но это было уже выше моего понимания.

– Ты устала?— спросил Ириний.

– Да,– подхватила я.— Устали мы с Веташем страшно. Видишь, мы уже не принимаем дома, а посылаем всех на Петропавловку. Это многолетняя такая усталость.

– Да, я тут три дня пообщался, уже набрался – весь. Тебе слишком много приходилось улыбаться.

– Конечно, – улыбнулась я. – Да это погода хорошая.

– Нельзя так много улыбаться,– сказал Ириний.

– Почему же нельзя?— улыбнулась я.— Всё лечится, в конечном итоге.

И Ириний улыбнулся тоже.

– У тебя хорошее зеркало,– сказал он.

"Да, хорошее,– подумала я про Виташу.— Крепкое, в основном. И матово-непроницаемое. И отражается в нём слишком много народу: никогда не поймёшь, где же там я".

Ириний взял сумку: у него на рюкзаке болтался колокольчик и звенел.

– Это у тебя зачем?— спросила я.

– Это в Индии у священных животных. Нашим-то дуракам только одно в голову приходит…– тут он попросил какой-то значок китайско-советской дружбы, оставленный им Виташе. Я вынула коробку со всякими значками и подвесками, и Ириний устремился к ней – совсем как ещё могла устремляться к предметам Фаня.

– Ух, сколько…

– Бери,– сказала я, и он выбрал несколько, и навесил один на меня: символ не то какого-то города, не то русских ремесел – птичка-сирена с нимбом вокруг головы.

Я кивнула ему, провожая к двери.

– Ничего себе,– сказал Ириний.— Ты понимаешь, что ты делаешь? Что это, по-твоему – обычный жест прощания?

Я не ответила, я часто так прощалась с людьми. Что-то я подтвердила сейчас в нём. Куда-то направила. Куда? Или просто призвала к ответственности? Веташ тоже прощался так – чтобы поставить точку.

С собой Ириний таскал медаль с изображением Сталина – и я удивилась, зачем, мол, такое раздувание кампании.

– Так надо же видеть,– сказал Ириний,– что тут написано.

– Мы победили,– прочла я.

– А все читают: "мы победим". А ведь написано: "мы победили". Понимаешь: уже победили!

И я была с ним согласна. Только я слабо верю в личное самосовершенствование в отдельно взятом человеке: он вынужден делить свою жизнь с окружающими. Как в революцию в отдельно взятой стране. Хотя не дай Бог, конечно, чтобы сложилась единая церковь. Ведь за ней, как писано, непременно заявится Антихрист. И предъявит документ. Потому что всё в мире существует в равновесии. Потому что нет – своих и чужих. И всё-таки есть – это наше МЫ! Оно уже победило, потому что оно есть. А было это – три недели назад от описываемых событий, как раз накануне дня победы – отчего и запомнилось.

И вот я вернулась домой. Виташи дома не было, и я зашла к свекрови, взять ключ от комнаты. У свекрови сидела её подруга. Обе были весёлые, очень добрые, и казалось много знали от этой, во многом прожитой жизни. Они беседовали о знакомых, о детях, о том, что молодёжь не работает – и я видела, как всё это их трогает, как они этим живут. Словно тот огонь, что был во мне, освещал их изнутри. Моё Я было в них, и опять говорило мне, что нужно делать. И я чувствовала себя виноватой в отстраненности от этой, такой простой жизни. Потом, в ожидании, что Веташ скоро прийдёт, позвонила своей школьной подруге.

Я виделась с ней зимой: в преддверии грядущих перемен она собиралась переселиться на дачу и выращивать там картошку. Подруга стала рассказывать мне о своих повседневных хлопотах. "А тебе всё скучно?"– вдруг спросила она меня. Я удивилась: скучно мне было классе в 7-м, потом я загрузила себя занятиями достаточно, чтобы не испытывать юношеских депрессий. Но, наверное, ей в память врезалось то настроение, когда я была ничем не занята. И ведь ей моя жизнь всегда казалась более интересной – более необычной, чем её собственная. И я увидела, что сейчас и вправду ничего не делаю и не знаю, чем заняться, кроме этих своих мифов, о которых я не могу никому ничего рассказать. Подружка говорила как-то понимающе: у нас разница всего два дня по гороскопу, и может, для неё эти дни тоже были необычными? Или она просто была – человек?

Слово "люди" – это хорошо придумано. Это инопланетяне специально придумали, чтобы все понимали, что они люди. Чтобы было не отличить – тех, кто разумен, и тех, кто прикидывается. И чтобы у тех, кто разумен, наше всемогущее сознание ничего о себе не возомнило. Ведь это не так плохо – видеть окружающих людей богами. И если меня учат люди – то кто же ещё может меня учить?

Я посмотрела на дверь, за которой не было Веташа. Но дверь без человеческих слов молчала. И тогда я решила разрубить гордиев узел наших отношений с родителями, позвонила им и сказала, что завтра поеду на дачу, а с Веташем решила выяснить этот вопрос потом. И отправилась за ключом, потому что ключ от дачи у родителей был только один. Дача – это было не так плохо: родители приезжали туда только в пятницу, а до их приезда я могла бы помедитировать спокойно.

III. У ПОРОГА

Я ехала к родителям в метро и по дороге читала книжку, отводя глаза от людей: мне казалось, они – боги и богини, в глазах которых святился Разум,– видели меня насквозь. Также, как я могла сейчас прочесть их тайные мысли – по эмоциональным изгибам мимики лиц, по совершенно не связанным с этим метро устремлениям души, отраженной в зеркалах глаз, и просто шестым чувством. Проходили станции. Площадь Восстания – в центре города: все через неё едут, через площадь восстания. А потом Чернышевская – хороший был человек, я верю его утопии. Площадь Ленина – вот он её и создавал. Выборгская – Выборская – можно от Выборга, а можно от выборов или от свободы выбора. И потом уже – Лесная: деревья мои и силы наши – энергетика, а может и животные, единые с единством мира, в отличие от нас, людей… Как же тяжело всё-таки находиться в таком состоянии, очень сильном и очень ранимом состоянии, когда мир такой прекрасный и впитываешь его в себя как губка – как я сейчас буду общаться с родителями?... Площадь Мужества.

Это Рамакришна придумал – медитировать с открытыми глазами. Сначала закрывал их по традиции, как его учили, а потом подумал: а зачем? Это он молодец, хорошо придумал. И раз идея уже вошла в жизнь, надо же её кому-то воплощать!

И я по дороге читала книгу, Фрэзера: об универсальном принципе аналогий и изначальных магических обрядах, от которых произошли ритуалы религии. О том, что магия, в отличие от религии, смыкается с наукой, потому что объясняет религию. И может быть, думала я,– утратив это мифологическое восприятие, которое у меня есть сейчас, это единство с людьми, эту красоту, я когда-нибудь смогу создать общую теорию мифологии нашей жизни. Это, конечно, ещё не дойдёт до науки: позитивной, естественно-физической, технической науки, срывающей все покровы до электронов материи, и это будет только – почти – правильно. Политехническая. Даже атом – он одухотворён, но человечество не будет пока видеть мир непосредственно-материально, потому что оно – недостаточно духовно. Оно не может безынерциально проходить сквозь мифы – ему нужна религия и культурные, гуманистические мифы, скрывающие силы, что нами правят. И я перестану их чувствовать, мир закроется, "инопланетяне" "улетят", а я – я буду просто создавать астрологическую теорию, общую теорию мифа… Ооо… как же я смогу после этого жить?...

Академическая. Тут я жила раньше. А теперь – на Балтийской. Там рядом море. Океан. Это образ Рамакришны: кукла из соли, попав в море, начинает в нем растворяться. А Одиссей, чтобы слушать пение сирен, попросил привязать себя к мачте двойными канатами, потому что нет человека, который бы не бросился в море, услышав их… Может так и кончают с собой, неожиданно, после ощущения единства со всеми и своей собственной пустоты – не понимая, зачем дальше жить… Оттого, что от любви мы сходим с ума, мы и лишаемся её, и во всей жизни живём лишь мгновеньями – мы большего не можем.

Как-то раз мы составили Ганимеду компанию во Всеволожск: он там хотел купить дом. И Ганимед радовался – вот бы названия дать: бульвар Медитации, площадь Просветления, ну а проспект Просвещения – так тот уже есть… А на самом деле – всё уже есть – все названия нашего города подходят для магии, которая, как пишет Фрэзер, родственна с наукой. В нашем бытии всё уже зашифровано. Да и у кого же нет желания поколдовать – как говорится в сказке: как бы это, ничего не делая, да всё бы и сделать!

И поскольку мне очень хочется позвать кого-то в свидетели своего внутреннего мира – который на самом деле у всех – общий, я приведу ещё один тогдашний стих Ганимеда:

Куда несёт меня мой ветер –

В какие страны и миры,

Но в этот предпоследний вечер

Я с Господом самим на Ты.

На Ты я с болью и разлукой,

На Ты – с карманом от пальто,

На Ты – с бродягой жалкой сукой,

На Ты – со станцией метро.

Я, обалдевший от раздолья,

Возьму и брошу, наконец,

Разлуку пьянки и безволье

И стану взрослым, как Отец.

Отцом Вселенского пожара

Я назову себя тотчас,

Но вдруг – свалюся с пьедестала

И спрячусь где-нибудь в кустах.

Вот так вот взлёты и паденья

Меня преслудуют весь век.

Но я не смерд, не раб прощенья,

Я просто ветхий человек.

Я, просто,– купленная совесть,

Я, просто,– пустота в груди,

Я, просто,– прожитая гордость

На сложном жизненном пути…

И всё же Ганимед, видно, недаром хотел дом во Все-воложске: я как-то сказала ему, что он слишком верит в силу. "Мне такое "показали",– ответил он.— Что я не могу в неё не верить!" Но я – могу ни во что не верить, если есть, ради чего. Или просто верить в душу Земли. В ноосферу Вернадского.

И может – ехала и думала я – самоубийцы тоже затыкают какие-то дыры – чёрные дыры во Вселенной или душе Земли – те, кому удалось слиться со своей волей, чтобы уйти из этого мира насовсем? Во многих религиях самоубийство запрещено. Но у самураев – разрешено: они ведь совершают его сознательно из чувства долга. Каждай сам определяет меру своей ответственности. И бесполезно отрекаться до того, что так зовёт к себе. Всё равно оно, это состояние слияния с целым, полностью разумным и откликающимся на все движения души, словно отмытым от грязи праздничным миром, в который я распахнула окошко – а может, просто протёрла то мутное стекло, через которое видела его обычно,– пусть я даже недостойна его сейчас – но когда-нибудь это видение вернётся!

Может, таким же чувством, что мне предлагают жизнь, а я от неё отрекаюсь. Или – что люди зовут меня к себе, а я хочу остаться одна. Сама ухожу в свой миф и говорю: пусть весь мир сойдёт с ума! Пусть будет великий потоп, чтобы спаслись все вместе!

Родители смотрели на меня так, словно я долго-долго спала, и только сейчас проснулась. "А, возвращение блудной дочери,"– сказала мне мама, лишь только я переступила порог. Поскольку я соглашалась помочь родителям, папа надавал мне кучу малопонятных вещей для дачи, из которых мне, в силу абсурда, более всего запомнилось средство от ожогов и банка тушёнки под названием "Великая китайская стена". Он улыбался, говоря о квартире, которую они получат для меня кооперативе и которая стоит две тысячи – и я тоже улыбалась, делая вид, что понимаю его и готова включиться в ту деятельность, которую они мне предлагают: эти две тысячи стоили для его что-то огромное: словно это были не две тысячи денег, а две тысячи лет.

Цифры – красота Вселенной,– думала я: не важно, годы это, или просто не на что купить хлеб. А родители – в ответе за ребёнка, но иногда он может им помочь. Может, потому что все "спасутся" – все "дети", живущие на Земле. И будут так же свободно перемещаться в Космосе, как их родители-"инопланетяне" – те, кто работает на Земле, зарабатывая тысячи денег и удлиняя продолжительность мучений своих Вселенных на тысячи лет…Фрейд, к сожалению, во многом был прав – во всяком случае в том, что родители влияют на детей, как и наоборот. Очевидно, в детях и родителях есть одинаковые структуры, которые на уровне ноосферы одновременно изменяются.

И про дачу: что там надо делать,– папа объяснял так, словно он не просто собирался строить гараж для несуществующей лодки, а по меньшей мере совершать магический обряд. Отточенная ритуальность его движений была именно тем, что увидеть во мне Ириний, когда я на прощанье куда-то его направила. И мне казалось, родители возбуждены: может, им передавалось состояние дня? или моё состояние? "Если ты не боишься, протопи комнату и закрой окошко,"– сказал папа: они всегда боялись пожара. А ещё он задел рукой о стол и тут же объяснил, что боится сломать правую руку, на которую уже покушалась дверь троллейбуса. "Ничего плохого в этом бы не было,– подумала я.— Он загружен деятельностью и отдохнуть бы не мешало". Мне показалось, что он даже хочет её сломать: всё доделать и устраниться от деятельности. Правда, я тут же поймала себя на мысли, что такие мысли иметь не следует: бог знает, какой материализацией может обернуться мысль! несмотря на символический смысл папиного заявления: он словно хотел передать мне какую-то информацию – но я не понимала его язык.

Родители находили, что выгляжу я хорошо. "Ты пей пипольфен на ночь,– сказал папа – по моему задумчивому согласию с ним очевидно решив, что я сегодня не выспалась. "Действительно,– подумала я.— Они могут давать мне советы: ведь они видели меня в детстве: не могли же они меня совсем не знать!"

"Мы тебя в детстве,– сказала мама, – только пипольфеном и поили: ты, хулиганка, совсем не хотела спать!"

"Вот в Индии бы не поили",– подумала я. Но в советских условиях, это, очевидно, имело смысл: всё же мне удалось окончить университет без лишних откровений. Вот, народили меня на свою голову – думали, что справятся. И кого только народили! В крайнем случае, у них есть ещё мой брат.

"Что это у тебя за имя такое – Сима?"– вопросила моя мама.

"Да, как у кошки,"– с недоумением сказал папа, который за пять лет моей супружеской жизни впервые его услышал.

"В греческом языке,– сказала я,– "сема" с долгим е – "сима" значит, "символ" – просто "знак". Так что можете считать, что его и вовсе нету."

"Ну ладно,"– сказала моя мама, которая уже видела, что я устала, и они не стали меня задерживать. Но лучше было бы, если бы я ушла ещё раньше: я уже видела, как теряю равновесие – а вместе с ним и возможность мыслить трезво.

Нить с родителями не рвётся – наверное, на протяжении всей жизни. Говоря философскими терминами, я воспринимала так, что от отца ребёнку достаётся бытие (образ жизни), а от матери – сознание (идеи): хотя в мифологии наоброт: Отец- Небо, а Мать – Земля. Зато в Каббале так: Отец-Хокма даёт поток энергии, а Мать-Бина – осознание. Во всяком случае, в отношении моих родителей это было верно. Я чётко видела, насколько во мне есть папины бытийные установки: это его неуёмное стремление к деятельности! и мамины сознательные: это её отвлечённые планы и уходы в нереальное с конкретно-практической точки зрения – строиь гараж для несуществующей лодки! это её идея!

И это единство вызывало эйфорию: они могут меня понять! вместе – могут! значит, несмотря на их неприятие моего брака с нестандартным человеком богемного образа жизни, не расчитанного на 8-часовой рабочий день, я могу им всё открыть, не надо будет больше таиться, не будет этой двойственной установки на успокаивающую их работу в каком-нибудь НИИ, на оправдывание себя перед собой – из-за того, что я должна оправдываться перед ними – значит, я что-то могу. Ведь если я для них была одна, а для супруга – другая, значит, меня просто не было! Я могла возникнуть, тольо совместив их в себе, примирив их в жизни – возникнуть этим совмещением – с точки зрения Фрейда, невозможным!

По дороге в троллейбусе, полюбовавшись крысой, которую везла маленькая девочка и несколько устав от этой эйфории, я решила, что на сегодня уже всё, и можно расслабиться. Дома перед телевизором сидел Веташ. Слушать то, что я собиралась ему рассказывать, он не хотел: он смотрел телевизор. И я тоже стала смотреть, а по телевизору говорили, что принимаемых мер недостаточно и заметных свигов не видно. То же самое думала я. И мне захотелось разом разрубить этот гордиев узел своего двойного восприятия мира: я чувствовала себя в силах это сделать, пока я доверяла родителям, и они доверяли мне. Я не хотела больше лгать на регулярные вопросы, где Веташ работает и сколько, и было ясно, что если я скажу им, что в советских официальных заведениях работать ему более не под силу, это будет воспринято лучше, чем в любой другой день. Я позвонила маме, и так оно и произошло. И тогда по телевизру заговорили о каких-то контретных достижениях. А потом я сказала обо всем этом Веташу.

И тогда Веташ наконец оторвался от телевизора: "Зачем ты это сделала?" – ему показалось, что нашему безбедному существованию пришёл конец. Я сказала, что не могу больше лгать. Он не понял. Я попыталась объяснить, что скандала не будет. Он не верил: "Ты решила устроить мне лишние неприятности?" Он просил дословно повторить мой разговор с родителями. Я не могла: для меня слова не были важны, я хотела донести дух, а он хотел понять букву. Я расстроилась, а по телевизору стали показывать трудовые колонии. "Вот видишь, что ты делаешь,"– говорила убитая реакция Виташи. Мои слабые попытки доказать, что мои родители в конце концов примут его таким, каков он есть, не имели силы. "Твои родители решат, что мы занимаемся наркоманией,"– сказал он мне.

Это была какая-то трагедия в стиле Фрейда – но лёд явно тронулся. Очевидно, я всё же нащупала какую-то ручку – и крутанула колесо.

А утром я стала собираться на дачу.

– Зачем ты это делаешь?— спросил Веташ, когда я собрала сумку: ему казалось, что я его предаю и бросаю на произвол судьбы.

– Но ты же не хочешь помочь им с гаражом? – ответила я.

– Я должен перевозить Нелю.

Веташ хотел досконально понять ситуацию – и у меня появилась надежда, что может мне удасться что-то ему объяснить. И я попыталась миролюбиво зайти с другого конца и улыбнулась: "Я, наверное, просто хочу узнать, как я тебя люблю".

"В таком случае, ты это узнаешь",– тоном, не предвещавшим ничего хорошего, в бессилии сказал Виташа.

Возможно, в моей фразе была та самая ирреальность – надреальность – происходящего, от которой он хотел отделаться всеми силами – и не мог. В моём отъезде на дачу он видел нашу разлуку. Он чувстствовал эту разлуку всем существом – и в его чувстве была правда – психологическая правда моего намерения, которую никакими реальными понятиями было не объяснить. Ведь, на самом деле, я вовсе не собиралась с ним расставаться! Но мною двигало не только желание помочь родителям. Я собиралась – протопить комнату и закрыть окошко, как сказал отец: отрезать себя от внешнего мира и уйти – туда, куда я хотела. Я полностью была уверена, что вернусь: те силы, что были во мне, хранили меня, я чувствовала себя способной на многое. Когда-то я опасалась этого состояния – теперь оно пришло – и у меня не было никаких сомнений, что из того состояния, куда я могу войти сама, я могу сама же и выйти. Мне нужно было побыть одной – день, два – этого было бы достаточно. Я чувстствовала, что то, что может произойти со мной, свершится до пятницы. Я перешагну этот порог, который не давал мне покоя в детстве, который испугал меня вчера – это будет моим посвящением, шаманским уходом в мир иной. И я вернусь – ведь я не поверю фантомам иллюзий, и мне ничего не надо от этой жизни, кроме её повседневной действительности. А в пятницу приедут родители, и мы закончим с гаражом.

Правда, было одно но: мне слишком нравилось моё состояние. И как-то мне приснился сон, что я, беседуя с друзьями, вдруг начинаю смотреть на себя со стороны, вижу себя сбоку и включаю свой мозг на автомат, продолжая общаться. Некоторое время моё тело и разум работают по привычке, но душа не посылает им нового импульса, и через некоторое время я с безразличием смотрю из дальнего угла комнаты, как эти люди что-то делают со мной, безуспешно пытаясь привести меня в чувство. Может, Виташа был прав: и после подобно опыта моё сознание могло и не вернуться – а уйти из этого мира туда, где ему лучше? Но ведь сумасшедшие – это те, кто останавливаются на полдороге, а я хотела уйти совсем. И уж совсем маловероятно, чтобы мне грозила смерть: неужели я люблю её больше жизни. А инстинкт самосохранения? Уж он-то точно найдёт дорогу обратно!

Тогда почему Виташа видел в моем поведении измену и разлуку? Потому что я не могла ответить на его вопрос: зачем? Да, я не знала. Я шла вслепую, и это было сильнее меня. Но причины, наверное, были – само по себе познание никогда не являются истинной целью. Может, я хотела испытать нечто сейчас, в благоприятной ситуации, чтобы не столкнуться с этим потом. Ведь, говорят: чему быть, того не миновать: мы не можем избежать событий своей судьбы, хотя изменить их можем. И как астролог, я склонна видеть в медитации корректировку судьбы. И всё же я не знала – зачем. А Веташ видел, что я ухожу, и потому все аргументы, что в пятницу я вернусь, поскольку мне на работу, были бесполезны. Если мне нужна была медитация, то ему нужна была я. Это было его право – желать, чтобы мы во всем были вместе, и он сделал так, чтобы я не ушла. Он остановил меня на лестнице и вернул в комнату. И что произошло дальше, это трудно описать.

Вдруг в его руке оказался железный клин, величиной с нож – похожий на какое-то шаманское орудие: надо же, чтобы в нашем идеальном порядке под рукой нашлось такое! тогда ещё была популярна брошюра о зомби – он был словно из этой брошюры, лежавшей у нас на столе, ассоциируясь с какими-то ужасными обрядами смерти и воскресения. На самом деле это был просто колышек для палатки старого образца: мы уже собирались в поход – стальной колышек с острым концом. Веташ схватил меня за руку так, что остался синяк, и вся боль его невидимого и непонятного для меня страдания сконцентрировалась в два слова: "Чтобы помнила!" – может, потому я и помню этот момент. И он занес этот колышек над головой – словно мог меня убить – хотел ли он, чтобы угроза остановила меня в моих намерениях? или так изобразил своё понимание моих мыслей? И я сделала шаг ему навстречу, желая открыть ему душу, которая говорила: "Ну убей, если хочешь!" Сила, которая была во мне, до такой степени хранила меня, что я не боялась смерти: мне казалось, что даже если он меня сейчас убьёт, я воскресну. Я хотела передать ему мою любовь, мою веру, что мы с ним никогда не расстанемся, кажется, я даже улыбнулась ему, чтобы встретиться с ним глазами. Это длилось одно мгновение – в следующее Веташ без сознания упал на кровать.

Он объяснил потом, что почувствовал, что этот колышек – которым, по мнению Виташи, при желании можно было убить медведя – становится сильнее нас обоих, и неведомая сила, которой он не может сопротивляться,– приказывает ему меня убить. В схватке с этой чудовищной силой он сжал колышек в руке чуть не до крови – и тогда сработали защитные механизмы. Мне же показалось, что те силы, которые хранили меня, обрушились на него со всей своей ураганной мощью. Делая всякую мысль живой, они превратили его угрозу в реальность. Это была его мысль – то, с чем он сражался. Это было моё намерение – сделать тайным явное. Это была общечеловеческая сила духа – хранящая на всякий случай каждую нашу мысль в ноосфере – для нас, людей, разумных существ, которые полагают, что они умеют мыслить...

Вскоре чувства вернулись к Веташу – но не сознание. Он сел, обвёл мутным взглядом комнату и сказал: "Буквы! я не вижу буквы!"– и зарыдал. Наверное, он имел в виду свой универсальный алфавит – это было его предназначение – "инопланетное" и человеческое – думать о красоте букв. Я обняла его и поцеловала в лоб, и в глаз, в уголке которого виднелась слезинка – и вдруг мой внутренний ужас, по ассоциации с проклятым колышком, нарисовал мне корабль-призрак из сказки Гауффа, капитан которого был приколочен к мачте гвоздём – в точке третьего глаза. Веташ содрогнулся – и я подумала, что такою мыслью – как и своим стремлением в мир иной – пожелала смерти ему, как и себе – смерти без воскресения… А может, это только ему, а я просто останусь здесь, без него, одна, его помнить… Это то единственное, что могло удержать меня от шага вперёд, через порог…

С трезвым безразличием ума и тёплым трепетом души я отрекалась от всех на свете духовных откровений, и это оставляло чувство безнадёжности, что значит, я ничего не смогу сейчас – и может быть, уже никогда в жизни. А может потом, когда-нибудь, мы пойдём вместе: он поведёт меня, он будет меня учить, и это будет ему не опасно.

Когда мы познакомились, он пригласил меня посмотреть его абстрактные картины. Я смотрела на них – и трактовала, что на них изображено. Хотя там были подписи, например, "Одиночество" – светлая дверь к выходу, поход через старые стены, а на переднем плане – окно, затянутое паутиной, намекающий на мужской силует, держащий в руке летящую спутницу, как на картине Шагала… Про одну из картин – там была изображена стена пламени, а перед ней маленький человечек поднял руки – там не было подписи, я сказала: "Это ад". "А моя мать говорит: война,"– сказал Веташ…

А ночью мне приснился сон: в темноте возникает радужный глаз и смотрит на меня. Я думаю: ну вот, конечно, третий – и начинаю стирать его рукой. Но чернота тьмы, которой я стремлюсь его закрыть, прозрачна. Он ярче неё, и он всё смотрит, смотрит… Тогда я зачерпываю рукой совсем густой краски, и он всё же исчезает под ней, хотя я знаю, что он там – и думаю, что проснулась. И вдруг ощущаю, что у меня появилась третья рука: она держит вторую. Это совсем обычная рука – такая же, как моя. Тут у меня возникает ужас, что я вообще никогда не проснусь – и тогда я просыпаюсь, а перед глазами – картины, картины…

Вскоре Веташ пришёл в себя. Что было минуту назад, он не помнил. Чтобы его успокоить, я сказала, что никуда не поеду, и мы договорились, что завтра я помогу ему с переездом нашей знакомой, а в выходные мы вдвоём поедем к моим родителям на дачу – хотя он не понимал, почему я не разделяю его опасений по поводу возможных с ними объяснений. Я сначала хотела поехать туда в пятницу после работы – я почему-то всё ещё хотела успеть туда в пятницу! – но Веташ сказал, что мы можем не успеть на автобус, и я с ним согласилась.

Однако внутренне ему продолжало казаться, что я совершила что-то ужасное. И я тоже видела – он оказался на другом берегу, и наше сознание тщетно билось над вопросом, как бы избежать этой, по непонятным причинам возникшей разлуки. Я перешагнула границу привычного здравого смысла, преступила черту, которая отделяет сознание "я" от внешнего мира – и это воспринималось как преступление. Надо сказать, в эзотерических традициях преступление может иметь позитивную окраску: отражение рефлексии строит собственный мир, и он не есть весь мир – и в этом первородный грех сознания. Но Аллах сказал: "Совершите преступление дважды, и вы вознесётесь на небо". Зеркало отражает лишь с одной стороны благодаря черному глянцу с другой, и даже если сделать его двусторонним, останется ободок: от которого и зависит, что вмещает зеркало. Потому у Рамакришны есть образ, что зеркало надо разбить: особенно если в нём отражается Бог-кумир, такой как Мать для Рамакришны, и он рассёк своё зеркало на тысячу кусков, чтобы полюбить мир… Границы всякой определённости нужно перешануть, перепрыгнуть, перелететь. Как у Ницше – "прыжок выше своей головы". Или даже как у Сент-Экзюпери – "ночной полёт".

Я не совершала – ни перелёта, ни даже прыжка. Просто я оказалась готова – переплыть с одного берега на другой – через буддийский поток иллюзии, через великую реку И-Дзина. Тот, кто когда-нибудь переправлялся на пароме, знает, как это долго: ждать, пока он отчалит, да пока подплывёт. Я – не совершала этого эзотерического преступления. И всё-таки я его совершила. Раз Веташ не был готов к моему состоянию, а я – разбила зеркало, перешагнула, переступила – без него. Ведь моим зеркалом давно уже был он.

Когда-то у меня была идея, что если сложить события нашей жизни в нужном порядке, то это будет пороховой заряд. Когда человек отождествляется с самим собой, в этом есть сила. И на проверку оказывается, что всё в мире слишком связано, и даже когда человек делает что-то с собой, это не его личное дело. Пробуждая скрытые силы, он распахивает дверь в мир перед той стихией, которую наша цивилизация обуздывала тысячелетиями, и всё не смогла обуздать. И я боялась этой бочки с порохом, боялась не напрасно, наш эпизод с колышком для палатки служил ясным этому доказательством. Но – я же своими руками складывала костёр, прежде чем в него упала молния! Так что же меня заставило на это – преступление – идти? И здесь остается только сделать признание: я … не знаю. Я делала это отнюдь не ради человечества. И похоже, не ради себя.

Но очевидно, такая презумпция невиновности требовала проверки, чем и занялся мой мозг параллельно с сознанием Веташа. Мышление лихорадочно рисовало и предъявляло мне ужасные картины: болезней, одиночества, сумасшествия, в первую очередь. Но дурдом показался мне спокойным убежищем под старость, болезнь лишает суеты и даёт возможность поразмыслить над тем, как с ней бороться. Одиночество? Но меня же к нему всё время тянет: если это иллюзия, тогда только оно мне и покажет, что есть истина, если не иллюзия – тогда чего и желать? То же касалось слепоты, глухоты и летаргии – моё стремление уйти во внутренний мир было сильнее всех болезней, оно видело в них свои преимущества и потому тысячу раз заслуживало их.

Веташ молча пил чай. Он вспомнил про Марго. Он сказал, что ведь Марго и её супруг расстались как друзья, добровольно… Марго рассказывала нам, что она тогда три дня лежала – и возможно, ей открывались какие-то вещи, из которых потом сформировался её мир. И ей не хотелось жить – но потом вдруг захотелось есть, а в доме не было даже хлеба – и тогда она встала… А ещё Веташ сказал, что сексуальность с возрастом увеличивается, и женщине важен запах мужчины. Тогда моё сознание задалось вопросом, каким способом человек теряет способности к обонянию и осязанию. Оно ни перед чем не останавливалось.

Я никогда не ожидала ничего подобного – во-первых, от моей души, которая мне всегда казалась на редкость жизнелюбивой, а во-вторых, от моей мысли, которую я считала просто неспособной на такую жестокость! И всё же мой разум явил мне все эти пытки, а моя душа на них согласилась, без трепета и тени сомнения, в том безмерном посыле одиночества, который делает излишними все эмоциональные реакции. Я бы никогда не подумала, что есть во мне такое… страшное, которое решительно ничего не боялось!

Конечно, у меня в гороскопе в зените Веста, приносящая всё на алтарь – астероид личного предназначения. Но я опасаюсь, что эта особенность – общечеловечески-универсальна. Потому что в тот момент – меня не было: были "они", следившие за каждым движением моей души. И я не знала, что и подумать: действительно ли мне в жизни предстоит испытать то, на что я согласилась – а может, наоборот, то, на что я не согласилась? Ведь если Веташ будет мне мешать исполнять моё предначертание, "они" могут просто убрать его с дороги. Переедет его машина, и всё – чтоб я впредь от своих задач не отказывалась. Да и зачем "им" кровь – он может запросто влюбиться в другую – что он, не человек, что ли? Это если толко он откажется – вот тогда его машина и переедет!

Откуда, из какого кошмара коллективного бессознательного возникают такие медитации? Где набраться здравого смысла, чтобы таких страхов не было? И что же было во мне такое … властное, что заставило как орешки перебирать подобные варианты?

Я опомнилась. Моё "я" взглянуло на меня из мрачно облокотившейся на стол фигуры допившего чай Веташа. И я подумала вдруг, что я желаю – не себе, а ему – всех этих ужасов, болезней, разлук – ему и всем окружающим, потому что иначе мы не способны ничего осознать. Ведь мне сейчас предлагают понять, что есть любовь, а я не могу, я прошу срока, времени – как раз того, что я хотела победить. Я прошу определенности у будущего, отказываюсь от свободы… На что я обрекаю тело – храм Господень? И я ещё говорила, что люблю красоту? Нет, мне ещё тысячу лет учиться её любить! Сколько?... – и мне снова захотелось измерить бездну нашей человеческой ничтожности и показать "им", людям, насколько утопает человек в своих страданиях, во многом выдуманных, и как упорно не желает из них вылезать. Останавливала только мысль о Виташе.

Для психики почти одно и то же – разлука и смерть. К себе самому человек равнодушен, если копнуть поглубже. Но в нём живут те, кого он любит. Кого он любит, он боготворит – сначала, а потом он с ним сливается. И то самоубийство, которого требует от нас идея, чтобы она не могла причинить никому вреда, естественно распространяется на наших близких – это та невидимая трансформация, которую даёт любовь, это не мёртвая смерть. И в этом смысле не бояться смерти – не бояться убить – единственный способ не убивать…

А Веташ, следя за моими мыслями, поражался их холодности – а может, самоотверженности души, соглашавшейся закрыть глаза на мир, если это потребуется.

– Ты что, не человек, что ли? – спросил он наконец.

– Я животное, а ты – Бог,– ответила я из глубины своей медитации, но трезво: потому что воспринимала так: ведь ему сейчас было дано видеть меня и мои мысли. Веташ среагировал на это со спокойствием заезжего инопланетянина, которому наконец объяснили, что он тут делает. И я подивилась его неосознанному ещё мужеству – встретить жизнь такой, как она есть.

IV. ПРОСТО ЛЮДИ

Чтобы немного развеяться и обрести утраченную способность мыслить разумно, мы решили поехать на Петропавловку, хотя погода была нелётная. Туда же собиралась приехать и Марго, с утра принимавшая в своём институте экзамены.

Я уже не понимала, после всего, чего я конкретно хочу и что нужно от меня "им" – "инопланетянам", этим невидимым силам сознания? Или просто – хотя бы раз в жизни "они" приглашают каждого участвовать в своих церемониях, ничего не объясняя – как не объяснял Воланд Маргарите? Просто она была королевой их очередного бала, изнемогающей от их почтительных поцелуев. Почему? Потому что Мастер писал рассказ, посягая осмыслить историю Христа,– а общество было ещё к этому не готова. Господи, а мне за что – за то, что Веташ сочинял универсальный алфавит? или хватило моего собственного творчества? Ведь если мне достаточно было его картин, чтобы понять, что он подходит мне как муж, то он влюбился в мой трактат о психологии религий. А может, за то, что мы вместе тоже когда-то сочинили рассказ? Там наш герой, которого мы назвали Драконом – в честь соответствующего созвездия – встретился с компанией "бандуистов" – мы придумали такую религию. Они избирали себе гуру на один день: делали то, что он им скажет, а взамен, общей энергией душевного единения давали ему крылья – сделать то, что он хотел. Правда, они у нас не были нечистой силой и святыми тоже не были – а были просто людьми.

Веташ, похоже, хотел мне что-то объяснить и начал с того, что я сделала ужасную глупость. Возможно, он опять имел в виду моих родителей, их проблему с получением мне квартиры в кооперативе и связь всего этого с его работой – но я об этом начисто забыла, поскольку интуиция говорила, что данный повод для беспокойства начисто исчез и наконец наши отношения нормализуются. И я спросила: что? выскочила за черту на красный светофор? не выпила квасу по дороге, когда он предлагал? я стала жить моментом, и мелочи приобретали колоссальный смысл. И Веташ замолчал, решив, что разговаривать со мной бесполезно.

Он схватился за Марго, как за соломинку – даже когда отправился ей звонить, он сказал, что мол, без неё незачем и ехать – и это мне не нравилось. Но Марго была рада составить нам компанию, не говоря о том, что она считала это просто своим долгом, и погода её не смущала. Выглядела она хмуро: увидев, как мы общаемся, а точнее, молчим, она нашла, что её предостережения Веташу вполне оправдались. Веташ сказал, что у нас нелады с родителями, а Марго стала делиться с ним деловыми проблемами, и я видела, как они переживают: за себя, за дела и за меня – и смотрела на это с безразличием человека иной расы: за той чертой, что я перешла, эти переживания вдруг оказались мне совершенно недоступными. Я попала в ту высоту – а может, в ту древность духа, где эмоций нет: они ещё не возникли. А без человеческих эмоций я не могла включиться в ту игру, которая для них была жизнью. И оттого, по сравнению с ними, я как бы вовсе не жила: я только мыслила и совсем не страдала.

На скамейке в углу пляжа сидели трое молодых людей, очень похожих на Воланда. Мне казалось, они наблюдают за нами – впрочем, на пляже никого не было: куда же им было и смотреть. Была странная погода – иссиня-серые тучи на фоне ослепительно яркого солнца – и ураганные порывы ветра, тут же стихавшие. И тут я заметила, словно всё время слежу за солнцем – словно от этого в моей судьбе что-то решается. Когда солнце скрывалось за тучу, у меня возникало отчаяние, что ничего хорошего уже никогда не будет. Когда появлялось – мне казалось, это соотвествует какому-то удачному повороту наших мыслей. Подловив такой момент, я сказала, что единственное опасение, которое может быть у моих родителей по поводу работы Веташа – это если для получения квартиры в их кооперативе потребуется справка с работы мужа. Я очень хотела включиться в их игру – и всеми силами старалась побороть отчаяние пасмурной погоды. Но Веташа моя сообразительность не обрадовала, да и Марго вывести из упаднического состояния не представлялось возможным – а мое внутреннее напряжение соответствовало порывам ветра: когда он налетал, оно росло, и тогда я старалась расслабиться.

Мне всегда казалось, что человек не может управлять облаками – но сейчас мне показалось обратное. Ведь у меня было ясное предчувствие, даже не глядя на небо, когда солнце выйдет из-за тучи и когда туда спрячется – и я всеми силами жаждала, чтобы оно светило. Так, наверное, воспринимали погоду древние люди. Как отличишь, что на что влияет: мое настроение на погоду или погода на настроение, если погода и настроение ничем не отличались друг от друга? В природных изменениях, в погоде – корень всех наших эмоций, основа разнообразия психических проявлений. Наше сознание просто абстрагирвоало чувства от природы, но когда внутренний мир попадает в резонанс с внешним – чувства обртают изначальный смысл. Они перестают быть человеческими эмоциями и возвращаются к непосредственному ощущению природы. Вот и я в тот момент была начисто лишена эмоций, зато прямо починена солнцу и облакам. Возможно, так чувствуют животные. А может, растения.

Такая связь с облаками возникает легко – и всё же думаю, что обычный человек – я имею в виду среднего экстрасенса – влиять на такие глобальные сферы не может. В окно Шри Ауробиндо дождь не попадал – но всё же это локальное пространство и Шри Ауробиндо. И могли ли средневековые священники вызвать дождь, когда народ просил этого, – одному Богу ведомо. Да и не слишком им верила их паства. В иллюзию своего влияния на природу склонны попадать люди городские, мало знакомые с тем, что такое природная стихия – хотя, чтобы почувствовать её мощь, достаточно попасть в обычный ливень на пустой дороге, если до дома больше, чем три часа езды.

Но можно привести и более поэтическую картинку. Как-то мы были в среднеазиатском предгорье. Там очень гостеприимный народ, и обычно мы ночевали в гостях. Но раз вышло так, что, проехав мимо Пенджикентских раскопок и не встретив там знакомого, мы на ночь остановились на пустой дороге. Палатки у нас не было: в Средней Азии она не нужна: летом дожди не идут, хотя в высоких горах бывают регулярно, но там мы стоять не планировали. Мы приставили велосипеды к одиноко стоящему на равнине дереву и залегли в спальники. Но было не уснуть. С иссиня-чёрного, со всех сторон надвигавшегося на голову неба падали огромные, яркие метеориты – казалось, какой-нибудь булыжник сейчас свалтся на нас. А со стороны гор время от времени вздрагивали молнии, и хотя они были далеко, они могли принести дождь, среди ночи – один шанс из тысячи – но нам бы было некуда деться. Наше несчастное дерево в пустом поле никак не могло нас защитить – оставалось только надеяться, что Перун не коснется его своей стрелой. Но чтобы внушить ужас перед небом, достаточно было этих огромных звезд, и этого чувства своей незащищенности. Мы начали говорить друг с другом, укрылись спальниками с головой – и только тогда уснули…

И вот мы сообразили, что недалеко находится управление по вопросам кооператива, и я решила съездить туда и узнать – для родителей: нужна ли справка с работы мужа, если квартиру получаю я. Там работали до шести – было близко к тому, и я побежала узнать время. На храме Петропавловки часы стояли: они остановились на 12-ти. Я подошла к скамейке и осведомилась у "Воланда": тот с улыбкой показал мне на часы: было 15 минут первого – примерно то время, когда мы выясняли отношения с Виташей. Ну так что же было от него и ждать, кроме какой-нибудь чертовщины? Я подумала, что опаздываю. Но у проходивших мимо девочек было двадцать пять минут шестого, и я тут же поехала. Мы договорились встретиться потом у Марго. В управлении я узнала, что справки не нужно. Служащие, официальные и вежливые, с полным нежеланием сказать хоть слово сверх своих обязанностей, казалось, хранили порядок и регламентацию этого мира.

А я – мне казалось, я разрушала этот порядок самим фактом своего существования! Как бы мне было хорошо на природе, вне города – как бы мне сейчас там было хорошо! Может, потому мне так и хотелось на дачу. Но велосипед мой ехал по Невскому, а я – могла сейчас сделать всё, что угодно – устроить аварию, например: я видела: все эти люди – лишь превращения моего всеобщего я. Я закрывала глаза, чтобы не видеть пружины их внутреннего я, закрывала душу, чтобы они не видели того опасного, что было во мне – что же сдерживало меня поставить какой-нибудь эксперимент? Ведь мне казалось, всё иллюзия, ничего плохого произойти не может: всё страшное, что есть в жизни, в общем-то на пользу. Все так от жизни застрахованы, а это откроет внутренний мир, изменит способы защиты на менее примитивные. Может, так себя чувствуют животные. А может, инопланетяне. И мне хотелось броситься под машину, я вызывала на бой те силы, что мною правили, внутренне крича: "Убейте! Неужели вы не можете меня сейчас же уничтожить – пока я ещё ничего не соврешила?" Но "они" были гуманны, и не могли этого совершить.

Но и спасат меня "они" не собирались: они предоставляли мне полное право сделать это самой. Я в детстве удивлялась: почему животное идёт в ловушку, хотя понятно же: ну кто за просто так положит на дороге кусок мяса. Но ведь идёт – и инстинкт самосохранения не срабатывает, хотя могло бы понять, в силу нестандартности ситуации! И у людей есть такая ловушка – желание помочь другим. Вот в неё-то все и ловятся – а так: ну кто же по доброй воле станет сам себя спасать?

Когда-то я верила в то, что мир – прекрасен, но не видела этого. А теперь я видела прекрасным всё, что раньше считала несовершенством – тех же служащих в конторе – но я – не верила этому: я помнила, что это не так, и моё я отвергало этот мир. Я словно родилась – шла к этой вершине своей жизни – и родилась, но когда что-то рождается, оно сразу начинает умирать. Дух снизошел в мой мир, он упал на самое дно этой материи, он сиял в ней, но это был его конец: он перестал быть выше неё. Я совсем не знала этой материи, которая вдруг стала такой разумной. А мир – знал меня, знал давно, и все его явления откликались на меня, и это могло стать началом какой-то эволюции, если бы я знала, какой – но эта конкретика мне не открывалась. А дух, пробуждаясь, стремился только к своему концу: от этой середине своего самораскрытия к точке, в которой он возник, и вся Вселенная свёртывалась в эту точку. Как завороженная, я моделировала схлопывание этой Вселенной: я не знала, происходило ли это независимо от меня, но было очевидно, что оно уже началось, началось недавно, чуть раньше этого часа – может быть, несколько дней назад. Возникла мысль, что для нашего мира эти дни и часы являются веками, и тогда я отнесла эту середину ко временам Сократа или Будды, а может быть Христа – и это отбросило возникшее было раскаяние, что ядерными силами любви я несу в себе этот коллапс, эту смерть, судя и отвергая этот мир. А он был достоит умереть – умереть и родиться снова – ах, если бы он был недостоин!

Пару лет спустя я отчасти сформулировала эту идею в стихе "Гностицизм" – хотя он передает лишь повторение творения, а не воронку, откуда оно рождается – и которую я вдруг стала ощущать так остро, как моё собственное рождение и смерть.

Этот мир достоин погибнуть

И достоин существовать:

Из единства возник единый —

Кто же может его прервать?

Тот, кто создал его, тот умер,

Растворившись в царстве теней,

Тот, кто любит его, тот судит

О великой его вине.

Он отпавший и одинокий

Там, где разум Вселенной скрыт,

Правит в нём владыка жестокий,

А закон человечный спит.

Тот, кто царствует, дарит волю —

Свод небесный шлёт благодать:

Чтоб начать и кончить историю —

А потом – ещё раз! – начать.

Кто придумал эту мистерию

По ту сторону зла и добра?!

Стонут души в коре материи,

И сгорает она дотла.

Снова носится Дух безутешный

В чёрной бездне великих вод,

Создает эту землю грешную,

Где в материи он умрёт.

Это воля его свободная —

Значит, так и останется впредь:

Он хранит эту землю плотную,

Чтоб творить – небесную твердь!

Этот мир достоин погибнуть —

И во славе существовать.

Кто захочет его постигнуть,

Тот захочет его взорвать.

Тот, кто создал его, тот умер,

Растворившись в царстве теней.

Тот, кто любит его, тот судит

О великой его вине.

Последнее скорее относится к Христу, но в тот момент я была не способна рассуждать так абстрактно, и мне было вовсе не до мифа об Апокалипсисе. Образ Страшного Суда всегда для меня был, как в картах Таро, пробуждением, совершающимся в каждой душе, а потому событием скорее радостным, нежели страшным. Один христианин как-то рассказывал мне, что его преследует сон: как черти вынимают клещами душу из его тела. Но такие сны, к счастью, могут сниться только ортодоксальным христианам. Я не хочу сказать о них ничего плохого: может, это их работа – видеть такие сны – но честные язычники при пробуждении обычно радуются солнцу.

А моя душа – устремившаяся к небытию и от ума призывавшая на мою голову кару как управу на ту здоровую стихию, которая могла сквозь меня неизвестно куда ринуться в следующий момент – попыталась представить себе, что должен на моем месте испытывать тот, кто не отрекается от мира, как это делаю я, а принимает за него ответственность. Я подумала о Рамакришне. И ужаснулась.

Любой гуру – последний из людей,– подумала я. Ведь он знает, что каждый человек, живя, спасается, и всё-таки признаёт религию: чтобы другим было легче, чтобы они могли – не жить. Ведь он знает высшее и предпочитает низшее, знает, что есть жизнь и выбирает смерть, он оставляет "я", хотя видел Вселенскую душу. Даже Рамакришна, он – ничтожнейший. Подвластный тем общим силам, которые движут нами,– он, человек. Он отдаёт себя "им". А "они" – "они" приходят сюда страдать и жить всерьёз, жертвуя себя делам, вещам, мелочам, но мы – веками ничего не понимаем. Потому что мы – это они, и самое высокое предназначение в том, чтобы жить. Просто жить. И иногда они выбирают самого ничтожнейшего, который не годится на то, чтобы жить, как все – и открывают ему кусочек своей тайны, чтобы он жил для них, если он не может жить просто так.

"Они", люди, спасая этот мир, рождают детей – новые мира – там, на другом краю Галлактики. А он, человек, познав их тайну, уходит в себя – в бездну – там и рождается здесь. Он даёт им возможность уйти – туда, куда они хотят – спастись, а сам остаётся последним. И если он, человек, пропускает свою очередь попасть в небесный рай нашей мысли – за то, что сохраняет своё я,– так это и хорошо: он же мир любит, а не инопланетян! Святые ведь недаром говорили, что они самые великие грешники. Вот их и посылают на дальние планеты начинать эволюцию с самого начала – должна же и там быть жизнь! На Сатурн, например, – планету индивидуализма нашего "я" – которая у Блаватской связывается с Cатаной (в настаивании на своём "я" видели грех и смерть и христианские философы: принцип индивидуализма наиболее сложно оживляем).

Когда мне было два или три года мне приснился сон: в ясли привезли хохломские игрушки: белых курочек и петушков, и стали раздавать детям, а я стою в очереди последней. И вот, когда очередь доходит до меня, игрушки кончаются, а на дне коробки остаётся одна черная ворона. Я, помню, так расстроилась, что даже не знала – брать или не брать!

Как-то наш знакомый астролог – глава Московской академии астрологии – читал лекцию, а после его спросили что-то из серии мистики – и он, с молодости увлечённый Белым братством, ещё часа два говорил о светлых и тёмных силах. У Веташа возник вопрос: судьба ведь предопределена, тогда что делать тем людям, у кого миссия тёмная? Я всегда придерживалась того мнения, что лучше бы им рассыпаться в прах и развеяться по ветру. Но черный цвет – окраска любой отмеченности, любой очерченности, любой ответственности. И я – преступившая грань себя и всё же вынужденная остаться собой, испытывала имено это желание – исчезнуть и небытии, раствориться и распасться на молекулы. Перспектива улететь на Сатурн меня сейчас бы очень порадовала. Пребывать в состоянии атома миллиарды лет, безо всяких человеческих мыслей… Никого не спасать, даже себя… Потому что нельзя подчиниться той прекрасной и разумной предопределённости, что диктует нам мир – это значило бы признать закон смерти и пойти у него на поводу. Что добавить к этому? Слова из Библии?— "Кто умножает познание, умножает скорбь".

И с этими мыслями я позвонила в квартиру № 13, где Веташ и Марго допивали кофе.

– Ты кого спасать решила? – "понимающе" спросила Марго. Я не удивилась: возможно, Веташ сказал ей о моём впечатлении от фильма и идее нашей миссии: а впрочем, она видела его сама. Ну и что же она могла после этого подумать? А что могла подумать я? Если "силы порядка", которым она служила, действительно передали ей мои мысли, то после её вчерашнего "мы дрожали", это было уже весело: одной сходить с ума – ещё куда ни шло, но в компании!

Мне всегда казалось, что человек с развитым интеллектом и университетским образованием ни при каких обстоятельствах не может поверить в то, что он – спаситель мира, и я употребляю слово "спасение" лишь по традиции, фигурально. Но глядя на трагизм Марго, мне показалось обратное. Все же я сочла ниже интеллектуального достоинства оправдываться. Я промолчала. И тогда они тоже не стали со мной говорить.

Комната Марго была круглой – это было одно из тех мест, про которые кажется, когда туда попадаешь в первый раз, что здесь уже был. Тех мест, которые потом ищешь – чтобы вспомнить. Я смотрела на порядок книг в шкафу, и он мне что-то говорил; со старенького проигрывателя для меня звучала музыка Брукнера, а все часы в комнате показывали разное время, и мне казалось, – этого дня не существует, он будет вычеркнут у меня из памяти. Мне казалось: сегодня четверг, но я выйду отсюда и будет опять среда, и будет другой четверг, а этого дня уже никогда не будет – и я хотела, чтоб он длился, длился… Так мне было хорошо: казалось, время остановилось – и это моё убежище от жизни, и я здесь просто – учусь.

Веташ и Марго беседовали. Они говорили слишком быстро, чтобы я могла уловить все повороты их фраз, всю линию их слов, весь смысл звучащей речи. Я хотела включиться в этот поток, но не успевала попасть в его скорость, и мой ум смущала эта отверженность. Я посмотрела на Веташа.

"Но ведь ты же молчишь,– сказал он. – Вот мы за тебя и отрабатываем".

А они и вправду говорили за меня: Марго выражала мои идеи, Веташ – моё состояние. Они не говорили ничего, чего не было бы во мне. Изменялось состояние, а их слова отражали данный момент, успевая за переливами времени: они были мной, и я была ими – но мне было нечего сказать, потому что истина одного момента теряла смысл в следующий.

"Мне слишком много информации,– сказала я.—Говорите медленнее."

"Но ведь ты же не Близнец,– сказала Марго, взывая к моему рассудку: Близнецы – знак информации, человеческий знак ментального подхода. Это был знак Марго, и в этом я, конечно, не могла с ней сравниться.

"Да, ведь ты же Рак,– сказал Виташа удачно найденной мысли.— Зачем тебе информация?"

"Да, я Рак,– эхом откликнулся мой рассудок. Рак – материнский знак растворения духа в материи. Жертвы сознания миру,– и в памяти всплыла икона Неопалимой купины из собора Николы Морского, где вокруг неё, в 12-ти лучах, были изображены знаки Зодиака в виде ангелов: по углам – типичные Телец, Лев, Орёл (Скорпион) и Ангел (Водолей), а между ними остальные, и Рак – на коленях с чашей. А вот противоположный знак, Козерог – с двумя чашами и стоя.

А Веташ и Марго – и вправду выглядели для меня Близнецами, настолько они были сейчас едины в своём отношении ко мне: я почти не могла их друг от друга отличить. Я залюбовалась той игрой сил инь и ян, которая шла между ними, и в которой брал верх то один, то другой. То мне казалось, что Марго, как женщина, знает больше, и мы с ней – относимся как матери к ребёнку Виташе. А то, наоборот, что Веташ, как мужчина – хозяин, учитель, а Марго чему-то научил её бывший супруг, и теперь она пытается у Веташа научиться дальше. И я видела также, насколько разделены – мужчина и женщина. Каждый момент только один из них был – был ответственным и взрослым. Но оба они становились взрослыми по отношению ко мне, и я чувствовала себя их ребёнком, животным, смотрящим с предшествующей ступени эволюции на них – в будущее.

В комнате Марго было прохладно, и Веташ надел откуда-то халат, став совсем домашним, а на меня Марго накинула плед, и я сложила под ним руки, изображая полное смирение – я принадлежала этой комнате, музыке, им… Я понимала: мы выйдем отсюда, и всё это кончится, и снова каждую минуту прийдётся что-то решать, и мучиться, а здесь была временная передышка и блаженство процесса, в котором не было времени. Нас было трое, и в этом бесконечном перетекании взаимоотношений, в этих переливах игры числа три было четвёртое, которое делало эту гармонию – вечной. Марго не могла не видеть, как мне хорошо. "Нет, вы только на неё посмотрите!"– говорил её взгляд, полный близнецовского любопытства.

Веташ достал откуда-то карту старого Петербурга, и я вновь почувствовала себя на эзотерическом уроке. Он стал показывать, как город сначала задумывался и как потом его достроили, солидно выделяя старые кварталы, с сожалением прибавляя к ним новостройки,– и названия улиц одна за другой выстраивали у меня в голове мифы духовной, а может, душевной истории города, повороты его мысли, его поиски и разрушение его памяти. А Веташ – он словно всё это знал, словно смотрел на него в течение трёх веков, хранил его, и в этом был смысл его жизни, его миссия.

А потом он попросил меня снова поставить музыку, и мне показалось, "они" снова захотели, чтобы я нашла себе сейчас занятие, но сейчас – значило навеки. И мою душу, прежде такую бесстрашную, теперь охватывал священный трепет перед каждым из тех предметов, к которым я хотела прикоснуться. Я всё-таки поставила пластинку – первое, что попалось – "Волшебный полёт": я видела, что Веташу хочется, чтобы я сейчас полетела, поплыла, вознеслась в хороводе этих предметов, исполненных смысла. Но я – снова боялась сделать шаг, и даже когда Веташ, не выдержав этого, послал меня поставить чай, и я воодушевилась, что есть хоть какая-то определённость, кроме ужасающей свободы, – движения мои были страшно неуверены.

Я открыла лежавший на столе английский словарь – и звучания английских слов оказались похожими на соответствующие им по смыслу русские, всплывавшие у меня в голове параллельно с теми, что были в словаре. И я подумала, что для Бога, это, наверное, так и есть, и вспомнила эпизод, как однажды, в Интуристе, не перевела с японского фразу, а просто услышала её по-русски. Да, когда-нибудь люди смогут без перевода понимать все языки – и не потому, что они будут читать мысли безо всякой их формы, а потому что Форма, несущая смысл, столь же универсальна, как и он.

Но эта Форма – это сам Бог, то есть то, что понимают под Богом, что правильно под ним понимают. И приход к этой форме был бы спасением для нашего сознания, потому что будучи реально общим и неразделённым, оно стало бы тем, что оно действительно есть. И если уж говорить о том, в чём я хотела бы кому-то помочь, так это видеть мир хотя бы на уровне современных научных представлений – просто ежедневно видеть то, что веками открывали учёные и что мы в общем как-то знаем: видеть, как Земля вращается вокруг солнца или как предметы состоят из молекул. Потому что обращение к коллективному полю сознания даёт человеку много – но поскольку Форма форм связывает в себе всё, людям, соприкоснувшимся с ней, бывает трудно понять, что же на самом деле связано.

И поскольку то, как работает мышление у нормальных людей, я уже вполне пронаблюдала, мною стало овладевать желание посмотреть, как оно работает у людей ненормальных. Единственное, что останавливало – что в больницах слишком много народу и не будет уединения, которое помогало бы сознанию избавляться от возникающих со стороны других людей помех. Однако, если бы такая возможность преставилась, я бы спокойно на это согласилась – в чём бы видимо потом раскаивалась. Поэтому я очень призываю думающих людей, в компании которых оказался человек с нестандартным образом мышления, следить за чистотой собственных мыслей, дабы избавить его от лишних проблем, телепатически ему передающихся.

"Пожалуй, я не хочу в дурдом,"– сказала я, обращаясь к Марго.

"Так никто и не собирается,"– с выражением неожиданности ответила она, внутренне возмутившись, что я подглядела её мысли. А Веташ сказал, что раз он цикло-, а я шизо-, то из этого вместе может выйти что-то хорошее. Экспериментируя, он спросил меня:

"Что такое циклотимия?"

"Боязнь круга,– перевела я с латыни.— Да, ты боишься круга. А я нет!"

"А что такое шизофрения?"– тогда спросили они меня.

Но эти корни сразу не пришли мне в голову, а вместо этого в уме вдруг с этим звучанием с ассоциировалась цепочка из английских слов "she is openеd – (she is) near" – и я, воодушевившись, ответила:

"Она близка – к выходу!"

Марго покачала головой. И Веташ тоже замолчал: может, мне следовало сказать: к открытию? к выходу из круга? Или просто я нарушила грамматику?

Потом Веташ и Марго снова говорили: в Ленинград приезжали знакомые Марго из Италии – театральная группа, выступать в парке ЦПКиО. Они говорили также про Америку и Израиль, и мне казалось, что они эмоционально связывают с Западом какие-то надежды на то, что уже утрачено и крайне сложно восстановимо у нас. Связывают напрасно. И связывают не только они – связывают "они". А Веташ и Марго сейчас просто в точке этого силового потока. Я отвергала этот поток всей душой, но они этого не чувствовали, и я не знала, что им сказать, чтобы они поняли. Может, это было то, что произойдёт в будущем?

А у меня сейчас за границей в Израиле была подруга Фаня – я когда-то её любила и сейчас вспомнила о ней – может потому, что любовь к ней могла сейчас меня спасти. Потому что меня опять сейчас нужно было спасать – я опять всё могла. Я могла соединить Веташа и Марго, и уйти – туда, куда хотела. Сами они не видели этой своей гармонии, но я, совместив их в себе, не могла себе помешать её видеть – так же, как накануне утром не могла не представить себя милой и довольной хозяюшкой, с ямочками на щеках, которые Веташу не особо нравились, на кухне Саши, про билет на балет которого я уже забыла. Это единство людей, о котором я пишу – это на всех планах единство. И я не имела права на особое к себе отношение, раз я могла раствориться … в чем угодно. На снисхождение. Или на любовь – но любовь выше права. Я заколебалась – и тут Веташ стал собираться домой. Потому что он был праведник, или просто было уже поздно? И на обратном пути нас обгоняли машины "Скорой помощи". Красный крест – удивительный символ. Крест – пассивный символ, но красный – цвет активности.

Мы приехали домой и включили телевизор. По телевизору взбудораженные дикторы возвещали о колоссальном представлении, которое состоится в парке ЦПКиО – и настолько они были в курсе дела, что казались мне инопланетянами по отношению к гостям: в парк приезжал десяток театров, в том числе друзья Марго. Они лихорадочно обсуждали, участвовать ли в этом представлении и нам тоже, то есть им, хозяевам.

А я фантазировала: как христианский миф существовал для нашей эпохи, так будут существовать для грядущей эпохи Водолея иные понятия пространства и времени: пространства нашего сознания и времени нашего я. Но сначала "они" покажут "нам" – покажут всем – не знание, но хотя бы миф – нечто, воплощенное в действительность. Потому что даже если "инопланетяне" "улетят", и знание мы забудем, то сказка – как сказка о первых христианах – останется, на две тысячи лет, до эры Козерога, а может только на 170, согласно сближающемуся аспекту Урана с Нептуном, меняющего идеологические мифы каждые 170 лет… И когда-нибудь "они"– обязательно вернутся, а у нас будет другая ступень эволюции, и "они" смогут дать нас то, чего не смогли дать сейчас. А сейчас "они" смотрят: когда они смогут дать, и насколько прогрессировали мы, жители этой материи, за последние две тысячи лет, чтобы уже преодолеть христианский миф…

"Они" – хозяева здесь, на Земле, а мы – частью уходим в природный мир, частью – улетаем в коллективное поле сознания, и нас поэтому нет – мы только гости. Но иногда мы входим в стержень своей судьбы и тогда становимся "ими". Так может, нам тоже стоит принять участие в "их" представлении?

"Вот,"– сказал Веташ, глядя в телевизор, который сказал ему то, что не смогла я. Я кивнула. "Тогда,– сказал он, указав на рассказ, который я начала писать,– это нужно уничтожить." Я протянула ему рассказ:

"Порви!"– но он этого делать не стал – хотя возможно потом сожалел об этом. Мы успокоились и легли спать. Веташу назавтра надо было перевозить нашу знакомую на другую квартиру, а я, как обычно по четвергам, собиралась петь в Никольский. Я решилась – играть.

5. В ПОТОКЕ

Веташ собирался к Неле к двум, а я сказала, что из церкви могу сразу приехать туда же, но Веташ сказал, что я не найду – он помнил квартиру зрительно, но не помнил адреса.

"Хлеба купи,"– сказал он мне. Данная фраза через ассоциацию: "Хлеб – всему голова" – призывала к бдительности.

Прямо к Никольскому шли трамваи № 1 и № 29. В сторону Нели сворачивал двадцать восьмой. Веташ говорил, что 28 – моё число, и оно мне всегда нравилось. В этом возрасте погиб Лермонтов, и признали аватаром Рамакришну. А число 29 мне нравилось меньше: если человек собирается в жизни что-нибудь сделать, лучше успеть найти себя до 28. А к 29-ти – циклу Сатурна – надо уже успеть что-то сделать. И тут мне захотелось поставить эксперимент: поехать – и прямо сейчас без адреса найти дом Нели, тем более, что в церкви я пела факультативно, да и состояние для службы было не самое подходящее. А заодно убедиться – в разумном устройстве мира. Найти ключи от своего сознания. Или что-нибудь ещё?

Туда же шёл троллейбус № 8, и я села на него – 8 тоже было моим числом – числом развёрнутых логических систем: 2х2х2. Но тут же меня охватило раскаяние, что я совершаю дейтсвие, практически бесполезное – и я на следующей остановке вышла, решив, что лучше пойти в церковь. Но вдруг подумала, что вместо Никольского я могу пойти и в любую другую церковь, потому что это одно и то же: я вдруг ясно представила, как между всеми неразрушенными храмами Ленинграда сохраняется незримая связь. Но зачем? – опять подумала я. Ведь моим храмом был – сам город.

"Не ищи меня пожалуйста – я ушла гулять по городу"– мне когда-то нравилась эта песня (правда, Виташе она не нравилась). И я постучала в троллейбус обратно, но водитель помотал головой: он уже отъехал от остановки. Тогда я села на трамвай, идущий в ту же сторону. То, что я не знала улицы, где жила Неля, и едет ли туда этот трамвай № 16, смущало меня меньше. То, что не знала я, знали "они" – "они", которые знали всё. Я решила двигаться по логике ассоциаций. Напротив меня сидел человек, с которым явно можно было поговорить. Я спросила у него про улицу, где раньше жила Вита – это было где-то в тех краях, и с Нелей у неё была была общая артистичность. Человек спросил меня, ленинградка ли я – по нему было видно, что он ленинградец, и вдобавок еврей, и я тоже не могла сказать ему, что я не отсюда. Я сказала, что жила раньше в новых районах, а ближе к центру плохо ориентируюсь. Он сказал, что старый центр знает хорошо, хотя моей улицы и не знает. "Можно спросить у водителя,– сказал он.— Это – наш человек."

Поскольку тут я, очевидно, выразила некоторую растерянность таким оборотом вещей, он сам спросил у неё и сказал, что надо сесть на пятёрку. Пока мы разговаривали, он показался мне похожим на Веташа, и когда он вышел, я почувствовала себя беспомощно. Мне показалось, он вышел там, куда мне надо – но я проехала ещё остановку, и потом спросила у водителя, где можно пересесть на пятёрку. "Здесь",– холодно сказала водитель: я, наверное, вела себя как приезжая. "Я не вижу",– сказала я: я и вправду не видела таблички на остановке. "Какая серость,"– без малейшей агрессии и явственно апеллируя к моему разуму, сказала водитель. "Они" почему-то играли, и мне позволяли играть!

Я вышла: светило ослепительное солнце, и рядом с ним висела большая сизая туча. Обрадовавшись ему, я пересекла улицу и села на пятёрку: это было в обратном направлении, чем то, где жила Вика, зато, похоже, в том, где жила Неля. Выйдя, я стала спрашивать, где тут была разрыта улица: я помнила, что с полгода назад, когда мы однажды заезжали к Неле, улица была разрыта. Люди советовали прямо противоположное: они тоже, казалось, были все "свои" – типа Воланда на пляже. А я решила идти по тем улицам, которые были освещены солнцем: все-таки было очень яркое солнце – и очень тёмные тучи. Проходя мимо вывески какого-то медицинского учреждения, я почувствовала дерзкое желание сказать, что с головой у меня не всё в порядке – но длилось оно не долее секунды. "Так они меня и ждали,"– сказала я себе. Больше всего мне не хотелось затруднять людей.

"Ключи! Дайте ключи!"– кричала я "им", устремляясь на очередную улицу: мною двигало желание открыть все дурдома, а заодно и зоопарки. Хотя иметь дело с природой чувств более опасно, чем с природой разума – и в глубине души я понимала, что не могут "они" так сразу дать человеку ключи от этих механизмов: чтобы он там чего-нибудь не сломал.

Наконец, я поняла, что улицу я нашла: на заделанном уж тротуаре кое-где валялись обломки кирпичей и песок. Теперь я искала дом: он был в глубине какого-то двора, и внешне я его не помнила, да и улица тоже совершенно преобразилась. Тогда мне захотелось кому-нибудь позвонить и спросить – хотя никто знать не мог. Я помнила телефон Марго и родителей – но почти не помнила остальных. Я даже забыла телефон Фани – хотя прошло не более года, как она уехала. Вот, окажись человек в безвыходной ситуации – надо помнить телефоны своих друзей. И я искала лазейки в своей памяти – я брала её штурмом – но подсознание оставалось для меня закрытым. "Ты шла по Меркурию,– сказал Веташ потом.— Потому это и выглядело дисгармонично." В Таро между сефиротами Солнца и Меркурия расположена карта с традиционным изображением Дьявола: на ней мужчина и женщина со свободными цепями на шее – они могли бы их сбросить, но поддавшись искушению того отражения материи, в котором склонны видеть свой разум, хотя наше сознание – вовсе не оно, а сама способность отражения, сама активность – рисуемая на этой карте пятиконечная звезда, и где-то там, внутри неё – ключи… И эта карта соответствует знаку Козерога, знаку кристаллизации своего "я", который так интересно изображен на иконе Неопалимой Купины…

Ассоциативное мышление исторически предшествует привычному нам причинно-следственному – и это становится видимым на внутренней глубине. Мир, погруженный в него, кажется закономерным. Я вдруг стала находить какие-то закономерности в том, как менялись номера телефонов моих родителей, и моих друзей, и мой – однако такие ассоциативные параллели, чтобы вывести к номеру дома и квартиры Нели, требовали напряжения – ведь память была неспособна удержать более нескольких чисел одновременно. Окончательно чувствуя себя в возрасте пяти лет, я села на корточки около неубранного строительного мусора, и стала рисовать цифры на песке. Множество ассоциаций стало разрастаться, уводя в дурную бесконечность, – и хоть я могла упорядочить их некими закономерностями – ведь я сейчас всё могла: я не боялась хаоса, поскольку мир вокруг меня был упорядочен – он упорядочивался сам собой – но пронаблюдав, как это происходит, я это занятие бросила. Комбинаторика символов была менее интересной, чем чистая интуиция. Я просто пошла по улице и вышла к дому Нели, куда уже выносили её картины. Естественно, она жила в доме номер 33.

Желая узнать ещё и номер квартиры, я зашла и поздоровалась с Нелей. По лестнице ходили какие-то люди – целая компания инопланетян. Неля в то время перепечатывала на машинке мою книгу по астрологии, и мы надеялись, что до переезда она успеет – я думала её забрать, но она дошла только до знака Стрельца – про писателей-сатириков – решительно, силы небесные показывали мне, что на большее я в данный момент не способна! А тот лист, где речь шла о религии, так был просто перевёрнут вверх ногами! Я сказала Неле, что Веташ подъедет к двум и решила, что настала пора вернуться: я не хотела оставлять его одного – я очень боялась, после вчерашнего, что с ним может что-то случиться. И я отправилась домой – пешком.

Веташ сказал, что логичнее было бы поехать на метро. Но он мог спать, а я хотела смотреть, и видеть – улицу. Точнее, я надеялась, что он спит: пока он спал, ему ничего не грозило. А потому этот трепет не гасил моей – эйфории.

Её можно обрисовать как полный атеизм: такое вдохновение этого атеизма, что не надо было даже никакого Бога. Была я и был мир – совершенно преобразившийся, словно отмытый, сотворенный заново: не было ничего, кроме него! На той улице, по которой я шла, сияла полнота его гармонии, совершенство его порядка, И супруг в нем был – такой, каким я его не знала. А я – такая же радостная и прекрасная, всё знавшая об этом мире, хотела что-то в нём изменить, лишив его той жизни, которую давали ему силы порядка.

Я шла по Лиговскому проспекту в потоке людей. В этих мыслях я старалась быть очень осторожной – не делать ничего лишнего, переходить улицу по правилам на зелёные светофоры, я хотела не трогать – порядок. Но я не могла. Слишком много деталей я видела – а ведь даже заметить человека – это означает иметь с ним контакт. Вывески и цифры становились моими и звали к себе. И тогда я решила идти прямо, как лошадь в шорах – но я не вписывалась в этот людской поток. А потому каждый шаг наваливал на меня бремя ответственности за само моё существование. И мне хотелось говорить всем: "Здравствуйте!" – и желать каждому счастья – но я боялась, что само такое пожелание может означать – смерть…

А потом – я опять решила, что установленный порядок ничего хорошего с собой не несёт – он бессмысленен сам по себе, без нас – а надо более практично использовать каждую ситуацию – и когда дорога была пустой, я снова переходила, как привыкла, на красный.

Внутри опять рождалась решимость – спуститься до уровня животного, растения, камня – чтобы как-то наладить тот порядок, которая не будет для меня столь дисгармоничен – как-то иначе, если я не могу так, прямо, сознанием, если мне не даны ключи… И мой ум очень обрадовался, когда прочёл название улицы: Боровая – вот он, мой любимый лес! и я подошла к стоящей неподалёку бочке с квасом. "Не сейчас ещё,"– сказала мне продавщица, которая не торопилась открывать бочку. А вокруг стояли люди – и ждали.

Но в отношении меня продавщица была права – я действительно не дошла ещё до деревьев, тихих деревьев, дающих возможность людям дышать – мой мир звучал… Потом – это было в очередном походе – в гостях у одного ярославского хиппи я случайно прочла стихотворение испанского поэта Леона Филипе – оно было созвучно моему тому состоянию. Я тогда, в походе, смотрела на облака и придумывала этим картинам названия, а он сказал, что в мире ещё не перевелись поэты…

Поэт начинает с того, что говорит о своей жизни людям.

А потом, когда они засыпают, он говорит птицам.

А потом, когда они улетают, он говорит деревьям.

А потом появляется ветер, и шумит на деревьях листва.

Всё это, другими словами, примерно выглядит так:

Исполнено гордости то, что я говорю людям,

Исполнено музыки то, что я говорю птицам,

Слезами наполнено то, что я говорю деревьям –

И всё это вместе – пемня, сложенная для ветра,

И он из неё – самый забывчивый гений на свете,

Вспомнит едва ли несколько слов на рассвете,

Но слова, которые вспомнит нечаянно ветер,

Будут именно те, которые никогда не забудут камни…

И это становится песней судьбы, которую запомнят звёзды –

Там, у себя, в бесконечности.

На обратном пути я всё же решила зайти в Никольский. Исповедаться? Попрощаться? По дороге меня окликнул какой-то мужчина – тоже, видимо, "свой"… "Извините, я замужем,"– ответила я сходу, будучи не в силах беседовать – с людьми. А по дороге мне навстречу шла длинная, чёрно-белая собака без хозяина – странно, дог. И ещё одна, у Никольского, перешла мне дорогу. Они не навязывались, хотя обычно собаки пристают к прохожим. Собаки лучше, чем кошки, когда они не навязываются…

Я зашла в собор. Священник, сбоку, кого-то исповедовал, а рядом стояла ещё женщина. У них много работы, у священников, в этом году душевной глубины, соединения Сатурна с Нептуном, планетой веры. Как назвать мне свою вину? Гордостью? Неверием? Люди – те, кого я люблю – я вам не верю! я не имею права вам верить: всем вашим мифам, мыслям и теориям. И вас любить, таких… прекрасных!

Служба уже кончилась: в другом углу отпевали усопших. Хор стоял не за перегородкой, как обычно, а ниже, ближе к гробам. Наверное, покойник подобрался нестандартный: хор пел какой-то какон о воскресении, который я не знала: обычно этот канон не поют. Хористы меня не видели: я так и осталась стоять у дверей. Я дослушала канон, перекрестилась и вышла. И вернулась домой, купив по дороге хлеб.

Дома, по телевизору, опять кого-то выбирали. И опять мне надо было что-то решать: это внутренне требовал Веташ. Он почему-то сильно переживал, и я опять увидела, что, по сравнению с ним, я нахожусь за гранью эмоциональной сферы. Я хотела его понять – но мои эмоции молчали – и он молчал. Тогда я обняла его, чтобы почувствовать его состояние.

"Так да или нет? – спросил он меня. О чём он спрашивал? Хочу ли я познать?

"Да",– сказала я и ощутила его страдание.— "Нет!"– и почувствовала его облегчение и разочарование. – "Я – не знаю!"

Но ведь и Веташ не мог знать наперёд, о чём он спрашивал – ведь что произойдёт, зависело не только от него. "Да",– означало бы просто, что мы включаемся в эту жизнь, какова она в данный момент есть. "Нет",– оставляло всё по-прежнему, а этого мы не хотели. "Не знаю",– требовало постоянного мучительного выбора между двумя решениями, каждое из которых было неверным.

Но поскольку "да" я всё-таки сказала, мне показалось, пока Веташ досматривал затянувшееся заседание съезда, что судьба хочет за это снова – отнять у меня его? или совершить что-то ещё со мной – и моим восприятием мира? "Не сейчас,– стала я её умолять.— Пусть это свершится не сегодня! Ведь мы так счастливо живём – пусть всё остаётся по-прежнему! Ещё день, два, три, год, два, три года... Через три года я опять была готова на что угодно. На некоторую отсрочку судьба соглашалась, и я успокоилась.

Наконец, заседание съезда кончилось, и мы поехали к Неле – до площади Восстания. Я спросила: может, всё-таки ближе Чернышевская? Но ближе была площадь Восстания. На его попытки прояснить ситуацию я отвечала ему как водопроводчику – символически. Тогда – он удивился:

"Мне кажется, что ты всё-таки немного умеешь говорить по-немецки,"– несмело сказал он.

"Да,– сказала я, решив не отклоняться от реальности.— У нас был факультатив. Но пятерку мне поставили, видимо, авансом. Сказали: переводчиков с немецкого мало, пусть работают, научатся потом.

По дороге Веташ заговорил про своего друга, покончившего с собой – вот, он обедал в этой столовой – но я, испугавшись ассоциации с номером дома, каким-то движением приказала ему молчать… Веташ удивлялся, что я уже так близко – близко к чему? Я только поняла, что он хочет, чтобы я его понимала – без слов. Чтобы мы всегда общались мыслями, потому что тогда – не возникало бы этой нашей разлуки. Это было не только его желанием – это было его задачей, частью его миссии, его мифом. А у меня был свой – о строительстве нашей Вселенной – там, на другом краю Галлактики.

Мы зашли во двор Нели. Нелин бывший муж – с живописной белой шевелюрой – носил на груди крест, и одновременно какой-то астрологический символ – и оттого имел достойный вид временами практикующего колдуна. Он руководил погрузкой машины – но всё было как-то вяло, поскольку настроение у него было, скорее, созерцательное – а Нелина компания создавала вокруг невообразимую суету. А Неля, будучи человеком активным, но неорганизованным, всё сомневалась – что брать, а что не брать: ей казалось, в машину всё не влезет. "Да ну, – сказал Веташ.—Уложим." И погрузкой стал руководить он. Он усомнился только раз – куда ставить зеркало – всё равно ведь разобьётся. В машине. Может, оставить? "Да ну,– сказала я.— Дом без зеркал – не дом."

А я – стала делать то, чего не могла делать у Марго – я стала выбирать – творить свою Вселенную. Помогая Неле, я старалась освободить её комнату от вещей так, словно то, что она увозит, я беру с собой в полную изоляцию на тот свет – или на этот, работать. Словно я материальную базу для своего нового мира: какие материалы, искусства, науки там важны, а какие нет. Я сформировала этот мир, и решила, что он хорош. А Нелина компания всё суетилась, и почему-то меня слушалась.

Трое Нелиных детей от её друзей не отличались и тоже активно участвовали в переезде. Старший был с мужчинами. Неля, сварив кашу, собиралась их кормить, и опять всё чего-то ждала – пока я, наконец, не взяла кастрюлю и инициативу на себя. Я стала накладывать эту кашу на тарелки, которые все уже держали в руках, и мне стало весело в этой роли: мне бы хотелось устроить пир на весь мир. Нелин младший сынишка, которого было никак не унять, очень отражал мою игру. А её дочка, методично раскладывавшая вещи, была зеркалом моего настроения, которое нюансам менялось каждый миг – и были видны все эти нюансы – особенно, когда я внешне улыбалась, а внутренне – мне было изо всех сил не улыбнуться – и тогда на её лице застывала какая-то лёгкая печаль.

Веташ тем временем уже догрузил картины, и стал думать, что делать с рамами – они были очень большие. Что он и продемонстрировал, раскинув руки в стороны, как Христос, и ему казалось, что их нужно разобрать на части. Он искал клещи, но нашёл только молоток, а я стала уносить рамы прямо так, и компания последовала за мной. Но, наконец, Веташ нашёл и клещи, и в азарте разобрал на части несколько рам. Как Телец, знак созидания, он всегда любил работать с формами, и как художник, он понимал важность рамы для картины – только в раме картина приобретает определенность и законченный вид, рама защищает её, украшает и позволяет скрыть субъективность художника. Поэтому он так беспокоился о рамах: он разбирал их, чтоб они доехали до места назначения целыми. Может, так поступает и Творец – с нашими телами? и душами?

Погрузка была закончена – вся компания в машине не помещалась, и наверное. там бы поехал мой супруг – но вдруг я опять испугалась, что машина может разбиться до дороге. И закричала из окна: Веташ! И он остался со мной, а машина тут же уехала. Хотя Виталий напомнил мне, что когда мы перевозили бабушку, он ехал в машине без меня.

Но тогда всё было иначе: а сейчас – сейчас я чувствовало, что то спокойное пламя, которое хранило меня, становилось физическим ощущением. Может, от физической нагрузки оно стало напряжением, которое не давало ни на секунду расслабиться, готовое наброситься на меня, скрутить и сжечь. Я стремилась победить его, разогнать активностью своих движений – но раз оно было во мне, моя активность только усиливая его. И хотя я, измучившись и привыкнув, наконец, решила, что надо не бежать от себя в деятельность, а серьёзно постараться не страдать, а мыслить – я не могла этого прекратить. Словно от радости каждого моего свободного движения – движения тела и движения мысли – во мне возрождалось это пламя, а в каждой клетке моего тела росло напряжение – от этой невероятной и неведомой всему организму в целом, её, уникальной, свободы!

"Слишком много электричества идёт",– жаловалась кому-то Неля на старую проводку своего идущего на капитальный ремонт дома, с низкими потолками и узкими окошками, который до революции был флигелем какого-то монастыря. А я думала: природно-животный потенциал, который мы ощущаем как страдание и страсть, должен трансформироваться в электрическую природу мысли (в астрологии эту закономерность выражает экзальтация Урана в Скорпионе) – в этом смысл эволюции от животного к человеку. А если такого преобразования не происходит – что это? пустая трата электрической энергии?

Неля выбросила на помойку коробку своих старых вещей, а Веташ нашёл в этой коробке шляпу и надел её на меня, уверяя, что мне очень идёт изображать дурочку. С этим я согласилась, но Нелина компания ещё долго собиралась, и я всеми силами пыталась сдвинуть их с места – мне казалось, если мы выедем из города, может быть, мне станет легче. Наконец, мы вошли в метро. Неля, как Овен, двигалась быстро, но с нами был Рак, который нёс какой-то ковёр – так он был очень немобильный, и всё время приходилось его ждать – а было невыносимо ждать. И тяжело двигаться – внутренний огонь сковывал движения. В метро я заметила, что боюсь, что обрушится эскалатор – и мне казалось, он не падает только потому, что все верят, что он не упадёт… А если бы не верили, он бы обрушился. Но от страдания человек устаёт верить – страдание сильнее веры.

А речь людей – она, видимо, такого же электрического свойства, как и мысль – она пронзала меня насквозь, вновь и вновь зажигая то пламя, которое было во мне. Она на давала мне его потушить. В электричке разговоры людей для моего тела стали совсем непереносимыми: информация, не успевая связываться, начинала накапливаться. Каждое слово задействовало всю мою энергетику, как лампочку, включая её каждый момент. И я. извинившись, что устала, устроилась спать: через оболочку сна это тоже доходило: и я слышала всё, что говорят люди, однако это действовало меньше. Проснувшись, я быстро сориентировалась, что пора выходить. Но как мы носили вещи на 4-й этаж, это был какой-то ад: потому что вокруг меня были исключительно "свои" – прекрасные, бесспорно разумные люди, и я не понимала, почему же мне так больно от их присутствия. А по телевизору, уже включенному в новой квартире, всё так же продолжались выборы делегатов – а по другой программе молодые объясняли родителям, что они всё-таки поженятся. А те не верили. Я тоже когда-то так объясняла своим – а сегодня как раз был день рождения моего младшего брата – мне всегда нравилось, что он родился в день международной защиты детей.

Я пошла позвонить родителям и поздравить брата, а Неля попросила меня заодно купить для компании сигареты. Все ассоциации с огнём вызывали у меня чувство покорности судьбе и готовности её достойно встретить. Я поздравила брата, словно внутренне передавая ему эстафету: может, он сможет то, чего не могу я? В детстве, когда он должен был родиться, мне приснился сон, что я должна умереть, чтобы он жил – мой отец объяснял мне это, а я так и не поняла таившуюся за этим мистику. Мама с тревогой спрашивала про ключ от дачи, и я обещала привезти ей, если смогу. "То есть как это?"– спрашивала мама, и она бы ещё долго не понимала, что я загородом, а потому через раньше, чем через пару часов не приеду – и её планы по постройке гаража были сильнее моей нерешительности. И мне хотелось ей помочь, но время разговора в телефонной будке было ограничено. Я ещё раз пообещала ей, что приеду, как только смогу.

Пока компания носила вещи, у меня было ощущение, что эти люди что-нибудь со мной сделают: так, случайно, ненароком, а может сделают "они" – тогда нарочно. Но когда ажиотаж работы утих, мне стало легче, и я поняла, что ничего уже не будет. И тогда опять возник вопрос: как же это я добилась таких мук? Нарушив порядок? Соединив огонь с водой? Не любя Виташу? желая понять, как он страдает? Почему прежний тихий астральный свет грозил теперь меня уничтожить? Может, потому, что я непременно хотела понять и использовать эту вдруг возникшую во мне силу? Ну так а для чего же она иначе дана? Что это за сила? Электричество мысли, переходящее в ядерные реакции клетки? Это Дух всегда так воплощается в материи, дробя её на тысячи кусков? Или это только с моей неправильной позиции сознания – разрушение, и нужно просто перевернуть своё представление, вылезти из той кожи, которая есть мой разум, раз она всё равно не выдерживает удары этих невидимых бичей! или, наоборот, нужно в ней остаться… Нет, нужных слов мне было не подобрать: страдание было сильнее мысли. Оно гасило мыслительный процесс – а мысль – усиливала страдание.

Наверное, поэтому я опять обратилась к мифам. В одну комнату Неля принесла икону Троицы, и другую – Богородицы: она там стояла почему-то перевернутой. Я поставила её правильно, полумав, что между этими двумя тысячелетиями миф христианский миф тоже будет перевёрнут. И родится для этого девочка-София, которую будет держать в руках мужчина – как Дева Мария держит на руках младенца-Христа. И мы – формируем то коллективное поле сознания, из которого она сможет что-то взять, если она и на самом деле воплотится. Это ведь всегда так бывает, что "они", люди, избирают человека – ведь он есть часть их – я её не завидую! но душа едина – а может, будет едина – и потмоу я буду в ней, и это тоже буду я.

А может, главным мифом будет миф о Троице? Правда, это не миф воскрешения, это миф бессмертия, миф мира, его целостности и полноты – он уже прожит нами, этот миф… Или это для нас, одиноких во Вселенной, трёх измерений хватает, а если жить в каких-нибудь петлях времени, в пяти измерениях кряду, отнюдь не лишнее помнить о непроявленном. Об этом, самом простом единстве Троицы – чтобы себя в нём не терять…

Мистерия Троицы есть таинство воплощения – может, поэтому о ней легче рассказывать женщине. Мария говорит: "Да будет так. Пусть будет то, что есть", – это Её Слово есть воплощение. Это – средневековая традиция интерпретации: воплощение не есть отделение и становление чем-то иным: рождение Сына не умаляет Отца. Язычество подразумевало, что это так, но Отец умирал, Сын убивал Отца, на чем ставит акцент фрейдизм – на их различии. Их различение – основа нецелостности, и оно было познанием, доставшимся Еве: Ева – значит, жизнь. Мария рождает вне различения Отца и Сына, но в той же целостности, целостности жизни. Это тоже старая традиция. Мария замыкает круг – но это не конец, потому что любой круг для Вселенной – это точка, не отделенная от бесконечности точка, столь же бесконечно малая и бесконечно неизмеримая. Никакая. А может, терпкая на вкус и малиновая, как "ягода" – "мария" для нас, современных язычников, овладевших научной этимологией и возвращаемых к древним мифам ходом неумолимого времени… Ведь даже если будет какой-то в развитии прогресс, нам всё равно будет нужна вера в Миф – чтобы помнить. Чтобы знать, что мы ничего не знаем.

Христос – сам воплотился в миф – ведь он же знал их, эти мифы, о Боге, скрытом в мировом Древе Жизни и распростёртом на все четыре стороны мирового пространства – он же не верил им, как догматам – или слишком верил им? Но он смирился и исполнил роль Бога в том мифе, который навязали ему они, люди – и видит Бог! – он вовсе не хотел умирать, хотя ему предстояло воскреснуть. А теперь говорят, что его забрала НЛО. Неужели мифы будущего века будут такими?!

Я сказала Виташе, что раз на дачу я не поехала, мне нужно отвезти маме ключ. Неля предложила мне перекусить. Опасаясь, что мои силы кончатся и я свалюсь где-нибудь по дороге, я выпила пол-стакана водки – она была совсем как вода – и что-то съела. Дорога в электричке была долгой – я словно пробуждалась на каждой станции. Поскольку та сила, что была во мне, обратилась против меня, я больше не переживала, что повлияю на состояние Виталия. Но он потом сказал мне о таком же своём ощущении от дороги. Похоже, он повторял мой путь.

Дома я нашла ключ – в синей маминой сумке: синий – цвет интеллектуальной деятельности, самый любимый людьми цвет звездного неба – переодела обувь, которая меньше мешала ходить, и доехала до родителей – через все эти значащие станции метро.

Родители долго меня не мучили. Глядя на мой усталый вид, они даже как-то понимали, что требовать чего-то от меня прямо сейчас бесполезно. Я только привезла им резиновый матрас – спать рядом с гаражом, если нужно, и обещала выстирать свой спальник и куртку, которые действительно были грязные. Папа дал мне большую банку с маринованными помидорами и стал объяснять, как найти на даче гаражи, если мы приедем позже. Он слишком старался объяснить, а я слишком старалась воспринять, и это было тяжело.

"Я террорист, я – Иван Помидоров,– вертелось в голове по ассоциации с помидорами, когда я ехала домой,– … да я ж холостыми… и вправду его расстреляли…" Правда, я не знала раньше, что можно так расстреливать – способом страдания… Это уже какая-то политика, и про тех, кто в неё вмешивается – но такие певцы, как Шевчук – они-то вмешиваются… Да, решительно всем, кто вмешивается, может показаться, что нами правит – кроме тех "инопланетян", что явно по телевизору,– ещё и тайная власть. Как в "Замке Кафки" – и не добраться до этого замка! И нет никакой гарантии, что этого нет – может, дикарям во благо, чтобы ими правил кто-то просвещенный – правда, это мы так думаем, а не дикари. И в средневековье ведьм тоже сжигали из политических соображений. Недаром мне люди говорили: тебя бы сожгли. И как только догадались – сжигать!

Я вернулась домой, не зная, куда деть своё тело и пошла в ванную. Но на тело влага никак не влияла, оно словно оставалось сухим, и было вполне зороастрийское ощущение, что я оскверняю воду – моя боль, болезнь может передаться ей. Этот огонь был сильнее воды. Огонь в каждой клетке, кровь, в крови содержится душа – если верить иудаизму, запрещающему есть некаширных животных. В каких-то религиях по этой причине животных мучают, прежде чем убить – эта тема всегда потрясала Автандила. А когда мы познакомились с Веташем, первое, что он спросил меня: "Какого цвета буква А?" И я сказала: "Красного." Буква А, первая буква нашей азбуки – и многих других алфавитов Земли – красного цвета! самого яркого – первого, который стал различать человек!

Я легла на кровать, поставила музыку и кое-как забылась. Потом приехал Веташ, сказал, что они там под конец напились, и я подумала, не связано ли это как-нибудь с моим состоянием. А Рак разбил очки, и Веташ проводил его домой и нашёл для мня какие-то таблетки: название их начиналось на "пиро-" "огонь". Но таблетки я отложила: я не против, чтобы клин-клином, но всегда опасаюсь непредсказуемой реакции. В химию надо тоже уметь верить: еда и яд – однокоренные слова! Потом, на даче, когда возникло желание экспериментировать, я их попробовала – сразу выступила аллергическая реакция – нервы, правда, утихомирились, но воздействие грубое. А тогда – чтобы сознание разбиралось с болезнью, да ещё и с таблетками! Я не думаю, что болезнь – чисо материальный процесс, в конечном итоге, с болезнью может справиться сознание. И в общем, надо признать, что дух дает человеку возможность перенести ту боль, которую сам же и вызывает. Гораздо хуже, когда возникает боль, а человек при этом – не в духе.

Но тут-то было как же быть – ничего себе фантомная боль! Кожа холодная, температуры нет, паники тоже. И кажется, что это никогда не кончится…

Утром моё состояние к лучшему не изменилось – а была пятница, и мне было на работу (я преподавала японский). Я даже осмелилась пожаловаться супругу, что не знаю, как и быть – у меня в крови – адское пламя – и все внутренние меры бесполезны! "Ну сходи под душ,"– сказал он, пощупав мой холодный лоб, – только на пять минут, а то ты там и останешься! На работу не опоздай." Он даже поставил в ванную будильник. Вообще же он придерживался того мнения, что Сима и симуляция – слова однокоренные. И куда-то уехал. А я стала стирать спальник: что-то делать было всё-таки легче – и мне хотелось уснуть в это спальнике, чтобы не просыпаться вовеки. Но тут прозвенел будильник, и я решила не искушать судьбу опозданием на работу, убрав недостиранный спальник в таз. Велосипед мой на этот раз предпочитал зелёные светофоры. Я пропускала всех, кто ехал быстрее. Или шёл.

Но – я всё время попадала в зелёную волну – это случается не часто. "Я иду – а всё горит зелёный", – напевала моя душа. Сколько людей протягивает на мостовой руки, останавливая машины! Они почти касаются велосипедиста. А иногда и специально,– думала я.— Вот так и возникает мания преследования!

И всё же я боялась – раз пятница ещё не кончилась, может произойти что-нибудь ещё. Но из-за туч временами выглядывало солнце, и дождя не намечалось. Все было хорошо. И то страшное, что должно было свершиться и что я боялась назвать словом, прошло мимо меня – оно словно улетало по небу вместе с облаками прочь, всё дальше и дальше. Словно невидимые пружины моего тела оттолкнули огонь – тем же напряжением каждой клетки, которым он их казнил. Между мной и тем неведомым, что должно было свершиться, образовалась ватная, воздушная прослойка – духа-воздуха, и я, переставая чувствовать неминуемое так близко, снова начала доверять этому огню и думать, что он является моим охранником, а не разрушителем. Не поэтому ли воздух считается высшей стихией?

В моём классе ещё никого не было. Это было последнее занятие, и большинство уже уехало, так что много народу я не ждала. Я села и стала ждать – и снова засомневалась. Это прошло мимо меня, я отвела его от себя – какой ценой? Я вспомнила своё вчерашнее ощущение – мифологическое и в то же время реальное ощущение, что кто-то будет вместо меня. Я боялась, что это будет мой брат. Где, что произошло? Почему меня не коснулось?

Луч света упал на мой преподавательский стол. Он вызвал в памяти стихотворение, которое мы сочинили вместе с моей школьной подружкой Таней. Это было в 6-м классе. Все тогда удивлялись, что мы сошлись – как мне, быстрой и активной, может нравиться её бледность, томность и неучастие в жизни. А мы – учили с ней вместе наизусть имена звезд и читали сонеты Шекспира. Мы может быть и не сошлись бы, если бы она несколько месяцев не болела, и я не носила ей каждый день уроки. Я тогда, будучи отличницей и передружив со всем классом, удалилась за последнюю парту и потребности общаться не испытывала: Сатурн пришёл на мое Солнце, и я вспоминаю это время как счастливейший, хоть и несколько мрачный период. – В целом, если молодой человек твердо убежден, что тот, кто познал мир, нашёл труп, или испытывает желание поставить перед собой череп и зажечь свечку, требуется посмотреть, какие у него аспекты Сатурна и когда они пройдут. А потом я подружилась с Таней, потому что у неё не было друзей.

Она была значительно поэтичнее меня: она читала Жуковского, когда я – Конан Дойля, ей было дано, мне нет, но она – что-то потеряла… Она была для меня каким-то неисчерпаемым источником романтики, а я – раньше её разочаровалась в жизни, и классе в девятом уже юмористически относилась к её сентиментальной грусти о том, как же мы вообще живём. И когда-то – она всё понимала.

И когда я однажды испугалась, что могу сойти с ума – я пришла к ней. Это было давно – шесть лет назад. А было это так: я занималась в Университет своей курсовой и наконец пришла к долгожданному выводу, обрадовалась, пообщалась в курилке с Фаней, у которой тоже были какие-то свои идеи и приехала домой. А в небе был аспект любви – при аспекте концентрации. И я увидела в зеркало, что я красива – дико красива. Но я почти ничего не могла делать: еда вызывала ужас, а почерк менялся на глазах, и когда я увидела себя в зеркало, я в панике набрала три первых попавшихся телефона и оказалась у Тани. И я стала ей играть на гитаре, и через каждые минут 15 к горлу вновь подступали комья страха – но часа через три это ощущение прошло. А потом пару дней я засыпала посреди дня, и мне снились прекрасные сны о полётах… Она тогда чуть было меня не поняла. "У меня тут тоже живёт, "оно",– говорит. Тут я, правда, с ней не согласилась. Ну какое же "оно", когда явно же "я". А теперь – какие же "Они", когда явно же "Мы"! От первого лица не избавиться! И я сидела в своём классе и ждала – Таню…

В шестом классе мы – по строчке – сочинили с ней такое стихотворение:

"Что такое радость жизни?

Это значит солнца луч,

Пробиваясь из-за туч,

Светит с неба нам капризно.

Что такое красота?

Лепесток дрожащей розы,

Когда утренние росы

Чуть коснулися листа.

Что такое звуки речи –

Боль и счастие сердец –

Песня мысли – путь людей

Небу светлому навстречу.

Но стихотворение осталось незаконченным, и мне сейчас пришёл в голову конец:

Что такое этот гимн –

Всем нарушившим порядок

Будет горек он и сладок,

И рассеется, как дым…

И как только я досочинила это стихотворение, дверь отворилась и вошла моя ученица, звали её Наташа. Но это была Таня. В ней было всё то конкретное, чего я искала в Тане. Насколько все люди универсальны – или это христианское отношение любви? Это была моя сестра. Она сказала, что ей трудно рассказывать по японски, и мы занялись обратным переводом, а моё состояние так и оставалось чрезмерно внимательным. Наташа была старше меня, и мне казалось, что она, как некогда Таня, хорошо изображает человека, который до конца не понял общечеловеческих проблем, в то время, как он их давно уже понял. А она тогда и вправду – решила заняться экстрасенсорикой, мы поговорили вокруг да около на эту тему, и я решила её отпустить – она устала.

И я снова решила подождать – может, кто-то придёт из второй группы? Позвонить, что ли брату – как он там, с экзаменами? Откуда у меня в памяти, что брат подарит мне букет цветов? – небось телевизор. Я дошла до двери и взялась за ручку – в двери показался мой ученик. В руке он держал букет красных тюльпанов. Это был мой брат.

Мы прочли с ним несколько текстов – он путал слова так, что они только разъясняли мне смысл того, что я сейчас с ним читала – хотя, конечно, я его поправляла. Тексты учебника по японскому несли эзотерическую информацию. Один был про то, как заработать много денег: обычная история с конвертами и геометрической прогрессией – вот, на этом и строятся так называемые эгрегоры – на массовом включении в одну идею… Другой – как знаменитый каллиграф Тофу учился у лягушки терпению в достижении мастерства: Восток понимает, в чём животные совершеннее нас. А третий про то, как у старика и старушки из персиковой косточки родился мальчик. Когда он подрос, он, как это часто бывает в сказках, отправился воевать с чертями. По дороге он встретил собаку и накормил её лепешкой, и она стала ему служить. Потом он также приручил обезьяну и павлина, и вчетвером они одолели чертей, впрочем, не причиняя им зла – им было достаточно победы.

Человеческий знак – Близнецы – думала я заодно,– рождает детей и создаёт ноосферу, но расколотый на две половинки – как персиковая косточка: на бытие Отца и сознание Матери – не видит целостности мира. Чтобы сделать к нему первый шаг, надо увидеть в мире разумный порядок и подчиниться ему, как это делает собака. Это знак Девы, знак служения. Холодный разум Девы ставит человека над ситуацией, выстраивая для него иерархию ценностей в каждый момент как надо – и тогда человек освобождается от ситуации. Обезьяна – знак Стрельца – уже смеётся над существующим порядком. Стрелец строит этот порядок так, как ему хотелось бы: его планета Юпитер – это та Форма форм, которая стоит над всеми ними.

Перед ней робеют люди-близнецы, абсолютизируя догмат, что всё едино – если они не познали конкретной реальности Девы, не приняли жизнь такой, как она есть. На самом деле Стрелец строит не мир, а только своё отношение к миру, мировоззрение, а такой порядок, как ход светил, кентавром быть изменён не может. Он просто находит в этом едином порядке то, что ему конкретно нужно, и в этом он прав. Он умеет выбрать (планета Весов, отвечающая за выбор, экзальтируется в Стрельце). А почему павлин? Если собака ни на шаг не отступает от хозяина, то павлин – распускает свой хвост по ветру. Его хозяин – не человек, а стихия. И для того, чтобы независимое сознание Стрельца стало целостным, круг знаков разума замыкают Рыбы, символизирующих растворение в высшей любви – такой, какую сейчас испытываю я. Нельзя сказать, чтобы Рыб, проводников космических влияний, носило только течениями – он прекрасно ориентируются в морской стихии сами. И когда ветер играет хвостом павлина, это тоже не портит его внешний вид.

В астрологии Близнецы, Дева, Стрелец и Рыбы – переменные знаки, предшествующие равноденствиям и солнцестояниям, готовящие почву для импульса новых идей, описывают планы нашего сознания. А единство этих планов: близнецовской ноосферы "инопланетян" , "сил порядка" Девы, стрельцовской романтической усмешки и романтизма "своих", связанных с Формой форм – и следование живой стихие Вселенского духа Рыб – есть иной уровень сознания: разумность, систематичность, независимость и бессмертие сознания, для которого черти не страшны. Мальчик из японской сказки тоже брался объединить разумное человечество и разрешить астрологическую загадку креста переменных знаков… Он был уверен, что победит, и старик со старушкой – Великий Отец и Вселенская Мать – ему не препятствовали.

Следующий текст назывался "Яд", но его мы читать уже не стали. Там дети взяли конфеты без спроса из магазина – и тогда продавец, чтобы вывести их на чистую воду, сказал, что конфеты с ядом. Конечно, дети испугались, что умрут и бросили конфеты, раскаялись, во все признались и продавец их простил… Но ведь у детей нет денег, чтобы купить конфеты. Может, им следовало попросить у продавца? Но какой же продавец даст конфеты без денег? Вот и этот не даст. Это слишком грубая материя. Как же тут не воровать? Христиане рожают детей как можно больше. Бог любит детей. А жизнь?

Веташ всегда считал, что людей надо меньше, чтобы они жили по-человечески. Но как-то, под моим влиянием, он захотел убедить самого себя в том, что всё-таки нужно рожать детей. И представил такую картину. Все люди катят в гору камни, как Сизиф, стремящийся украсть у Плутона бессмертие, но не докатывают – и уходят. И эти камни лавиной скатываются на тех, которые ниже – и потому детей надо больше, а то этой лавины уже будет не выдержать… Вот если бы люди стали докатывать камни на гору, то может, им заплатили за это деньги, и они купили бы детям конфеты – вместо того, чтобы наваливать на них камни. Правда, в том тексте всё кончилось хорошо – но что будет, когда грядёт эра Водолея, срывающая все маски?

Почему Веташ считает, что лучше один счастливый, чем десять несчастных? Почему я считаю, что нельзя оставлять детям свои нерешенные проблемы? Что это – миф о грядущих бедствиях новой эры? или проблема личного бессмертия? Казалось, что она так далеко – там, на другом краю Галлактики – а она оказалась так близко, в собственном теле… Такая проблема, что никаких грядущих бедствий не надо! Проблема единственного бессмертного – Бога, рождающего мир в таких муках, что это не постигнуть даже женщине! Или просто это – проблема моего зодиакального знака, Рака? А ещё – Козерога, Овна и Весов, знаков равноденствий и солнцестояний, знаков основного креста, воли и тела. А ещё есть стабильный крест или знаки чувства – которые как раз изображаются рядом 4-мя евангелистами, значит по-христиански праведный путь – через развитие чувств, и при их помощи надо научиться понимать жизнь и управлять ею – связывая основной и переменный кресты, Бытие и Сознание.

Конечно, познание – дело добровольное. Это свобода электрической мысли Урана, это только мы неправильно привыкли её воспринимать как страдание Плутона – как человек, который схватился за оголённые провода и не может от них оторваться. Это не кара, это наше неумение справиться с тем процессом мысли, который открывает мир и даёт возможность познавать без иллюзий. Точнее, только ещё даст – в будущем. Так что эра Водолея – это всё-таки будет весёлый век! Боюсь только, он камня на камне не оставит от христианства в его настоящем виде. Но это будет не скоро. Когда?

"20.40" – сказала мне вахтёр, когда я сдавала ключи и расписывалась в журнале, и цифра показалась мне датой: 2040 год. Но я улыбнулась своим иллюзиям, не зная, верить или не верить им – откуда всё-таки берётся та информация, что так прямо попадает в мозг? Домой я ехала в прекрасном самочувствии – особенно по сравнению со вчерашним днём – хотя сегодня была страстная пятница, и я снова не могла понять, ехать мне на зелёные светофоры, или уже всё равно.

Я люблю на велосипеде возвращаться с работы, через стрелку Васильевского острова. Как-то, ещё не было белых ночей, а был синий-синий вечер – я увидела на Неве картину. Огни фонарей в сумерках отражались в воде, ярко-жёлтые, с оранжевым, а над неизвестно откуда взявшимся кораблём, который я проезжала мимо, висела тонкая острая Луна рогами вверх – очень большая и очень нежная среди силуетов растворявшихся в синеве домов. В домах были окна – разноцветные захлопнутые окна, как флажки, как указатели пути, меж которыми бродила Луна – Луна, заглядывающая в окна… А рядом сиял яркий Юпитер. Я назвала эту картину "экзальтация Юпитера" – символический цвет его синий – цвет такого вот иссиня-сияющего неба. Это сильное положение Юпитера в Раке, знаке Луны и бессмертной души. Да, жизнь моя – не жизнь, а просто сказка!

Дома меня вновь потянуло к цифрам, и я стала вычислять точные значения планет в гороскопах, обычно мы считали приблизительно (до появления компьютеров оставалось ещё несколько лет). Но процедура постоянного перевода 60-ти минут в сотые и обратно для расчета одно значения требовала 6-ти операций – и то, над чем я билась чуть ли не час, Веташ с меньшей точностью вычислил за три минуты. Он смеялся надо мной, что я за столько лет ни разу не взялась за математику, и я чувствовала себя школьницей – но когда он вдруг становился учителем, это было так хорошо! и я потом, ночью, наверное, телепатически передала ему свои мысли о Вселенных, и детях, и уходе вдвоём в небытие – потому что в ответ на них он сказал: "Теперь мы точно никогда не расстанемся!"

Наутро позвонила моя подруга Кора. которую мы обучали астрологии: она хотела зайти выписать что-то по гороскопу. Была суббота, и я решила отдохнуть: на пляже, куда собирался Веташ, сегодня было слишком много народу, и хотя огонь внутри меня был мягче, я не знала, какое воздействие на меня люди окажут сегодня: ведь огонь разгорался именно от контакта с окружающими: от их эмоционального напряжения, их ментальных проблем, их суеты и ажиотажа. Я популярно объяснила супругу, что людей мне видеть больно и стыдно, и я хочу остаться дома. Он ничего не сказал и поехал на пляж один. Пришла Кора и подарила мне кусок мыла – в то время начавшейся перестройки в городе вдруг исчезло мыло. А я почувствовала себя на перекрёстке непонятных мне путей.

Чтобы расслабиться, я попросила Кору посчитать мне точные значения планет – что я не доделала накануне – Кора, по образованию математик, с радостью согласилась – и я, оставив её с таблицами, пошла готовить обед. Но преимущества моего состояния тоже были налицо. Продавец мясного отдела нисколько меня не обвесил, аккуратно завернул мясо и предложил мне шоколадный торт – чего с ним прежде никогда не случалось. Но торт мне был не нужен – я восприняла его как соблазн.

В общении с Корой я продолжала ориентироваться на погоду: когда светило солнце, я приободрялась, и голова работала лучше, и веселее было общаться. По телевизору буддисты говорили о том, что практики помогают не зависеть от погоды – и у Камю, в "Чуме" есть такой момент, где близость смерти обнаруживает эту зависимость. Но я не понимала, зачем делать наши чувства независимыми от неё, их естественной основы? Чтобы сделать их чисто человеческими? но может, наоборот, надо сделать их более природными?

Наконец, суп был готов, Кора ушла, и только я собиралась спокойно побыть одна, как появился Веташ, привезя Автандила. Как только я увидела Автандила, весь мой внутренний жар, к которому я, надо сказать, уже почти привыкла, неожиданно прошёл. Автандил, как Рыбы, сильный проводник – или простоя обрадовалась, увидев его складной велосипед – обычно он предпочитал ходить пешком. А может, наконец, сработала ответственность хозяйки? Или небо откликнулось на моё неосознанное желание, подарив мне этот покой? Но если бы избавить меня от мук явился ангел, я удивилась бы меньше.

Позже заявилась и Марго, но есть они не хотели. "Ты что, совсем не ешь?"– спросила я Автандила, и уловила в своем голосе слишком серьезные интонации. Но Автандила сложно было сбить с панталыку. "Я увидел, в каком состоянии Веташ,– сказал он мне.– Вот и решил зайти." Да, конечно, Веташ отражал моё внутреннее состояние, ведь я была его – шакти, а я была близка у изнеможению.

Тогда я дала Автандилу почитать то, что успела к тому времени написать – самое начало. Они стало разговаривать: Веташ отражал моё состояние, Марго – мои эмоции, Автандил – мои мысли: он был близок мне по мышлению в том смысле, что иногда не понимал, где же он сам – все дхармы пусты. И мне казалось, что они все втроём говорили от моего лица – и это было неинтересно. Они перекидывались словами вокруг да около, словно играли ими: понимали ли они, что они говорят? Мне казалось, они были пустыми оболочками, отражавшими сознание, которое хотело мне что-то сказать сквозь них – и не могло. Я не могла участвовать в этом абстрактном разговоре: он был сгармонирован и самодостаточен – я не хотела его разрушать. Их было трое, и с ними было четвёртое, а моё я было бы пятым колесом в этой телеге. А потом мне стало совестно, что я молчу, и я, оправдываясь, дружелюбно сказала Автандилу: "Если бы я стала говорить, я бы просто издевалась над вами". А может, я боялась воспользоваться своей властью? Повлиять? Причинить вред?

Уходя, Автандил, подмигнув мне закурил – я обратила внимание: ведь он обычно не курит. Впрочем, у него могли быть какие-нибудь подобные ощущения, я вспомнила, как он говорил: "Тело для ауры, а не аура для тела".

– Зачем ты привёл Автандила?—спросила я у Веташа.— Ведь я ясно сказала, что не хочу никого видеть.

– Но он приехал на велосипеде,– ответил Веташ.— И потому было естественного куда-нибудь с ним поехать.

Веташ говорил не символически: он привык уделять друзьям больше внимания, чем мне. Но он сказал чистую правду: и я тоже была рада прокатиться в буддийское сознание Автандила.

Чувствуя себя здоровой, как Эскулап, я уселась печатать рассказ.

– До какой страницы ты дошла? – спросил Веташ.

– До восемнадцатой.

– Мало, – разочаровано сказал он, – этак ты никогда не закончишь.

– Когда-нибудь закончу,– сказала я. И он отправился ремонтировать велосипеды – в воскресенье мы собирались на дачу.

Но то, что я выключилась из этого процесса, так его и не поняв, вызывало тихое отчаяние. А потому я внутренне постаралась вернуть его снова.

И наутро небо было ясное – стояла страшная жара, совсем похожая на моё состояние: ночь была только передышкой.

С утра была куча телефонных звонков – а по телевизору, естественно, говорили про погоду и садоводства.

Наконец, мы выехали – Веташ словно проверял, найду ли я дорогу, и я поехала впереди. Он предложил по дороге заехать к Иринию: у того сидела девушка с таким же нежеланием что-либо делать и общаться, как и у меня. Наверное, ей было просто хорошо. В отличие от неё, у Ириния был вид, словно он что-то делает. Он был интересно по-панковски подстрижен, а на столе у него лежала схема – макендавид – он сказал: это всё пройденное, и убрал её подальше. Он подарил Веташу штаны – жёлто-оранжевые, приятные такие. Веташ тоже любил меняться вещами: как-то раз они собрались и отдали Автандилу всё коричневое, Веташу – всё зелёное, а всё синее – Гене, которого мы называли Хвостиком – он всегда носил длинный, до пояса хвостик. Это было давно: мы тогда были ещё не женаты. Я видела, что Веташ привёз меня к Иринию нарочно – словно натолкнуть на что-то. Но я – ничего не понимала в этих спонтанно возникавших ритуалах веташевого мира. Он обычно упрекал близнеца-Ириния в ментальных играх, что же заставило его самого на этот раз участвовать в них?

По дороге я стала крутить педали синхронно с Веташем, пытаясь настроиться на его мысли, но ехать колесо в колесо с ним мне не удавалось – хотя временами я ощущала какое-то слияние и начинала ловить кайф. Попутно я обращала внимание на связь моих мыслей с особенностями дороги. Но Веташ от такой моей медитации устал и вновь пропустил меня вперёд. Он вообще устал за эту поездку. "А тебе хоть что – проехала 60 км,"– безнадёжно махнул он рукой. А я и вправду чувствовала себя сильнее обычно, перестав замечать хроническую усталость. На даче я с сомнением посмотрела на оставленную родителями еду, подумывая, не начать ли соблюдать какой-то пост. И Веташ с удивлением смотрел, как я с удовольствием поужинала.

6. ВОПРОС ЭКОЛОГИИ

Я думала об экологии. Я надеялась, что на даче, за городом, не будет того напряга, который царил в городе. Я хотела отождествить с природой, начав постигать её также, как раньше постигала сознание. Ведь всё, что мы делаем, мы делаем посредством природы – нельзя всё списывать на разум. И может, никаких медитаций вообще не нужно, и религии не нужно, если есть просто жизнь, и мало-помалу мы все шлифуем свои зеркала и начинаем лучше видеть мир, да и кому нужны мои озарения? Ведь работаю я одинаково: и в том, и в этом состоянии, а на самом деле происходит лишь то, что происходит здесь. Хорошо немного побыть учеником, очистить свой разум от лишних иллюзий, но человек постигает в озарении лишь то, что на самом деле им уже накоплено, но просто не высказано – так зачем на этом ставить такой акцент? Или, всё-таки один раз нужно убедиться, что мир устроен разумно – так разумно, что нам к его разумности ещё идти и идти…

Я думала, что природа примет меня – и бежала из своего внутреннего мира во внешний. Но бегство это кончилось полной неудачей. Она отвергала меня всем равнодушием своих камней, всем достоинством своих деревьев, всей самодостаточностью каждого своего листочка. Сознание отождествилось с миром настолько, что мне казалось, ещё немного – и я буду понимать язык птиц. Он стал моим, этот мир – и тогда я увидела, что мне в нём нет места…

(Философски легко объяснить так: когда общий ритм сливается с личной волей, он исчезает в «я», которое выступает за его пределы – и этим покидает его. Но что дает объяснение, когда нужен метод: как попасть в эту жизнь обратно? Или: как навсегда из этого мира уйти?)

Это был вопрос экологии: отчего человеку в природе нет места. В вечной, прекрасной природе, которая есть сама жизнь. Вопрос о том, где взять силы – как их и не хранить и не тратить? как их и тратить, и сохранить? Вопрос стабильного креста, знаков чувства. Человечески человечной любви Тельца, охраняющего природу и созидающего комфорт, любящего человеческую природу и красоту тела (астрологически Венера). Страстных эмоций Льва, в которых мы видим силу и энергию, которые дают нам любовь к жизни и возможность ощутить всю полноту и радость бытия (Солнце). Природных инстинктов Скорпиона, хранящих в себе тайны познания, лишенные мифов – не представления об аде и рае, а просто обычную жизнь и обычную смерть (Плутон – традиционно трактуется как страдание, но ощущение энергии при его аспектах обычно воспринимается как радость и ощущение собственной полноценности). И ещё одно, неведомое водолейское чувство – может, то, которое испытывала тогда я? Которое я называю огнём, забывая повторять, что это – всё-таки не страдание, а блаженство – просто сначала трудно их различить. Интуиция и откровение – способ постижения этого необъяснимого водолейского чувства, которое пока не успело облечься в человеческие эмоции. А потому оно проецируется на пограничные, экзистенциальные чувства ужаса, боли, разочарования и отчаяния, или муки совести, но они не выявляют его сути, а лишь замутняют его чистоту. А суть эмоции Урана – разрыв между прошлым и будущим: тем, что есть, и тем, чего нет – чувство пугающей свободы, которое более домашним образом предстает как коммунистическое чувство слияния с миром: то есть прежде всего с людьми – и одновременно чувство своей отстраненности от них и от него.

Все эти чувства, как сказано выше, соответствуют знакам евангелистов и экологичному пути человеческой трансформации – а потому не так плохо, когда люди являют в мире черты своих зодиакальных животных.

Мы строили гараж, а я думала: почему же раньше никакие книги не могли мне объяснить, что они пишут об одном и том же – едином процессе Жизни, нацеленном в будущее? Ведь то, что я поняла, знают все. Всегда знают, хотя забывают, как только коллективное единство распадается. Так почему же они молчат? Что это, заговор посвященных? Или просто эти процессы опасны – химические процессы ядерной реакции любви? Поэтому нужно, чтобы каждый постигал сам?

Но каждый постигает лишь то, что уже знает. Целостность всеединства высвечивается за счёт внутренней целостности человека, а она у каждого своя. Я потому и увидела красоту Разума во всех людях, что и раньше вопринимала равенство людей в их причастности к сокровенному смыслу мира. Как-то мы в велосипедном путшествии по Молдавии остановились в Одрах: этот её знаменитый лес очень мал, и не хотелось иметь лишнюю проблему с костром – а мы остановились невдалеке от санатория, и я спустилась в котельную согреть котелок воды. Кочегар – полупьяный мужик лет шестидесяти врубил для моего котелочка всю плоскость полыхающих углей, и пока вода закипала, сказал: «Красота! Как звездное небо – сижу и любуюсь: зачем всё это?» И хотя скорее зрелище походило на полыхающие недра земли, я тоже увидела космос в его котельной. Такие истории, где самые простые, необразованные люди вдруг начинали говорить с нами о смысле жизни, в путешествиях, где поневоле широкий круг общения, были скорее правилом, чем исключением – да и в Ленинграде у меня было много, и у Веташа тоже. Может, они были присущи советскому стилю общения? Ещё до знакомства Веташ делал гербы, а я экслибрисы знакомым – с девизами по латыни – как универсальном языке – чтобы высветить, объективизировать структуру их души, их задачи, внутреннюю красоту и смысл их индивидуальности (что и описывает гороскоп).

Так что целостность видения не несёт ничего принципиально нового, как и все наши психические и религиозные откровения. Но иногда надо увидеть воочию, убедиться в правоте своих хороших идей, чтобы следовать им, когда такое видение исчезает!

Мы просто строили гараж, а я думала об экологии. О том, как поддержать пошатнувшееся равновесие сил. Пошатнувшееся тогда, когда я перестала быть самодостаточной монахиней – когда в "игру" включился Веташ.

Балланс нарушился, "мир" изгонял меня – и само пространство стало лишать меня деятельности. Я всё пыталась прогнать маму от гаража, потому что она была слишком осторожной и тормозила всякую скорость работы. Но я в качестве помощницы отцу и Веташу была не лучше. Наконец, Веташ послал меня собирать палатку – после многолетних поход я делаю это автоматически – но тут же прибежала мама, и я бросила всё под её ценными указаниями. В расстроенных чувствах я пошла купаться, переплыла канал и добралась до Ладожского озера. Я метала утопиться и чувствовала, как вода не принимает меня. А окружающие предметы несли информацию, и над водой летали бабочки-однодневки.

Когда мы ехали на дачу и по дороге искупались в Неве, там, в воде, тоже плавали бабочки-однодневки. Я смотрела на них, и Веташ, плохо знакомый с биологией, вдруг спросил меня, что это такое. Я объяснила. И тогда он спросил: "Ты хочешь жить один день?" И опять я не могла сказать ему ни да, ни нет. Один день прекрасен, лишь если он не кончается. И я сказала: "Не знаю".

А дело тут было, наверное, не только в природе, но всё-таки в политике. Убедившись, что я из своего состояния выходить не собираюсь, Веташ оказался в том же потоке, который нёс по течению жизни меня. Но Веташа не интересовало исследование свойств нашего разума – его интересовала политика. И хотя я сначала засопротивлялась включению своего сознания в эти вопросы, воля Веташа была сильнее. Дома он, как обычно, смотрел телевизор, а когда мы ездили на канал купаться, таскал радиоприёмник, по которому передавали съезд. Проплывающие мимо буксиры с растянувшимися на километр дровами тоже несли с собой довольный голос Горбачёва. Я не знала: Горбачёв – это хорошо или плохо? "Он лавирует,– сказал Веташ.— Из-за него у нас бедствия – в Грузии, в Армении. Съездил в Китай – там волнения начались."

Я пыталась заняться делами – мне хотелось навести порядок на даче – такой, каким он должен быть. Но мне было не найти единственно верного порядка, который бы сохранился. Ведь у родителей свои вкусы – и как им удалось устроить на даче такой бардак? Я привлекла к работе Веташа – он любил уборку. Дома у нас всегда был идеальный порядок, в который я не вмешивалась: ему всегда казалось, что я в этом наводимом порядке ему мешаю – он говорил, что не любит, когда вещи сами начинают жить по комнате…

Сначала Веташ не очень хотел мне помогать, он говорил: "Ложись загорать." Но лёжа я не могла добиться того равновесия, которого хотела, а действовать было легче, и я продолжала уборку. Иногда Веташ сам начинал мне помогать, но ничего по моей просьбе не делал. А меня угнетало его расслабленное состояние – ведь теперь, когда мы остались наедине, вопрос заключался в нашем взаимодействии. Если я устаю, и он как нужно не отдыхает, то ничего продуктивного из этого выйти не может.

Родителям мы сказали, что справка с работы мужа не нужна, и они успокоились. Отец рассчитывал, что ему удастся получить для меня квартиру не на 1-м. а на 4-м этаже, и размышляя, нужна ли мне квартира на 4-м или лучше остаться на 5-м, где тогда жили и мы, и родители, я успела расклассифицировать друзей по принципу этажей, где они жили. Убедившись, что эта система, как и всякая другая, работает, я тут же выкинула её из головы, и вспомнила о ней только тогда, когда Веташ, уловив моё нежелание брать на себя решение политических вопросов, осведомился: "Зачем же ты хочешь квартиру на 4-м этаже, если на 1-м тебе лучше?" Тут я подумала, что веташево сознание всё-таки не было таким ленивым, как он сам, раз могло так свободно пользоваться моим символизмом, обрадовалась и ответила: "Это у меня первый такой" – что означало, что ниже того уровня, до которого мое сознание падало в этой истории, пасть оно не могло. Веташ остался удовлетворен ответом: понял он его так, что это только начало – а душа его хотела повлиять на политику.

Веташ слушал съезд. Съезд, ведя бурные дебаты, выбирал формальных лидеров. И чувствовала себя так, словно моя воля сейчас была отдана ему. Правда, откуда-то возникал сильный момент недоверия и протеста. Это труднопобедимое чувство отстраненности возникало из-за отсутствия нужной информации, распространением которой, по моему мнению, и должны были заниматься в первую очередь добрые силы, если они хотели получить себе поддержку со стороны добрых людей. А что бы там не говорилось о гласности, нужной информации не было почти никакой. Ещё бы тут не развить интуицию и не стать экстрасенсом! С другой стороны, добрые силы, может и делали, что могли – мы же, например, не пойдём выступать по телевизору – но я бы предпочла заниматься колдовством, только имея все необходимые сведения. Потому мне приятнее было наводить порядок на даче, а съезд принимал экономические решения – и Веташ называл меня экономистом.

Это сложно объяснить, как политика одного человека может быть связана со способом деятельности государства – и всё же попробую. Мы часто предпочитаем делать, а не думать – в самых элементарных хозяйственных мелочах. Мы действуем всё время по шаблонам, выбирая из готовых шаблонов нужный – и забывая, что каждый миг должен быть творчеством. Нам не остановиться – нет времени. И получается формализм. Мы только говорим, что хотим перемен, экологии – но в повседневной жизни её не соблюдаем: мы и недостаточно активны, и недостаточно расслаблены. Так что же мы хотим от правительства? Оно тоже способно только задним числом осознавать недостатки, вполне соответствуя уровню нашего сознания.

Веташ придерживался передовых политических взглядов: по крайней мере он не стоял в очередях, и ему доставляло удовольствие искать хозяйственно творческие решения. Он умел сочувствовать политике, интуитивно просекая то, о чем не говорилось, и он не любил напрягаться, ему очень подходила фраза: "Лень – двигатель прогресса". Потому он говорил мне: "Ложись загорать".

Однажды он сказал: "Смотри, какая радуга!" – и я всё-таки, притащив себе раскладушку, улеглась рядом с ними, взяла книжку о магических ритуалах, увидала на стебельке паука и раскаялась, что мне, как и съезду, не до духовно-душевной жизни. Я посмотрела на зелёные кусты вокруг, и в душе у меня прозвучал какой-то гимн жизни – он был гораздо большим творчеством, чем механическая во многом работа – но мне показалось настолько нелепым его записывать! Съезд в его время вызвал Ельцина. Ельцин взял самоотвод. Но я почувствовала попадание.

"Неужели мы когда-нибудь так будем чувствовать эту жизнь, всегда?" – подумала я. "Кто такой Ельцин?" – спросила я у Веташа. "Он как личность не вызывает у меня доверия,– сказал Веташ.— Но на должность партийного контролёра он бы лучше подошёл." И я расстроилась.

А Веташ – он тоже казался мне принадлежащим к какой-то партии – партии зелёных. Единственным дачным делом, которое он считал целесообразным, была поливка: стояла жара. Он жалел засыхащую ель, под которой был сделан погреб для картошки: там родители хранили краску – и ёлка отравилась. Картошка начала гнить, и мы её оттуда вынули. Но корни ёлки свисали прямо в погреб и Веташ был уверен, что ёлка обречена. Ещё там лежали два, видимо, пятых, колеса…

Картошку мы просушили и сложили её в мешок: мешок был ветхий и порвался, хотя я предварительно его зашила, и пока я шила, по радио говорили про культуру отсталых народов: с болью в голосе какая-то женщина уверяла, что её нужно сохранять. Я вспомнила, что об этом "они" уже говорили, когда я зашивала ветхую простыню.

Ещё я решила проредить репу – но только я стала выдирать её из земли, как радиоприёмник стал вещать об убийствах в Китае. Мне стало жалко растения – и я их бросила – тут же чуть было не пошёл дождь – и я побежала открыть под дождь парник – а по радио заговорили о каких-то интересных маневрах – не то спортивных, не то экономических. В силу необходимых размышлений о дао, я почитала уже Китай своей вотчиной, я пыталась любой ценой уравновесить чаши качавшихся во мне во мне весов, остановить этот расходившийся во мне маятник – не понимая, что это, может быть, сердце.

Вообще, человек устроен странно: в детстве моя мама, когда ей было холодно, укутывала меня. И я часто, когда хочу пить, поливаю цветы. Я не очень понимаю, в чём тут дело. Происходи это в период климатического оптимума раннего средневековья, проще было бы сесть под дерево и ждать ответа – но у нас поблизости крайне мало пустых лесов, не говоря уже о том, что это не в характере современного человека.

Родители уехали, и мы доканчивали с гаражом – укрепляли фундамент. Веташ копал, а по радио передавали мелодию "Берегись автомобиля". В целом всё это походило на каторжные работы, и я не знала, радоваться ли мне, что на этот раз "они" решили заменить мне смерть каторгой. Веташ предложил полить землю, и я пошла за ведром. Ведро оказалось дырявым – и я побежала, неся воду в решете, а приёмник заговорил про развитие спорта. Веташ посоветовал привязать к ведру верёвку и тащить вверх по какому-нибудь желобку. Но ведро не тонуло без привязанной к ручке тяжести, и в условиях природы наладить примитивный блок мне не удалось. Природа победила – я стала таскать воду руками. Природа вообще обычно побеждает: достаточно взглянуть, как в лесу, разрушенные всего 40 лет назад – войной – здания – бодро заполняют молодые деревца, не смущаясь тем, что под их корнями уже камень, а не земля.

Веташ попросил найти камней: пока я разбиралась с ведром, он под беседу радиоприёмника о технических усовершенствованиях большую часть работы уже сделал. Я нашла камни на берегу канала, и он повёз туда тележку. По каналу плыл тихоход – буксир, сплавлявший лес. "Успеем!"– обрадовался Веташ, и мы поплыли нырять с дров. Взобравшись на плот, я на мгновение почувствовала себя капитаном сплавляемого леса. Потом Веташ подавал мне камни, а я складывала их в тележку – не без того, чтобы в мою сторону улетел из его рук булыжник. Я находила, что нельзя кидать в женщину камни такие тяжёлые. Но Веташ намекал, что я не совсем женщина, и когда подавала камни я, он просил потяжелее.

Юмор не избавляет от каменного мешка, который уготован каждому внутри нас. Трещал прииёмник, и я время от времени мысленно придумывала себе способ самоубийства – но все они казались мне неестественными, некрасивыми или требующими много времени на реализацию. "Проще повеситься,"– сказал Веташ как-то потом. "Да я уже думала,– призналась я.— Это выглядить некрасиво." "А где ты хотела?"– с интересом спросил Веташ, у которого был опыт на этот счёт. "Да я не нашла где – я даже ещё верёвки подходящей не нашла… И потом, вешаться на форточке у самого Окна – это же людей напугать можно!"

Более реальным мне казалось уехать куда-нибудь в снежные горы, и там, хорошо заблудившись, уснуть в снегу. Но Веташ сказал, что тут-то мой инстинкт самосохранения и найдёт дорогу обратно. Вообще он считал, что у него это всё уже было, и следовало идти дальше. Когда он раньше прорабатывал этот вопрос, то пришёл к выводу, что человек – существо на редкость живучее.

Он поливал огород, и пытаясь меня развеселить, лил воду на окна комнаты. где я читала книжку о магических ритуалах, и догонял меня с ведром, когда я была на улице. Он словно исполнял обряд по вызову ритуального дождя: для этого часто кого-нибудь поливали. Он даже хотел полить меня, но я, тоже исполняя какой-то ритуал, скорее свадебный, убежала. Потом я спросила его, когда конкретно он хотел бы вызвать дождь. Он ответил, что ждал его вчера – а сегодня уже всё равно.

Я чувствовала свою миссию в некотором роде оконченной, чувствовала окончательную в него влюблённость и полнейшую усталость что-либо чувствовать вообще. По телевизору пели победившую в эту неделю песню о первой любви и о том, что Луне пора уходить – и другую – о Пегасе, которого заставили пахать Землю… А я читала о том, как в первобытных обществах враг поверженного противника старался положить к огню поразившее его оружие, а друзья его, наоборот, смазывали не рану, а сам предмет, которым она была нанесена.

После этих песен, а может сама по себе, я впервые за много дней расслабилась и пошла на улицу крутить обруч – а Веташ тут же сказал, что из церквей получились бы хорошие цирки. Гребенщиков пел, что для цирка слишком рано, хотя для похода к святой земле слишком поздно – ну так с тех пор уж сколько воды утекло! Я стала крутить обруч, и в спокойном состоянии мне даже удалось сделать несколько естественных шагов – таких, какими они вообще должны быть.

На следующий день мы сидели на пристани канала, было жарко, и бюрократизм лояльности Горбачева меня окончательно утомил – и я уплыла на другой берег канала, и бродила там между цветов и деревьев и выжженой пожарами травы. Накануне говорили, что в Нижневартовске столкнулись поезда, и много людей погибло от ожёгов. И я вспомнила свой сон, как однажды вела поезд, в гору – машинисты уступили мне место, и я повела его слишком круто вверх – но мне удалось его остановить. А наяву поезда разбивались, хотя Веташ, утешая меня, говорил, что, может, никакого Китая и нет… Для меня это само собой разумелось: я видела сейчас мир перевёрнутым – и Китая не существовало в том смысле, что я отождествлялась с ним. Но Веташ с его всегдашним земным настроем – неужели он тоже воспринимал относительность земного бытия?

Мимо проплывал катер "Москвич", и он говорил, что за Ленинградом никакой инициативы, а я от ветра спряталась за ступеньки лестницы и сушила волосы. Мне уже хотелось, чтобы утих ветер той стихии, которая мешала сознанию жить в его привычном ритме. И мне хотелось, чтобы побыстрее кончился съезд, потому что я чувствовала, что теряю силы. И мир – благодарил меня и прощался со мной.

А Веташ слушал Рыжкова и его поражало, как собаки переживают за своих хозяев, когда те прыгают в воду, он сказал, что раньше любил кошек, но теперь ему больше нравятся собаки. Есть такая легенда, как боги послали собаку рассказать людям весть о бессмертии. Но поскольку они кормили её не с той посуды, с которой ели сами, она обиделась, и люди стали смертными. Есть ещё много таких легенд – там часто фигурирует единственная бессмертная – Луна. Но лягушки – которые во множестве так и прыгали по моей даче, птицы, звери – они всё путали и говорили людям не то. Заяц убежал, змея присвоили себе дар богов и научилась вместо человеку сбрасывать кожу, лошадь растоптала вылепленных из глины мужчину и женщину – таких легенд много. И если "они", боги, передали мне эту весть и дали мне поиграть в эту жизнь, а теперь этот дар у меня отнимали, мне хотелось сказать только: "О, как "они" гуманны!" – по сравнению с моей любовью к языческим жертвоприношениям, карам и страданию. Ведь сила любви, которая стоит изнутри за этим нашим "мы", она может уничтожить каждого, но она щадит всех.

Веташ как-то сказал, что человек может принципиально изменить устройство леса, где стоит муравейник, и для муравьев это будет история. Правда, в устройство муравейника человек вмешаться не может, и если он разрушит муравейник, муравьи всё равно всё сделают по-своему.

Первобытный человек считает: один, два, три – и много: я, ты и то, что между нами, а если больше – мир распадается на бесконечное многообразие – легион бесов, и в этом грех разделения. Но Иванушка-дурачок всегда дурачил чертей, и это – работа с нашим сознанием. А право сорвать ветвь со священного дерева в Немейской роще представлялось только беглому рабу, и он становился жрецом – служителем постоянного креста чувства, как и любой учитель, любой помощник людей, пренебрегающий своими непосредственными рабскими обязанностями. А может, уже настало время всем их исполнять? Так что же мне оставалось? Отказаться, отречься, признать всё это шизофренией, не хвататься за оголенные провода? За те видения, которые я всё равно забуду – уже забыла. Это очень гуманно – забывать. Ведь я держала в руках только саму эту бесконечную реальность жизни – и ничего более. Ключи, открывшие передо мною мир, были невидимы – они всегда невидимы. "Они" дали мне возможность увидеть эту жизнь, какой она будет – а значит, какова она есть – но если я не отличаю людей от богов, кого же мне благодарить?

И гроза всё же разразилась, когда выбрали Рыжкова. Первый съезд народных депутатов подходил к концу, а шла пасхальная неделя, и я мыслила уже снова в религиозном настрое. "Господи! — думала я.— Мы-то полагали, что ищем духовности и уходим в религию ради вольного творчества нового мира, а оказалось, что Он готовил себе дружину из тех, кто сейчас возьмёт в руки эту жизнь и будет тащить, выносить всю её несправедливость и просто тихо помогать тем, кто будет просто жить и просто страдать… О Господи! Готова ли к бою твоя творческая дружина? Неужели так надо? Никак иначе? И как же возможно тогда верить в жизнь будущего века?"

И потом, когда вернувшись с дачи, я пошла петь в храм, литургия – служба о восходе стала более понятна: в ней появилась связующая её линия воскрешения, основанная на … природе? утро – заря – поёт петух… Да ладно, Пётр тоже трижды отрекался: с кем не бывает? И что об этом – это, наверное, лучше знают священники, когда они облачают в одеяния того, кто служит, а хор поёт: аксиос! достоин! Церковные даты тоже созвучны ходу событий, и священник тогда говорил о ереси арианства: мы не должны считать себя недостойными бессмертия, наше тело воскресения – оно чисто божественной природы.

И когда мы отрываемся от животной, тогда мы можем совсем уйти – и создать что-то принципиально новое. Наша связанность с ноосферой живой Земли – это та нить, на которой Мать Рамакришны пускает по ветру бумажного змея – и отшельник в лесу, даже без телевизора, может влиять на ход мировой истории в силу своей большей к ней причастности. Да, у него тоньше нить, но он её не рвёт, и сумасшедший, ушедший в свою субъективную реальность, не рвёт, и самоубийца – в общем, бестолку и думать. Но кто-то же рвёт – и тогда Мать радуется рождению нового мира – своего ребёнка. А жить в петлях времени, может, не так и интересно.

Да, человек может пересадить в лесу деревья, и для муравьёв это будет история. Потому что у муравьёв внутри – тот же самый лес, и для этого вовсе не нужно касаться муравейника. Даже главное – не касаться муравейника: муравьи его могут переделать только сами. Муравьи это могут, потому что муравьи – не люди, а наш живой, животный мир. Человек – своей волей может создать хаос, а "они" – восстанавливают порядок, и оттого "им" – нам – тяжело. Да, я тогда я и в самом деле представила себе, что от моей воли, моей подключенности к этому полю Земли другие будут страдать, а я буду только – стоять и смотреть…

"Это как заглядывать в чужие окна,"– сказала потом Марго со своим всегдашним возмущением.

"Но я заглянула,– ответила я.— А мне "сказали" – смотри!"

Я тут чего-то не понимала, но гроза была великолепна. Мы уже отъехали от канала, когда впереди сверкнуло несколько молний, небо заволакивалось тучами со всех сторон, и мы поехали навстречу грозе под проливным дождем, преодолевая уже несколько утрамбованную каплями песчаную колею. Я совершенно успокоилась, хотя Веташ и считал, что надо успеть до дождя. По радио, когда мы дома укрылись от ливня, сказали, что делегация Литвы в полном составе вышла с этого недемократического съезда – это было какое-то начало. А по телевизору сообщили, что во время этой бури на площади Ленина очень гуманно упало дерево – и никого не убило.

И когда мы порадовались, что делегация Литвы ушла со съезда, я прилегла отдохнуть, чуть задремала, и мне сразу же приснился сон: кто-то обвинял меня, что я не люблю своего супруга. Я проснулась: делегат Иванов из Ленинграда обвинял власти в коррупции. Я тут же почувствовала себя нехорошо: насколько едина эмоциональная подоплёка мысли людей! но Веташ радовался: я ему очень нравилась в таком восприимчивом состоянии. Правда, я потом решила что-то записать – и это состояние сразу исчезло, и Виташе это не понравилось. Но он и сам умудрился отравиться банкой тушёнки под названием "Великая китайская стена": это только я, с моим огнём-хранителем, могла есть всё подряд, а ему всё-таки следовало себя беречь…

7. ВЫХОД

Наши приключения, конечно, на этом не закончились. Когда мы вернулись, у менч осталась ревность к тому, что кто-то знает то же. что и я – ведь я непосредственно чувствовала, что это все знают. Именно поэтому мне захотелось всем всё рассказать: может, "они" пойдут дальше, и что-нибудь расскажут мне ещё?

И когда я села дописывать рассказ, выяснилась, что у Марго завелась крыса. Крыса – вообще-то неплохой персонаж, и когда потоп пришёл на землю индейцев, только крысе удалось достать со дна моря горсть песка, которая потом стала новой землей. Но крыса бегала по комнате, и Марго её боялась. Тогда она одолжила на улице кошку – но кошка полезла за крысой в её нору и там застряла. И только я начала печатать, как позвонила Марго, вся в слезах по поводу кошки. "Вот черти!– подумала я.— Ну не дают переводить бумагу! Знают, ведь, что я сейчас, из-за кошки, куда-то потащусь!" Но всё кончилось хорошо: Марго нашла на улице хозяина кошки, и тот свою кошку спас! А по дороге какой-то велосипедист заметил мне, что я не по правилам переезжаю рельсы…"

Мне действительно казалось, что кто-то просил меня – не писать. Он был рядом, постоянно был рядом – может, это просто была мысль Веташа – или его небесный двойник? Когда я поехала к Марго, я сделала вид, что послушалась его – о, его можно было обмануть! – а потом, когда он узнал, что это неправда, обиделся. И улетел. Я понимала, что он желал мне добра: писать в то время – было чревато потерей энергии: силы всё ещё уходили из меня, и не стоит усугублять этот процесс – но ведь он сразу не объяснил, а я сначала хотела понять… И я тоже обиделась на него, но потом у Блаватской прочла, что ангелы не обладают нашей разумностью.

И что касалось ощущения. что жить мне осталось пару дней: ощущения уходившей из меня энергии, невозвратимой потери всего живого, что было во мне – его хватило ещё недели на две, несмотря на весь мой здравый смысл. Я всё время старалась убедить себя, что не умру, и иногда мне это даже удавалось.

Напоследок был ещё подарок: раньше мне мешал заниматься постоянно включённый виташин телевизор, а вот, он больше мешал! он проходил сквозь. Мне его даже не хватало. Я писала, а по телевизору шёл фильм про какой-то суд, и кто-то кричал: "В зале суда не записывают!" Я переключила программу, а там сказали, что научно-популярный жанр уже себя изжил, и сейчас важнее время. Я одновременно могла воспринимать и передачу, и вошедшую свекровь, и ещё что-то читать и писать – в нашей коммунальной комнатушке мне хватало места – и я почти благодарила её за то, что она подарила мне эту работу сознания в разных планах: расслоение, сохраняющее порядок.

А потом это ощущение жизни я забыла. Близость смерти потеряла остроту и трансформировалась в тяжёлое и глубокое, но спокойное ощущение того, что этот миг никогда не наступит – ощущение безвременья. Иногда оно возвращается ко мне, и тогда мир вокруг становится красивее. Но я понимаю, что Веташ примерно так всегда и видит мир: в остановке. А я вижу его в движении: ведь я всё время думаю. Восприятие у разных людей очень заметно различается, и у разных знаков Зодиака – разный внутренний миф, из них, из этих мифов скоро возникнет новое знание третьего тысячелетия. А пока то, что постигла я, знают все: мир творится каждый миг – и мы, люди, его творцы.

После этого Виташа стал говорить по поводу астрологии, что мы не занимаемся оккультизмом. Автандил сказал, что Марго забирает на себя слишком много виташиной энергетики, а Марго сказала, что мне вредно общаться с мистически настроенными людьми типа Автандила. Я тогда шутя спросила у Веташа, что он думает по поводу иерархической принадлежности Автандила и Марго. Он подумал и сказал: "Автандил не занимается делом, а Марго занимается суетой. Это разные вещи." И он прав: в жизни будущего века не будет мистики – и не будет мифа об измене. Конечно, чтобы выразить своё отношение к тому, что я пишу, Веташ и Марго просто не находили слов от возмущения. И они тоже правы: сейчас нужно не это. Правда, когда в племени галласов женщина, устав от домашнего хозяйства, начинает пророчествовать, её муж считает, что в неё вселился дух их племени, и начинает ей подчиняться.

Я лежала на пляже – а вдоль всего горизонта, на фоне ясного неба, плотным кольцом стояли белые тучи – и упорно не желали расходиться. В кольце был лишь единственный маленький просвет, и я не хотела, чтобы облака сомкнулись снова. Какой-то человек подошёл ко мне и спросил, который час. Я сказала. Тогда он расстелил мятый клочок бумаги и приготовился на него сесть. Я подвинулась на подстилке. Он сказал, что у меня есть чувство справедливости и назвался психологом. Я читала про потоп: уже в другой книге Фрейзера о христианских мифах, и он спросил:

– Как Вы относитесь к религии?

– Доброжелательно,– сказала я, выбрав среднюю из предложенных формулировок.

– Вы стираете сами, печатаете, с какого времени

– С осени,– сказала я, не сильно удивившись и убирая свою руку подальше. Было похоже, что после пролетавшей недавно над Ленинградом озоновой дыры, оно тут собирал статистику.

– А чем вы думаете заниматься? – спросил он. Конечно, он был за официальную профессию.

– Астрологией,– сказала я.

– У Вас, наверное, есть дар… – на это я не ответила.

– Сима, не поддавайся! – крикнул Веташ, пробегая от волейбола купаться. Я улыбнулась.

– Это мой супруг,– сказала я.

– Вы выходили замуж по любви или по расчёту?

– По любви,– сказала я сначала, а потом исправилась.— По расчёту.— Хотя мы тогда ещё не занималичсь астрологией.— По расчёту – на любовь!

Он, конечно, был за то, что надо рожать детей, и стал меня уверять, что я хочу этого. Я ответила, что в каком-то африканском племени детей рождают только после сорока.

– Вы считаете себя хорошим человеком?...

– Не знаю,– ответила я. Сказать "нет" было бы гордостью.

– Как Вы относитесь к религии? – снова спросил он.

– Доброжелательно,– опять ответила я. Всё-таки она мне много дала. Пусть остаётся – детям!

А напоследок он захотел что-то сказать мне – и сформулировал это так:

– Вы беседовали с человеком самого высокого посвящения.

Я ничего не ответила: в моем мире – не было тайн.

Тут подошёл Валера, и стал спрашивать, кто это.

– Ещё один проповедник,– сказала я вдогонку уходящему.

Плотное кольцо туч на горизонте распалось, и над нами плавали воздушные, лёгкие, белые облака.

По телевизору, в передаче о Пушкине, говорили что-то о его миролюбии. Я отдыхала и не сердилась – на те силы, которые играли моим сознанием, на те подсознательные процессы, которые мне так хотелось описать словами. Насколько они будут нам доступны, это зависит от взаимодействия между нами, людьми. За окном светило солнце, и в небе не было ни единого облачка. Не было ничего, чему бы противился мой разум. Ни инопланетян, ни иерархий, а только своё чувство причастности к миру. Это – мой миф, но я выбрала этот. Я на нём не настаиваю. Электричество мысли Урана даёт нам возможность творить чудеса – тогда, когда совершается выбор. И потому, возможно, будет Вселенская церковь – раз так много христиан. И мы будем общаться телепатически – раз этого хотел Веташ. Понимать все языки. Мы будем откликаться каждому движению разумного мира всем счастьем своего сердца, раз этого хотела я. А может быть, уже не мы.

Они – те, которых мы никогда не увидим. Жизнь которых ещё только формирует наш Океан сознания, призывая нас к ответу – чего же мы хотим? Ради которых свершается наше Пробуждение. Ради которых мы идём на Страшный Суд. Ради которых нам даётся увидеть своими глазами тот прекрасный мир, ради которого мы живём. Построить его своими руками. Убедиться в том, что он хорош. Но нам в нём – нет места. Рождение и смерть – ключи, которые остаются нам недоступны. Ключи вечной жизни, которая станет такой, какой мы хотим её видеть.

А по радио группа "Секрет" пела: "Время Ленинграда – ноль-ноль". Замерли на двенадцати часы на эзотерическом храме Петропавловки. Они ждут своего часа.

Близнецы-Рак 1989

на главную страницу сайта

Семиры и В.Веташа «АСТРОЛИНГВА»

вернуться к стихам