Щепановская Е.М. (Семира)
Цикл лекций:
АРХЕТИПЫ МИРОВОЙ МИФОЛОГИИ: ИСТОРИЯ ФОРМИРОВАНИЯ ПОНЯТИЙ
Лекции посвящены проблематике мифа, генезиса архетипов, возникновения понятий сознания и их развития в идеях философов. Древнейшие архетипы закладывают основу современных идей сознания и образов культуры, и обращение к ним может дать понимание глубинно-эмоциональной основы понятий – "богов нашего времени" (Ф. Шеллинг, О.Шпенглер).
Задача курса – приблизиться к архетипическому мышлению, соединить несоединимое – два противопоставленных дискурса – мысль и логос, что сделать доступным мифологический подпласт нашей мысли для философского мышления.
Сознание творит ту реальность. которую познает (И. Кант), и мы вправе творить свою реальность такой, какой хотим её иметь. Однако мы также видим предопределенность факторов, от которых зависят формы нашего мышления. Изучая закономерности и инфра-логику подсознания, мы можем стать более свободны в познавательном процессе.
АРХЕТИП ИСТОКА
Мифология:
ПРАОБРАЗ ВЕЛИКОЙ МАТЕРИ И МОРСКОГО ХАОСА
Философия:
МИР КАК СОЗЕРЦАНИЕ И ВОЛЯ
Разум – лишь островок в пучине непроявленного. В основе мира лежит неустойчивое, хаотическое основание (как о том говорил Н. Бердяев). Инструменты его постижения – бессознательная интуиция (Э.Гартман), вера (К. Ясперс, М.Мерло-Понти), мифология (Шлегель), созерцание и музыка (А. Шопенгауер).
1. МОРЕ-МАТЬ:
ВОДА – ОСНОВА ЖИЗНИ
Колыбель жизни в мифологии – мировой океан: не просто море, но пучины Вселенной. Древние мыслили изначало по аналогии с процессом рождения. И мифы доносят до нас образ Великой Матери-моря. Это шумерская Намму ("мать") — богиня океана, который окружает и вечно хранит порождаемые ею Небо и Землю; эскимосская Имап-Инуа ("море-мать") или Мамакоча ("мать-море") индейцев Перу. Это аккадская праматерь Тиамат ("море"), родившая первых богов со своим мужем Апсу — мировым океаном, хранящим в себе тайну таблиц ме, на которых были записаны судьбы всех творений будущего мира:
"Когда вверху были небеса без названия,
Внизу суша без имени,
Их первым создателем был Апсу.
Их породившие Хаос и море
Воды свои смешали воедино —
Ни болот, ни строений не видно было,
Не названо имен, не определено судеб —
Тогда среди них возникли боги..."[1]
Эпос индейцев майя "Пополь-Вух" так говорит о начале мира:
"Не было ни человека, ни животных; ни птиц, ни рыб, ни крабов, ни деревьев, камней, пещер, ущелий, трав, не было лесов. Не было ещё ничего соединенного, ничего, что могло бы двигаться, или дрожать, или произвести шум. Не было ничего, что существовало бы или могло бы иметь существование. Была только холодная вода, спокойное море, одинокое и тихое."
Образ прародителя-океана – полинезийский Таароа: "Он был. Таароа было его имя. Он носился над бездной. Не было ни Земли, ни Неба, ни людей. Таароа звал, но никто не отвечал ему, и он, единое живое существо, стал Вселенной."[2]
Образ воды издревле сливается с идеей жизни и её вечного плодородия. Отсюда образы рождения греческой Афродиты из морской пены или индийской Лакшми из вспахтанного океана при добывании напитка бессмертия.
У многих народов существовали обряды окунания новорожденного, чтобы привлечь к нему благосклонность божественной матери[3]. Само прикосновение к воде, как потом омовение, было актом приобщения к изначальному и божественному. К нему можно возвести многие современные ритуалы: крещение, ритуальное питье напитков, которое в глубокой древности заменяло просто питьё воды. Когда мы сегодня подымаем бокалы, мы исполняем древний ритуал приобщения к первноначальному единству жизни.
Первый из известных нам греческих философов, Фалес, начал философию с концепции происхождения жизни из воды.
Роль матери и опоры мира в мифологии нередко играет главное водное живое существо – РЫБА: в Закавказье, у алтайцев, айнов, японцев и других народов Евразии. Так в иранской мифологии в океане плавает гигантская рыба, на которой стоит бык, а на нём — Земля.
Образ Рыбы-Земли подтверждает совпадение в индоевропейском слов ностратического праязыка diga ("рыба") и diguA ("земля"). К ностратическому diga ("рыба") восходят имена финикийского Дага, семитского Дагона и ассирийского Дакана, творца мира и отца богов в образе получеловека-полурыбы. Подобный ему получеловек-полурыба Оаннес /Эа/, вышедший из моря бог первичных вод, в мифах Вавилона становится создателем людей. Шумерский иероглиф "рыба" имел значение жизни и плодородия. В русском языке название рыбы было табуировано: слово рыба — иносказание (от глагола "рыть", и его первоначальный смысл "червяк"). Настоящее же русское название рыбы: зовь/дзовь (этот корень сохранился в слове "звено", означавшем начально "рыбные кости"), восходит к тому же корню, и от и.е. корня dhgh'u ведут начало как названия рыбы: греческое ichthys, литовское z'uvis, славянское зовь — так и слово земля в русском, греческом (chtonos), литовском (z'eme), латинском (humus) и других языках. Понятие человека, связанное с пра-образом земли (так от лат. humus происходит homo — "человек") подтверждает образ рыбы-прародительницы.
Представление о рыбе-земле и рыбе-творце сохранила каббалистическая книга "Зогар", говорящая о Боге: "Его жилище было в большом океане, где он был рыбой." На иврите dag означает "рыба" и одновременно "охранитель и мессия" — это значение перешло и в христианство. Изображение рыбы находят в пещерах первых христиан, у которых образ рыбы вновь становится популярным как символ будущего воскрешения. Восходящее к индоевропейскому dhgh'u ("рыба; земля") греческое "ICHTHYS" расшифровывалось по начальным буквам как фраза: "Иисус Христос, божий сын и спаситель людей" — что возвращает нас к образу рыбы как творца и основы творения. Деву Марию средневековые гимны по созвучию называет Морской Звездой — stella maris, что подчеркивает её материнскую роль, а алхимики обозначали рыбой или морской звездой тайное первоначало души[4].
2. РОЖДЕНИЕ МИРА ИЗ КОМОЧКА ПЕРВОВЕЩЕСТВА
Как же рождается мир? Мифы разных народов повествуют о том, как из воды возникает крошечный комочек земли — ила, который иногда приносит Рыба со дна первозданных морей. Подобно зародышу живого существа, он начинает расти и превращается в необозримую Вселенную. Этот образ настолько прост и естественен, что понятен и ребёнку, которого смущает огромность мира, и символически мыслящему взрослому, который хочет представить себе, как из бесформенной пучины, лежащей где-то за гранью бытия, возникает Космос, построенный по законам физики. Слово пучина восходит к индоевропейскому корню peus со значением разбухания, от которого идет глагол "пухнуть", а также слова пузырь, пузо и пуп. Родство этих слов возвращает нас к образу Великой матери: пучина Хаоса — материнская пуповина, связующая с истоком.
Так, в мифе индейцев чейеннов великий дух Махео вначале сотворил океан, водных животных и птиц. Но птицы устали летать, а суши не было. Тогда лысуха нашла кусочек грязи и принесла его Махео. Творец стал катать грязь между ладоней, и та стала расти. Когда ее стало достаточно, Махео положил ее на спину старой черепахи, и она стала Землей.
Полинезийский океан Тангароа на заре времен сотворил птицу, которая летала над волнами, не находя пристанища, пока он не бросил для нее в море камень, который превратился в остров, ставший основой полинезийского архипелага. Потом полинезийский герой Мауи выловил из океана рыб – остальные острова.
В мифологии Сибири творец Ульгень или Юрунг айы тойон посреди бескрайнего пустого океана, который существовал в начале времен, встретил злого духа. Тот сказал ему, что обитает под водой, где есть твердая почва. Творец уговорил его принести со дна немного почвы, сделал из нее островок и уселся на него. Злому духу это не понравилось, и он попытался разорвать островок на части, но чем сильнее он растягивал его во все стороны, тем больше тот становился. Так и возникла земля.
Аналогичен этому современный физический образ происхождения Вселенной из бесконечно малой точки: теория большого взрыва.
Мыслителей, у которых силен данный архетип, он обращает к Космосу и побуждает создавать масштабные картины мира, рожденные глубинными сомнениями в самом существе его устройства. Самые известные представители архетипа Рыб в науке — создатели современной картины мира Коперник, Галилей и Эйнштейн, а также Вернадский. Галилей и Эйнштейн – создатели теории относительности, неслучайно они – представители этого психотипа по рождению[5]. Как для Николая Гартмана в «Новой онтологии» предлагает процессуальное представление о бытии, которое имеет слоистую структуру, и каждый из слоев: физически-материальный, органический-живой, душевный, исторически-духовный – имеет собственные законы и принципы, несводимые друг к другу. Бытие для него носит уровневый характер: геосфера переходит в биосферу, а та в ноосферу, и разные уровни бытия изменяют способ существования Земли.
3. ХАОС КАК ОСНОВАНИЕ МИРА
Согласно образности мифологического мышления, в основе мира лежит неустойчивое начало – подобное волнам океана или Рыбе-Кит, на которой стоит Земля.
Изначало непредставимо, поэтому мыслится как Хаос. Такой образ — древнекитайский первозданный водный мрак Хуньтунь, который описывается как взболтанное содержимое куриного яйца. Китайский философ Лао-цзы использует слово "хунь", означающее "загадочный, хаотический, неясный", для описания состояния дао до возникновения Неба и Земли. Ему сопутствует понятие "сюань" — образ темных глубин существования, существовавших до разделения на познанное и непознаваемое, на хаос и порядок.
По-гречески слово хаос означает "зев, зияние", "разверстое пространство", "пустота" — это та пустота, откуда возникло всё. То же значение имеет индийская пустота-шуньята, породившая все живое и заполнившая собой Вселенную. Или понятие Коре в полинезийском мифе: где Творец пребывает в пустоте, и пока не возникает пространства, мир "бесполезен": он лишен какой-либо "тверди": Земля существует в бесформенно-туманном состоянии.
Хаос — это по сути невообразимое состояние вещества, таящее в себе угрозу существованию мира, потому принципиально непознаваемое. Платон понимал под Хаосом "всеприемлющую природу": невидимое и неосязаемое, лишенное всех качеств начало, которое получится, если мы исключим из материи все свойства, выразимые словами языка. Но представление об этом изначальном состоянии есть у каждого из нас. Было оно и у древних людей: Хаос традиционно рисуется как бездонная темная пучина, заполненная водой.
Таков скандинавский Нифльхейм — мир мрака до сотворения Вселенной. Там течёт поток Хвергольмир, дающий начало всем подземным рекам. Для индейцев лакота то, что существует до творения, предстает как "черная темнота" Хан, где обитает лишь Дух-творец Вакан-Танка, имя которого переводится как "Великая тайна". Еврейское понятие водной бездны, над которой носился Дух, творя мир: Техом – того же корня, что и имя аккадской праматери мира Тиамат, трудновообразимой семиглавой гидры, готовой поглотить этот мир так же, как она его родила.
Представление о хаотическом основании мира развивают философы, у которых силен данный архетип. Николай Бердяев утверждает: "В природе Бога, глубже его, лежит какая-то изначальная темная бездна и из недр её совершается процесс теогонический, процесс Богорождения; этот процесс есть уже вторичный процесс, по сравнению с этой первоначальной, безосновной, ничем не выразимой бездной, абсолютной, иррациональной, не сравнимой ни с какими нашими категориями…. Признание такой иррациональной, темной первоосновы и есть один из путей к раскрытию и постижению тайны возможности движения в недрах Божественной жизни"[6]. – В этой непредставимости и неустойчивости основания – коренится идея становления Бога, мира и человека – способность свободы творчества, возможность породить то, чего ещё не было.
Можно сопоставить изначальную бездну Бердяева с центральным понятием первозданного или дикого бытия, плоти как стихии "всеобщего чувственного" у Мерло-Понти. "Плоть" – это первоэлемент Бытия, предбытие и стихийное начало всего, стихия стихий. Но это не есть то, что мы называем природой. Манифестация плоти через природные стихии – это уже видимая устойчивая Земля, что перекликается с высказыванием Рикёра: «Земля - это мифическое имя нашей телесной укоренённости в мире»[7].
Николай Гартман также видит бытие не как стабильность, но как процесс – в этом суть его концепции "новой онтологии". Такое видение делает важной для этого архетипа понятие истории ("идея истории" Коллингвуда, априорно сопутствующая самому нашему мышлению, "осевое время" Ясперса, духовный смысл истории как богорождения у Н.А Бердяева).
4. ПОЧЕМУ ПОРЯДОК, А НЕ ХАОС?
ГАРМОНИЯ МУЗЫКИ – ОТРАЖЕНИЕ ИСТОКА В СОЗНАНИИ
Сегодня подвергаются сомнению любые системы и ставится вопрос, который ставил уже Лев Шестов (представитель Водолея, но с сильным архетипом Нептуна): почему существует порядок, а не хаос и беспорядочность? "Закономерность явлений природы – самое загадочное из всего того, что нам приходится наблюдать в жизни". Она "считается чем-то столь понятным, само собой разумеющимся, что находят возможным искать ее корни не в реальности действительной жизни, а в характере нашего разума"[8].
Это, видимо, и есть ответ на вопрос: откуда порядок? Связи, не только поздние причинные, но все ассоциативные связи в широком смысле – свойство нашего сознания. Как сейчас принято считать, нейронные связи (связь происходит через их смерть, потому человек и склонен не всегда все выстраивать заново – за что ратует сегодня творческое мировосприятие, а пользоваться готовыми моделями, сохраненными в памяти). Мы легко можем увидеть фигуры в облаках или хаотических пятнах, точках и линиях (на чем основаны психологические тексты или гадание). Однажды во время наркоза при операции я услышала симфонию с ясной раскладкой на голоса разных инструментов, которая потом оказалась просто уличным шумом. Заложена ли эта музыка, эта гармония только в нашем сознании или это свойство "мирового разума" или "самой материи", в том смысле, что все есть сознание?
Сознание само есть упорядочивание. Потому оно представляет Хаос музыкой. Подводный мир — мир тишины и тайны, и в то же время море — самая звучащая стихия.
Можно вспомнить легенду о Садко, где любителем музыки оказывается Морской царь, а вдохновенная игра Садко на гуслях ему в угоду поднимает бурю на море, топящую корабли. Аналогию между морским прибоем и звучанием музыки передают украинские поверья, что когда волнуется и шумит море, на поверхность его выплывают морские люди —"що половина чоловiка, а половина риби" — и поют песни, которые от них перенимают люди[9]. Средневековые русалки-ундины (от латин. unda — "волна"), как и греческие сирены завлекали рыбаков в глубины прекрасным пением. Древние египтяне сопоставили водному знаку Рыб бога музыки Ихи. И с кельтским морским богом Лером связана легенда о пении – лебедей, в которых злая мачеха превратила его сыновей, морскими бурями отзывается ему горе Лера.
"Вначале было слово" порой переводят как "вначале был звук". Физические приборы регистрируют звук большого взрыва: фоновый шум рождения света, предшествующий всему. Шопенгауэр считал музыку высшим из искусств.
"Мы должны приписать ей серьёзное и глубокое значение: оно касается внутренней сущности мира и нашего "я" ... она должна относиться к миру как снимок к оригиналу, это мы можем заключить по аналогии с прочими искусствами, по сравнению с которыми действие на нас музыки более сильно и быстро, более неизбежно и неотразимо. И её воспроизведение мира должно быть очень интимным, бесконечно верным и метким, ибо всякий мгновенно понимает её"[10].
Музыка – это гармония: космос, но ещё близкий хаосу: она не настолько опосредована внешними формами, как другие искусства, потому и проявляет непосредственное содержание души.
Через музыку мы представляем образ того, что существовало до мира. Потому, как пишет Шопенгауер, музыка, "не касаясь идей и будучи совершенно независима от мира явлений, могла бы до известной степени существовать, даже если бы мира вовсе не было." Музыка есть наиболее непосредственное созерцание: "Музыка, в противоположность другим искусствам, не отпечаток идей, а отпечаток самой воли, как и идеи; вот почему воздействие музыки мощнее и глубже действия других искусств: ведь последние говорят только о тени, она же — о существе"[11].
Мы говорим о волновой природе звука и часто плывем в волнах музыки. Но и само сознание может восприниматься как движение волн – например, Сатпрем так описывает медитативный опыт представительницы этого психотипа матери Мирры:
"Для того чтобы образовывать тело, клетки удерживаются вместе видом центростремительной силы; так вот это как раз противоположное. Как будто бы клетки рассеивались центробежной силой... И я обнаружила довольно устойчивое состояние... это сознание является видом сознания без ограничений, оно переживается как волна, но не как отдельная волна: это движение волн, столь же безбрежных, как земля... И эта волнообразность является движением жизни"[12]. Для описания физической основы жизни мы видим здесь естественный образ архетипа Нептуна.
5. ТАЙНА РАЗУМА –
ОСТРОВКА В ОКЕАНЕ БЕССОЗНАТЕЛЬНОГО
Хаос ассоциируется с бессознательным началом жизни, предшествующим ясному разуму людей, воспоминание о нем сохранило понятие "времен сновидения" у австралийских аборигенов. Это напоминает о том, что разум – лишь островок в океане бессознательного. Если учесть, что человечество существует 6,5 млн лет, активное мышление, которое можно датировать периодом создания первых орудий – как минимум 2,5 млн. лет, а речь как членораздельные звуков – только 700 тыс.лет, язык же – 350 тыс. лет[13], то по меньшей мере 9/10 времени развития человеческого сознания составляет мышление без языка. Первым представлением людей о мире было активное восприятие образов. Э. Кассирер писал об этом так: "Существует фаза, в которой целое присутствует для человека не иначе как в смутном чувстве. Из этой неопределенности чувства обособляются лишь некоторые впечатления, выделяющиеся на общем фоне за счет своей особой интенсивности, силы и проникновенности. Именно им соответствуют первые мифологические «порождения»"[14].
И когда в мировоззрении XIX века развивается исторический поход, не оставляющий места ничему изначально и вечно данному, наряду с разумом возникает понятие бессознательного (З. Фрейд) – развиваемое философами архетипа Рыб Э. Гартманом и М. Мерло-Понти. В психоанализе с морем ассоциируются глубины коллективного подсознания и психика (что используется в психологических тестах, где море также – высшая любовь как кульминация жизни, образ потопа – вторжение в бессознательное и т.д.).
Мифы о потопе – распространенные в Европе, Азии, Америке и Океании – можно связать с последним таянием ледника (13 тыс. лет до н.э.). На Ближнем Востоке их также соотносят с разливом Средиземного моря и его превращением из озера в море в 6-м тысячелетии до н.э. Катаклизмы играли и позитивную роль – они стронули людей со своих мест и побудили их осваивать новые просторы, дав толчок пробуждению сознания из природного сна.
Подтверждение этой идеи мы можем найти в развитии языка. К единому пра-индоевропейскому корню men (и ностратическим manu и meta) со смыслом изначального движения и брожения сводят два и.е. корня: men-th, родственный нашим словам смешение и мутность, и men-dh со значением пробуждения и бодрствования, а также ощущения. В современных языках они породили понятие разума: латинское mens ("ум, ментал"), индийское манас, русские мысль и па-мять, и греческие математика и метод — происходят от первого варианта этого корня. А такие слова, как русское мудрость, латинское медитация, греческое миф, а также имя богини Медуза, хранящее в себе единство двух смыслов: "обеспокоенность" и "мудрость",— от второго варианта корня. И от значения "бодрый, деятельный" происходит не только понятие разума, но и само название человека: английское man, немецкое Мann, имя индийского Ману, а также русское — мужчина. Быть может, смятение души освободило непривычные потоки восприятия, породив наш современный разум?
В мифах море, которое в психологии служит образом психического начала, скрывает тайны – и саму тайну разума. Аккадский океан-Апсу хранит таблицы ме, на которых были записаны судьбы мира. Кельтский морской бог Мананнан – хранитель тайного алфавита. В первой из дошедших до нас, шумерской мифологии герой Гильгамеш ныряет на дно моря, чтобы достать растение, содержащее секрет бессмертия. Сознание людей хранит рыбообразный бог первичных вод Эа, именно он ведает разумом и забывчивостью.
Сон разума рождает чудовищ, как чрево океана в мифах.
Дети Посейдона – это страшные великаны, Минотавр и циклоп Полифем. Греческий Форкис, олицетворяющий морскую бездну, сын моря-Понта, со своей сестрой Кето ("морское чудовище, кит") порождает Медузу Горгону со змеями-волосами, Ехидну, которая вместе с Тифоном, имеющим сотню драконьих голов и рыбий хвост, в свою очередь рождает сверхживучую лернейскую Гидру с отрастающими заново головами и невообразимое чудище Химеру (имя которой, правда, восходит к значению "коза", что возвращает нас к плодородию, олицетворением чего было это животное). По семитскому мифу в море живёт ужасный Левиафан. Аккадская Тиамат предстаёт перед нами в виде многоголовой гидры или дракона. В скандинавской мифологии обитаемую землю опоясывает своим телом змей Ёрмундганд, отождествляемый с мировым океаном.
Но несмотря на страхи, связанные со скрытым, бессознательным,– оно остаётся более живым по отношению к явленному сознанию. Это его творческая основа.
Эдуард Гартман отмечает преимущества бессознательного по отношению к сознанию: "Есть сфера, которая представлена только бессознательному, ибо она недоступна сознанию... То, что может быть выполнено сознанием, может быть выполнено и бессознательным, только ещё удачнее, быстрее, удобнее. Разум действует отрицательно, критически, контролируя, сравнивая, комбинируя, упорядочивая и подчиняя, выводя общее из частного... но никогда он не действует произвольно, творчески, никогда не изобретает. В этом отношении человек вполне зависит от бессознательного, и если он теряет бессознательное, то он теряет источник своей жизни, без которого он в сухом схематизме будет однообразно влачить свое существование"[15].
Интуитивный поток мысли поступает в сферу разума из внутреннего хаоса бессознательно переживаемых состояний и внешней бурлящей суеты информации. Все это переживает тело, как целостное ощущение, идущее всех его рецепторов, поэтому в нем можно увидеть материализацию интуиции мысли.
Морис Мерло-Понти вводит понятие осмысленности телесного сознания, которое более наполнено содержанием, чем рассудочное мышление, ибо открыто миру. Философ называет тело часовым, стоящим у основания слов и действий, «осью мира», "экзистенциальным ориентиром", якорем, закрепляющим человека в мире, «проводником бытия в мир» и способом овладения этим миром. Обращаясь к телесному восприятию, Мерло-Понти именует его "видением", понимая под ним не физиологическое отражение мира, но нашу внутреннюю чувствительность к нему, способ его приятия и глубинного взаимодействия с ним: «Моё восприятие не есть сумма визуальных, тактильных, слуховых данных, я воспринимаю нераздельно с моим целостным бытием, я схватываю уникальную структуру вещи, уникальный способ существования, который заявляет о себе сразу всем моим органам чувств»[16].
Мерло-Понти противопоставляет это восприятие рациональному: «Когда я воспринимаю, я не осмысляю мир, он сам организуется вокруг меня»[17]. Можно упрощенно понять, что Мерло-Понти анализирует чувственную рефлексию в её самостоятельности от рациональной, как её основу. Но "универсальная чувственность", дающая ощутить "плоть" мира,– не столько чувство, сколько именно целостность восприятия, которое правильнее всего было бы назвать духовным. Действительно, мы взаимодействуем с миром полнотой телесного существа, включающего и духовное начало, которое интуитивно-ясно, а порой и смутно-телесно дает нам знать о том, чего мы даже и не видим глазами. И мы не можем дойти до предельной истины мира, потому что можно бесконечно погружаться в его "плоть", вынося на поверхность разные представления о нём – и творческой активности своего восприятия, породившего их. Путем феноменологической редукции (эпохе, воздержания от уже знакомых суждений) мы побуждаем "плоть" являться нам.
Понятие тела важно и для Шопенгауэра: "Мое тело — единственный объект, в котором я знаю не одну только сторону — сторону представления, но и другую, называемую волей" – волей к жизни, которая лежит в основе всего.
Возврат к истоку — путь для этого архетипа путь к любому знанию. Эдуард Гартман так описывает познание: "В сердце существа находится Неосознанное, которое как имманентное и универсальное провидение обрабатывает без ошибок и колебаний все психологические явления и направляет их к предопределённой воле, то есть к возвращению в Неосознанное"[18].
Поскольку вселенское первоначало остается за рамками рационального познания, представление о его динамичной сути принципиально не может быть запечатлено в фиксированных понятиях. Его можно только созерцать в символах — мифологических "пра-понятиях", о которых говорит Шлегель, или художественных образах. Оставляя место тайне, философы этого психотипа обращаются к иррациональному подходу, искусству, религии и мифу: как целостному взгляду на мир и историю.
Для Шопенгауэра философия есть искусство, а рациональный интеллект – "слабый и поверхностный феномен". Шлегель мечтал о новой мифологии, задачу философии видел в восстановление целостности сознания в единстве духовных и душевных способностей (рассудка и фантазии, разума и воли) — что иллюстрируют его слова: "Если ты хочешь проникнуть в тайны физики, ты должен посвятить себя в мистерии поэзии". Карл Ясперс писал: "Демифологизация мифа привела бы к убожеству духа и одномерному существованию. Не всё поддаётся рациональному анализу". Николай Бердяев в мифологии видел отражение того первоначального процесса творения и образования мира, который лежит глубже научных представлений о материи.
6. НЕПРЕДСТАВИМОСТЬ ИЗНАЧАЛЬНОГО.
ВЕРА КАК ОСНОВА ТРАНСЦЕНДИРОВАНИЯ И ЕЁ ДАРЫ
Вселенское первоначало не может быть проявлено: как только мы прикасаемся к нему острием мысли, оно перестаёт быть самим собой. Так Хуньтунь – образ Хаоса в китайской мифологии, напоминающий взболтанное содержимое яйца – не имел отверстий в теле, и когда боги решили исправить положение, жизнь ушла из него — так вытекает содержимое яйца, если мы повредим скорлупу. Эту идею подтверждает и японская сказка о рыбаке Урасиме, которому довелось побывать в подводном мире Ватацумино-куни: стране, живописующей образ вечности и безвременья. Недолго пробыл рыбак гостем морского царя, но не застал на Земле даже далёких своих потомков. Боги вод дали ему в подарок таинственную шкатулку, предупредив, чтобы он не открывал её. Оказавшись на суше, Урасима открыл её — и тут же стал дряхлым стариком и умер: морская шкатулка содержала секрет его бессмертия, но лишь до тех пор, пока он оставался скрытым от этого мира.
Непознаваемость истока как бытия, где действуют принципиально иные законы, чем в явленном мире, смещает акцент философии Рыб с разума на веру. Уместно вспомнить средневековые представления о том, что на Небе все иначе, чем на Земле, а также апофатическое богословие.
А в философии архетипическую непостижимость мировой основы проявляет идея знания как открытого процесса, где вопросы преобладают над ответами (К. Ясперс; Л. Шестов в работе "Апофеоз беспочвенности" говорит о предельных вопросах бытия: "Мы не можем ничего знать о последних вопросах нашего существования и ничего о них знать не будем: это - дело решенное"); а также отношение к науке как смене мифов человеческого сознания (Р. Коллингвуд, К.Р. Поппер и др.).
Сила архетипа Рыб дает веру – как отдание себя Божьей воле, созерцание, растворение себя во всеобщем. В древнем Риме в календарное время Рыб — в конце февраля, последнего месяца года перед весенним возрождением — проводились искупительные обряды: februus значит "очищение". Оно восходит к индоевропейскому bheydho: ("принуждать, покоряться, доверяться"), от которого происходит наше слово беда и латинское fides ("вера, доверие"). Ожидание будущей весны побуждает уповать на высшее и жертвовать ради него – слово уповать происходит от индоевропейского peu, означающего искупительную жертву. От него же происходит и слово петь, что напоминает о музыкальности этого архетипа. Связь пения с процессом очищения возвращает нас к древним обрядам, которым мы можем придать и современный смысл: ведь пение помогает включить в некий единый процесс весь организм, что налаживает отношения между частями целого и тем самым способствует телесному и душевному здоровью. То же значение имеет любая религиозная процедура, окутывающая всех единым ритмом жизни.
Вера есть инструмент сознания – так же, как и разум. Она делает возможным видение того, чего ещё нет: что ещё не материализовалось и не обрело всеми принятой формы. Оно дано нам лишь в интуитивном предчувствии, бессознательном желании и недопроявленном представлении о том, что должно быть. Но сама сила этого желания и яркость предчувствия, как рождающаяся из моря Афродита, говорят о его резонансе с жизнью и чаяниями многих – о необходимости назревших перемен и возможности их осуществления.
Вера – даже более мощный инструмент, чем разум: если мы просто представим, что наиш чаяния осуществятся, этим мы вряд ли сильно изменим существующую ситуацию. Чтобы вера и вправду двигала горы, одной лишь пассивной преданности всеобщему недостаточно: нужно активное волевое начало — о котором говорят философы этого знака. Нужна психическая мощь действительной включенности нашего "я" в резонансы огромного мира и одновременное противостояние им: чтобы они не уничтожили наше собственное осознание реальности — чтобы восприятие гармонии внешнего сочеталось с собственной, изнутри идущей активностью субъекта.
Вера – один из способов воления, бессознательной включенности нашей воли, и потому основа разума и любого его представления – о чём говорит немецкий философ Фридрих Якоби. Мерло-Понти вводит понятие "перцептивной веры", на которую опираются философия и наука: она имеет дело со смутной целостностью, которая носит название "мир", и в ней вера смешана с сомнением.
Веру признает основой своей философии Бердяев:
"У меня есть религиозное переживание, которое очень трудно выразить словами. Я погружаюсь в глубину и становлюсь перед тайной мира, тайной всего, что существует. И каждый раз с пронизывающей остротой я ощущаю, что существование мира не может быть самодостаточным, не может не иметь за собой, в ещё большей глубине тайны, таинственного Смысла. Эта Тайна есть Бог. Отрицание Бога возможно лишь на поверхности, оно невозможно в глубине"[19].
Вера – основа мыслительного процесса, дающая глубину восприятия мира, даже и для науки. Мы можем прочувствовать это через слова самого известного ученого данного психотипа – Альберта Эйнштейна:
"Самое прекрасное и глубокое переживание, выпадающее на долю человека – это ощущение таинственности. Оно лежит в основе религии и всех наиболее глубоких тенденций в искусстве и науке. Тот, кто не испытал этого ощущения, кажется мне, если не мертвецом, то во всяком случае слепым. Способность воспринимать то непостижимое для нашего разума, что скрыто под непосредственными переживаниями, чья красота и совершенство доходят до нас лишь в виде косвенного слабого отзвука, – это и есть религиозность"[20].
Карл Ясперс вводит понятие "философской веры" как основы глубинного единства людей и утверждение приоритета духовной составляющей:
"Каким-то образом человек уверен в наличии трансцендентности — пусть даже это не более, чем сфера ничто, где заключено все, которое может стать полнотой и подлинным бытием. Божество — это истоки и цели, это покой. В нем человек защищен. Человек не может утратить ощущение трансцендентности, не перестав быть человеком"[21].
Суть веры, как религиозного или философского созерцания, в том, что она выходит за рамки понятий: она есть акт, и её результатом является переворот именно тех фундаментальных представлений, которые кажутся нам наиболее устойчивыми — на которые мы опираемся и которые потому обязаны покинуть ради сущностного изменения и движения вперед. Такой метод познания, присущий данному архетипу, становится понятным из слов Ясперса:
"Для того, чтобы говорить о вере, требуется проведение основной философской операции — удостовериться во всеобъемлющем путем выхода за пределы всего предметного, являющегося нам в расщеплении на субъект и объект. В нас есть нечто, противящееся этой основной операции, а тем самым и философскому мышлению. Мы всегда хотим иметь нечто осязаемое. Поэтому мы ошибочно воспринимаем философскую мысль как предметное познание. Мы противимся состоянию головокружения, которое охватывает нас в философствовании, противимся требованию стоять на голове. Держась за наши объекты, мы хотим, так сказать, остаться "здоровыми" и стремимся уклониться от возрождения нашей сущности в трансцендировании"[22].
Познание здесь – это не достижения знания о предмете, но само погружение в жизненный процесс, переход от частичности разумного познания к целостности невыразимого, удержание себя в трансцендировании, как это происходит в духовной жизни. Духовность — естественно подразумеваемая цель философии Рыб, отчего в этом знаке философия смыкается с религией. Неслучайно обращение Шлегеля к индийской философии или Шопенгауэра к буддизму. (Они бы согласились с индийским философом Радхакришнаном, который писал: "Философия Индии основывается на духе, считая, что культура, основанная только на рациональной логике или науке, может быть эффективной, но не вдохновляющей"[23].)
Духовный опыт – и трансцендирование Ясперса – в древнейшей мифологии может ассоциироваться с центральной мистерией этого архетипа – попадания героя за грань этого мира: в чрево огромной рыбы или другого чудовища, откуда он находит выход.
Так североамериканский божественный герой Манабозо, стараясь выудить из моря царя рыб, был проглочен им вместе с лодкой, но поставил лодку поперёк горла Кита и убил его. Другого индейского героя Монедо вытащила из Рыбы его сестра. Южноафриканский миф повествует о герое Литаолане, который остался на Земле один вместе с матерью, и встретил невообразимое чудовище, проглотившее всё человечество. Чудище проглотило и его, но он пропорол себе путь наружу, выведя из тьмы на свободу всё население Земли.
Смысл подвига героя здесь часто в самом соприкосновении с истоком, и ритуалистическая школа интерпретирует эти мифы в духе инициации как второго рождения: неслучайно в мифах может фигурировать мать или сестра. Но мифы оценивают поступок героя как деяние, осуществляемое для других, потому и можно говорить о воле и духовном опыте в современном понимании.
Другой близкий сюжет: индоевропейский миф о Трите, третьем, младшем брате, которого старшие бросают в колодец (образ первозданной тесноты водного хаоса), ставит акцент на получении даров, превосходящих все существующее в мире. Индоиранский Трита считается первым, кто открыл напиток бессмертия Сому/Хаому. Этот сюжет сохранился во многих сказках, где братья могут отправиться просто за целебным средством, необходимым, например, их престарелому больному отцу, но получает его младший брат, соприкоснувшийся с иной реальностью, а старшие помогают ему туда попасть. Это образ чуда – которое открывает погружение в неведомое (поиск вслепую, когда нельзя использовать привычный ум) и вера, подтверждаемая волей.
7. ВОЗВРАТ К ИСТОКУ КАК СМЕРТЬ.
ВОЛЯ К ЖИЗНИ
Два главных образа этого архетипа – божественное море и антропоморфный морской бог – по Э. Б. Тайлору, "две стадии развития одной идеи: воззрение на естественный предмет как на существо, одушевленное само по себе, и выделение оживляющего его духа в форме особого божества". Праматерь-море воплощает безликое пассивное начало плодородия жизни, задача которого – извлечь из себя всё, что хранится внутри, а скорее – просто не препятствовать раскрытию того, что должно быть явлено. И потому впоследствии роль всемогущей гидры Тиамат сводится к тому, что она остаётся просто материалом, материей Вселенной (что ассоциируется с интересом к телесности философов этого психотипа): а творит мир из её тела её далекий потомок Мардук. Эта пассивная роль прародительницы в примитивных мифах переходит и на антропоморфные мужские образы развитой мифологии: такие, как египетский Нун, который занимает в пантеоне последнее место и уходящий на покой греческий Океан.
Для устроенного мира морские бури и сама неустойчивость первоначала видятся опасными. В организованном пантеоне морской бог уходит на периферию: имя Нептуна, как и иранского бога морских вод Апам-Напата происходит от корня "nepot" – племянник, сын, его трезубец – символ третьего, младшего брата. Хотя о древности Посейдона говорит его эпитет Гаяохос — "тот, который несёт на себе Землю", а также Геликонос (от gelikos — "спираль, вращение"), что перекликается с идеей спиралевидного вращения, создающего материю. В поздней мифологии Посейдон недоволен тем, что ему досталось во владение пустынное море, в то время как старшие братья – Зевс и Аид – получили земной и подземный мир, населенные людьми, и он подымает мятеж против Зевса.
Мифы подчеркивают готовность Хаоса поглотить то, что он породил. Морские бури губят жизнь, рожденную в лоне моря. Оно насылает на Землю потоп, и египетский бог изначальных вод Нун председательствует на совете богов, где они решают стереть с лица Земли человеческий род за его прегрешения. Японский морской бог Сусаноо разоряет поля богини солнца Аматэрасу. Хеттский океан-Аруна крадёт с неба солнце, и мир покрывается мраком, пока громовержец не заставляет морского бога вернуть светило обратно. Враждует с пантеоном богов скандинавский морской великан Эгир, имя которого исконно родственно латинскому aqua ("вода").
Такие образы, как и образы морских чудовищ и мирового змея, опоясывающего мир, подобно океану (Тиамат, Левиафана, Ёрмундганда) – перекликаются с нравственно заостряемой темой темного первоначала мира у Бердяева: "История мира началась со свободы, со свободы зла. Если бы не было свободы зла, связанного с основными началами человеческой жизни, если бы не было этого тёмного начала, то не было бы и истории. Без понятия свободы, определяющего драматизм исторического процесса и трагизм его, невозможно понимание истории"[24].
Хаотичность первоистока ничего не гарантирует – все зависит от человеческого творчества: "Свобода заключает в себе такое темное иррациональное начало, которое не дает никакой внутренней гарантии, что свет победит тьму. Свобода может быть роковой, она может повести по тем путям победы тьмы, которые ведут к истреблению бытия"[25]. Мир будет таков, каким мы его создаем,– в этом свобода человеческой воли.
Сегодня эту идею поддерживает синэргетическая теория самоорганизующихся из хаоса систем, ставшая популярной в конце XX века: где важную роль играет точка бифуркации – неустойчивости, в которой развитие может повернуть в неожиданную сторону в силу случайности.
Жизнь возвращается туда, где был её исток. Эта мысль даёт начало связанным с водой похоронным обрядам и образу водной стихии, которая поглощает мир в конце времен, возвращая его в первозданное состояние смешения жизни и смерти. Слова "море" и "мёртвый" восходят к близким ностратическим корням, неслучайно совпавшим в индоевропейском mоr: mэr'a — "влага" и mэrA — "умирать".
Индоевропейские корни mor и ner, различающиеся как мужской и женский, хотя не всегда эта линия чётко соблюдена, имеют отношение к смерти и нижнему миру. С корнем ner связаны имена греческого доброго морского старца Нерея, германского Ньёрда, покровителя моряков и богини плодородия Нертус. От корня mor, кроме моря, ведёт своё начало римский бог войны Марс, поскольку связан со смертью. В древнеримской традиции женой Марса считалась Нерея, как женская его ипостась. От этого же корня происходит имя славянской Морены — жертвы, топимой в воде. В именах богинь судьбы — германских норнах и греческих мойрах, прядущих нити человеческих жизней и обрывающих их, также слышатся корни ner и mor.
Эти этимологии указывают, что изначальный исток – за гранью жизни и смерти. Между ними делает выбор лишь воля. Неслучайно воля: воля к жизни – становится ключевой философской темой архетипа истока. Как говорит Шопенгауэр: "Воля — суть мира, а жизнь — только зеркало воли; пока есть воля, то будет и жизнь, мир. Подтверждение воли есть само желание... Т.о. желанию жизни обеспечена жизнь".
Мир появляется как моя воля и мое представление о нем, что утверждает Шопенгауэр: "Все, что принадлежит миру, неизбежно обречено обусловленности субъектом и существует только для субъекта"[26]. Воля открывается внутренним опытом моего тела: "Каждый истинный акт воли сразу же есть движение тела... Все тело — не что иное, как объективированная, т.е. ставшая представлением, воля; воля — познание тела a priori, a тело — познание воли a posteriori"[27].
Волевая активность субъекта – центральная проблема для последователя Шопенгауэра Э. Гартмана или П. Рикёра который представляет волю как "предельную изначальность" человека. С волей смыкается понятие интенциональности у Мерло-Понти, который трактует её как характеристику сознания и всего человеческого отношения к миру. Тело раскрывается как опыт свободы, и свобода субъекта – прежде всего свобода его движений и ориентаций (то есть интенциональность). В силу этой свободы воления восприятие человека в каждый момент переустраивает, изобретает себе мир (и в этом можно увидеть развитие тезиса Шопенгауэра: мир – моя воля и моё представление).
В "видении" мир обращен к нам так же, как и мы обращены к нему, он захватывает нас, как и мы схватываем его. Объективное и субъективное переплетаются друг с другом, границы между ними размываются: «Где нам провести границу между телом и миром, если мир является плотью?»[28]
Тело принадлежит двум порядкам бытия: и субъективному, и объективному. Обладая этой целостностью, оно поддерживает целостность мира. И принадлежа "порядку вещей" или "универсальной телесности", тело способно отделиться от него. Поэтому тело – пробел в плоти мира, но не разрывающий бытийную ткань видимого, а скрепляющий её. Телесный опыт – опыт самообратимости: прикасаясь, мы чувствуем прикосновение.
В волевом (телесном) акте нашего "я" едины субъект и объект – к этой целостности схватывания реальности стремится психотип Рыб. "В "я" акт познания и предмет познания — одно и то же",– писал Бердяев. Сама личность тождественна акту её воли: "Человек есть акт, есть усилие. В субъекте раскрывается идущая изнутри творческая активность человека"[29]. Подход Бердяева подтверждает мифологический образ Марса как планеты личности: образ неудержимой огненной стихии — которая архетипически и есть воля нашего "я". Как пишет философ, "моя личность не есть готовая реальность, я создаю свою личность, созидаю её и тогда, когда познаю себя, "я" есть прежде всего акт"[30].
Для Бердяева "я" есть неизменность в изменении. Субъект изменения остается одним и тем же лицом в опоре на физическое, телесное — но неизменное в материальном: "Вечным началом в теле является не его физико-химический состав, а его форма. Без этой формы нет целостного образа личности. Плоть и кровь не наследует вечной жизни, но наследует его одухотворенная телесная форма"[31] – конкретная телесность важна и для Бердяева!
Поскольку бытие мира не истинно по сравнению с изначальным истоком, философским идеалом становится освобождение от мира. Оно достигается через цельность личности.
Для Шопенгауэра свободен человек, достигший самотождества воли: когда воля обращается к себе самой, познает себя и успокаивается в себе — что и ведет к освобождению как отсутствию желаний и зависимости от внешних проявлений мира. Ясперс определяет духовного человека через аналогичное понятие самобытия. Лучшие представители человечества для него — не наиболее талантливые или гениальные люди, создающие выдающиеся произведения, но все те, кто является самими собой, в отличие от тех, кто ощущает в себе лишь пустоту, ничто не считают своим и бегут от самих себя.
Нравственность и справедливость, по Шопенгауэру, может основываться лишь на созерцании идентичности воли во мне и другом – на сострадании. Сострадание – естественное чувство, которое умеряет в индивидууме себялюбие, в его основе воля к сохранению рода. Это напоминает, что образ моря-матери ассоциируется с милосердием и сочувствием. (Даже имя Ноя, спасителя жизни от потопа восходит к архетипическому для Рыб образу женского лона (hn), от которого происходит и имя Анна со значением милосердия.)
Шопенгауэр видит два пути к освобождению – чистое созерцание идей, которому не мешает эго (идеал гения): "Нам предстанет тот мир, который выше всякого разума, та полная тишь духа, тот глубокий покой, несокрушимое упование и ясность, одно только отражение которых на лице, как его воспроизвели Рафаэль и Корреджо, есть полное и надежное Евангелие: осталось только познание, воля исчезла"[32]. Или отрешенность как самоотрицание воли к жизни (аскета). Цель аскезы – святость и искупление: с угасанием воли исчезает мир (сравни буддийскую нирвану) и святой оказывает победителем мира – и тем его искупителем.
Это понятно с той позиции, когда мир мыслится отклонением от вселенского первоначала. Мыслится лишь частью – а не цельностью, которую стремится воплотить в себе личность. Как об этом пишет Бердяев: "Личность — категория духа, а не природы, и не подчинена природе и обществу. Наоборот, общество есть часть личности, лишь социальная её сторона. Личность не есть часть мира, космоса, наоборот, космос есть часть личности. Личность есть целое, она не может быть частью"[33].
Для Бердяева искупление: человека и мира также связано с освобождением, но прежде всего свободой творчества – сотворчества Богу, в которой человек выступает как его помощник. Бердяев говорит, что для личности разрушительно, если она перестает быть собой, изменяя себе — но также, если она застывает и останавливается в развитии: "не возрастает, не обогащается, не творит новой жизни".
8. ЧУВСТВО ВЕЧНОСТИ И ВНИМАНИЕ К ИСТОРИИ –
ДУХОВНОЙ МАНИФЕСТАЦИИ БЫТИЯ
Архетип истока и морских богов связан с ощущением вечности и безвременья (как это описывает архетипический сюжет сказки о рыбаке Урасиме), "здесь и теперь", в котором слились все времена. Это чувство более всех свойственно знаку Рыб, но философы этого психотипа не останавливаются на ощущении вечности: они ратуют за понимание истории, которую творит воля человека.
Поскольку бытие понимается не как что-то данное и статичное, но как динамический процесс (как считал Н. Гартман), оно открывается для нас через историю. У философов этого архетипа (в "Идее истории" Коллингвуда, "осевом времени" Ясперса, как точке остчета современных духовных достижений, в "Смысле истории" Бердяева) в оценке истории доминируют моменты соприкосновения с мыслью, смыслом, вечностью, собой.
Для Э. Гартмана история тесно связана с бессознательным началом мировой воли: которая выступает как основой всего сущего, так и источником движущих сил развития. Сознание является только частичным её отражением. Гартман говорит, что если история предстает как движение к некоей цели, а её фазы не содержат сознательного стремления к этой цели — и люди почти всегда желают другого и делают другое, чем то, что достигается,— то "что же это, как не господство бессознательного, господство исторического инстинкта в действиях людей до тех пор, пока сознательный рассудок не созрел ещё настолько, чтобы цели истории сделать своими целями?"[34]
Чтобы постичь цель истории как свою цель, человек должен воспринять историю как судьбу своего "я", как пишет Бердяев: "Для того, чтобы проникнуть в тайну исторического, я должен постигнуть историю как до глубины моё, как до глубины мою историю, как до глубины мою судьбу... Все исторические эпохи, начиная с самых первоначальных и кончая вершиной истории, эпохой нынешней,— всё есть моя историческая судьба"[35].
Шопенгауэр писал: "Всю мою философию можно выразить в одном утверждении: мир – самопознание воли". Коллингвуд аналогично мыслит ход истории как самопознание и осознание воли: "Ценность истории заключается в том, что благодаря ей мы узнаем, что человек сделал, и отсюда, что он собой представляет"[36]. Коллингвуд считает, что историк занимается не событиями как таковыми, а действиями, то есть событиями, порожденными волей и выражающими мысли свободного разумного деятеля.
Идея истории: исторический подход, побуждающий нас выстраивать прошлое с позиции настоящего,– для Коллингвуда присуща человеку как априорная идея, элемент структуры его сознания, сопутствующий мышлению. Хотя идея прогресса – это уже вторичный продукт исторического мышления. Для истории эволюционная модель не годится: каждый период, о котором мы имеем профессиональные знания, с позиций исторической перспективы представляется блестящим. И это блеск – не более чем отражение нашей собственной исторической проницательности, поскольку мы постигаем историю герменевтическим вживанием в нее, из полноты нашего существа (и это может напомнить "видение" Мерло-Понти).
Обращаясь к истории, философы этого архетипа подчеркивают её духовный смысл, как пишет Бердяев: "Философия истории есть один из путей к познанию духовной действительности. Историческое есть откровение о глубочайшей сущности мировой действительности; о мировой судьбе, о человеческой судьбе как центральной точке судьбы мировой"[37].
История обычно воспринимается линейно, но для данного архетипа ощущение вечности доминирует над линейным потоком внешних перемен, и история являет цикл с точкой выхода к вечности. Бердяев пишет о мифах как о таких точках смыкания времени и вечности. В них – цель истории:
"Мир должен вступить в такую высокую действительность, в такое целостное время, в которых разрешится проблема индивидуальной судьбы человеческой, и трагический конфликт её с судьбой мировой найдут свой исход... Должен совершиться какой-то внутренний сдвиг, после которого всемирная история предстанет не в перспективе истребляющего потока времени, а в перспективе вечности. Она вернется в глубину как момент извечной мистерии Духа"[38].
Ясперс поддерживает эту идею: "История становится путем к надысторическому. В созерцании величия — в сотворенном, свершенном, истинном — история светит как вечное настоящее"[39]. В философии мы выходим к вечному не через ощущение чего-то неясного и смутного, что невозможно описать даже религиозно, не через смешение жизни и смерти, в которое попадают мифологические герои, но через историческое самопознание воли.
9. КОНФЛИКТ ТВОРЧЕСКОГО ХАОСА ЖИЗНИ И РАЗУМНОГО ПОРЯДКА.
КРИТИКА ТЕХНИЧЕСКОГО ПРОГРЕССА
Морские боги являют образ хаотического плодородия, характерного для самой жизни. Так у греческого Океана – 3000 сыновей и дочерей. Среди молодых богов к изначальному хаотическому плодородию нас возвращает образ Диониса — бога виноделия, пьянства и разгула. Невидимое и неупорядоченное творчество рождения, свершаемое в тайных пучинах, которым нет названия, перед окультуренным миром новой эры предстаёт как вакханалия. Философия, начиная с Шеллинга, использует этот образ, чтобы противопоставить бьющее через край стихийное жизненное начало упорядочивающему, но и омертвляющему действию разума: дионисийское – аполонническому.
Хаос обозначает изначальную цельность бытия. По отношению к нему более определённое и более дробное устройство Космоса — отклонение от истинного положения вещей. И Хаос заявляет о своей изначальной близости к истокам жизни, стремясь разрушить всё определённое и устойчивое. Морские боги хотят вернуть мир в изначальное хаотическое состояние, как уже упоминалось выше, и им противостоит царь богов – громовержец, отвечающий за организацию мира. Так Посейдон подымает мятеж против Зевса. Семитский властитель водных стихий Йамму ("море") заставляет богов платить ему дань, пока громовержец Балу не убивает его. Индейские боги воды уинктехи борются с птицей-громом Вакиньян, а бог дождя Тоненили спасает прародителя навахо от водяного чудовища Тичольцоди.
Громовержец усмиряет бури морского бога – в конфликте Хаоса и Порядка побеждает порядок. Психическое брожение направляется на создание проявленных и ясных картин, организующих нашего видение мира (можно вновь вспомнить Коперника, Галилея, Эйнштейна и Вернадского), или произведений искусства (можно вспомнить мятежность представителя этого архетипа Микельанджело, проявленную и во фресках Сикстинской капеллы, и в самой жизни, столкновения с церковью, которая ставила рамки его творчеству).
Но сам мятеж представителей этого архетипа против организации мироздания порой оправдан: этот архетип выступает против слишком жестких цивилизационных форм мироустройства, чтобы внести туда струю живой жизни. У философов этого архетипа мы находим внимание к техническому прогрессу и его критику. Идея прогресса близка архетипу царя-богов, и в конфликте с мятежниками он побеждает: после бурь мир должен вернуться в устойчивое состояние, интегрировав те живительные силы, которые пробудила в нем божественность стихии воды.
Ясперс говорит, что техника приводит к открытиям, расширяющим возможности природы человека: "Техника открывает перед нами новый мир и новые возможности существования в мире, а в этом мире — новую близость к природе"[40]. И здесь главное – непосредственное совершенствование человека: развитие способностей его телесного восприятия. Например, техника связи способна сделать земной шар единой целостностью, расширяя пространственное мироощущение.
Тогда, продолжая идею Ясперса, можно сказать: как древние воплотили в себе возможности среды обитания, подражая животным и природе, взращивающей урожай и лекарственные травы, так и человек будущего постарается стать не хуже изобретенных им машин: считать в уме, как компьютер; летать, как самолёт; очищать одежду лучше стиральной машины, преобразуя химические соединения молекул, и т.д. И можно добавить, говоря о понятии современной духовности, лежащей в рамках философии архетипа Рыб, что понятие разнообразных "техник" идет с ним рука об руку.
Однако неслучайно этот духовный знак противостоит механистическим и формальным процессам. Ясперс подчеркивает и негатив техники: вместе с усилившимся господством человеком над природой возникла угроза того, что природа, в свою очередь, в неведомой ранее степени подчинит себе человека: "Техника насильственно переместила трудовой процесс и общество в иную сферу, сферу массового производства, превратила всё существование в действие некоего технического механизма, всю планету — в единую фабрику. Тем самым произошёл — и происходит по сей день — полный отрыв человека от почвы. Он становится жителем Земли без родины, теряет преемственность традиций. Дух сводится к способности обучаться и совершать полезные функции... Труд становится всё более безжизненным... способности индивидуума неизмеримо более ограниченными"[41]. Поэтому человек либо живет в состоянии глубокой неудовлетворенности собой, либо отказывается от себя, чтобы превратится в функционирующую деталь машины, теряет индивидуальность и перспективу прошлого и будущего.
Подобно Ясперсу, Бердяев пишет о механизации как навязанном ритме техники, изменяющем природу человека: "Происходит как бы вырывание человека из недр природы, замечается изменение всего ритма жизни... Машина становится между человеком и природой, она не только покоряет природные силы, но и самого человека; она не только освобождает, но и по-новому порабощает его... Какая-то таинственная сила, как бы чуждая человеку и самой природе, входит в человеческую жизнь, какой-то третий элемент, не природный и не человеческий, получает страшную власть, и над человеком, и над природой. Эта новая страшная сила разлагает природные формы человека"[42].
Потеря духовной цельности технической цивилизацией заставляет Бердяева, как и Ясперса, рассматривать современное ему настоящее капитализма как низкую ступень истории, далекую от соприкосновения с вечностью и Богом: "Индустриальный капитализм цивилизации был истребителем духа вечности. Капиталистическая цивилизация новейших времен была самой безбожной цивилизацией... Индустриализм цивилизации подрывает духовную мотивацию труда и этим готовит себе крах"[43].
Наличие машины позволяет людям ощущать свою мощь и силу: севший на автомобиль даже ведет себя иначе, чем тот, кто ходит пешком. Но приобретаемый таким образом апломб не оправдан ни нравственно, ни физически (сидящий за рулем слабее пешехода), ни даже интеллектуально (пользователь машины обычно слабо знает, как она устроена). Таким образом, реальная телесная жизнь, её воля и своя сила подменяется фиктивной — и актуальными остаются слова Бердяева: "Цивилизация далеко ушла от всего онтологического. Она создает лишь царство фикций"[44]. Это и заставляет философов, борющихся с иллюзиями и ратующих за материально-телесную реальность как основу духовного, уделять теме техники особое внимание.
10. ОБРАЗ СПАСЕНИЯ И СПАСИТЕЛЯ.
ДИАЛОГ ЧЕЛОВЕКА С МИРОМ КАК ИХ ВЗАИМОПРОНИКОВЕНИЕ
Учение о свободе возвращает нас к архетипическому образу бога морского простора как мятежника, противостоящего устроенному миру, что подтверждают слова Бердяева:
"Тема о бунтарстве есть продолжение темы о свободе. В бунтарстве есть страсть к свободе." "Бунтовал ли я против Бога? Да не есть ли "бунт против Бога" недоразумением в терминах? Бунтовать можно лишь во имя Верховной Ценности, Верховного Смысла, то есть во имя Бога. И воинствующие атеисты, в конце концов, не сознавая этого, бунтуют во имя Бога"[45].
Тема спасения тоже архетипична: в Египте, Китае и Индии образ рыбы связан с идеей спасения от потопа мира и возобновления жизни на Земле. В индийском мифе Творец Вишну, обернувшись рыбой, спас первочеловека Ману во время потопа, сказав ему построить лодку. Архетипичен и образ корабля-ковчега, содержащего "всякой твари по паре", который вобрал в себя зародыши всей жизни в разветвлённой динамике её противоречий, – это идея самого первоначала, хоть и лишенная изначально-материнского образа. Правда, именно милосердный Ной, единственный, чья душа сумела услышать голос Бога, для других оставшийся тайным, стал его строителем.
В культуре у Ноя были предшественники — шумерский Зиусудра ("нашедший жизнь далеких дней") и аккадский Атрахасис ("весьма премудрый"). Разгневанные шумом, который поднимают люди, боги решили наслать на землю потоп. Добрый бог Эйя/Хайя, олицетворяющий океан, сочувствовал людям, но не мог прямо предупредить их, связанный договором с другими богами. Тогда он сказал о предстоящем потопе стене дома своего любимца, и Атрахасис обладал достаточным экстрасенсорным восприятием, чтобы "прочесть" послание. Он построил корабль и спасся на нем вместе со своими домочадцами и имуществом. И тогда, чтобы не изменять своей клятве — уничтожить всех смертных — боги даровали Атрахасису бессмертие.
В первом из дошедших до нас литературных произведений — эпосе о Гильгамеше — также упоминается о потопе: герою о нем рассказывает старец Утнапиштим, чье имя является калькой шумерского имени Зиусудры. В мифе о потопе спаситель, как и бедствие, носят откровенно нептунианский характер.
Проблема спасения, которую обычно не ставит философия, возникает перед лицом потопа и угрожающего хаоса: свободы зла и размывания сознания. И в древних мифах, как и в современной жизни спасение есть прежде всего осознание, умение правильно "прочесть" (Ясперс говорит: притязание на свободу означает желание действовать не по произволу, а в результате понимания), а потом и волевое действие.. Архетипически (миф о проглоченности рыбой) оно есть одновременно погружение в воды вечности и выход из неё. В более современном восприятии спасение не есть сохранение (в ковчеге), но трансформация. Все структуры, навязанные личности объективным миром, должны быть разрушены – чтобы высвободить истинное движение воли субъекта. Это разрушение в пределе мы мыслим как смерть – но оно же и делает человека живым. Мать Мирра говорит, что погружение в новое восприятие, приближающее бессмертие тела, может быть связано с телесными расстройствами: сбоем прежних механизмов деятельности, поскольку "целая система автоматических, тысячелетних привычек должна быть заменена сознательным и непосредственно направляемым действием"[46]. Это архетипически соотносится с тем, что архетип Рыб, погружая мир в хаос изначального, призван изменять стереотипы бытия – в этом мифологический смысл обращения к истоку.
Философская задача, как мы уже говорили -- цельность личности в единстве её отождествления с миром: единство двух разнесенных полюсов субъекта и объекта. Оно возможно благодаря изначальному Всеединству, о котором много писали русские философы. Мерло-Понти говорит о том, что раскрытие экзистенции человека осуществляется в диалоге субъекта и мира, который можно назвать слиянием: «Тайна мира, разгадку которой мы ищем, должна с необходимостью содержаться в моём контакте с миром. И всё, чем я живу, в той мере, в какой я этим живу, имеет для меня смысл, без которого я не жил бы, и я могу прояснять что-либо относительно мира, только задаваясь вопросом о моей встречи с миром, проясняя саму эту встречу, понимая её изнутри»[47]. Это же и тайна разума: рождения разумности.
Другой – не предо мной, как объект,– он, как и мир, таинственно окружает меня со всех сторон. Он излишествует в моем восприятии и "взламывает" его. Он децентрирует меня, сам будучи центром: «Я и другой - это две как бы концентрические окружности, отличающиеся друг от друга едва заметным таинственным смещением»[48]. Но позитив в этом разрушении доминирует: занимая место между моим телом и плотью мира, Другой конституирует "Я" изнутри. Он впускает меня в иной опыт мира, расширяя мое видение до общих сфер культуры.
Ясперс, говоря о диалоге человека с миром, вводит понятие экзистенциальной коммуникации – диалога экзистенций, сущностного общения душами, которое формирует соборность, хотя бы и не церковную, и даже не научную, а просто незаметный контакт людей, обладающих самобытием и близких истоку существования, – контакт, проявляющий действительность духа:
"Это единство обладающих бытием есть невидимая действительность существующего... Тот, кто вступает в их сферу, приходит к этому не на основании суждения, а посредством осуществления своего собственного бытия. Единство этого рассеяния подобно невидимой церкви некоего corpus mуsticum, в анонимной цепи друзей, тот или иной член которой обнаруживается другим, быть может, далеким самобытием… Они всегда служат началом высшего взлета, возможного в мире. Только они, собственно говоря, создают облик людей"[49].
Для Ясперса человек, выражающий бытие, отказывается быть пророком и ищет не последователей, а соратников, так как сущность его отвергает подчинение. Он не провозглашает законов, а "пребывает в качестве самобытия для самобытия", создавая жизнь посредством действия в другом, исходя из его собственных истоков. Его деятельность — "борьба без фронта", поскольку подлинное бытие и угрожающее всему небытие: с которым приходится бороться в поиске истинного бытия, — "анонимны" и не могут быть определены устойчивым способом:
"Существование небытия то кажется исчезнувшим, то внезапно господствует над всем. В нем сосредоточено нечто зловещее, связанное с беспокойством вследствие неуверенности в том, против чего и за что идет борьба. В нем как будто не остается ничего, кроме жесткой борьбы за существование в ее постоянной эгоцентричности"[50]. "Однако то, чем становится единичный человек, косвенным образом изменяет всех людей. Человечество в целом совершает скачок"[51]. —
Это следует из сущностного единства мира, в которое погружает архетип Рыб.
Импульс воли возвращает к единству с миром — всё есть "я". Отсюда проистекает идеализация самосознания, пробуждающего внутреннюю силу, как образ Божества. "Я" отражается во всех объектах мира, и в этом его растворении нужно найти не только отражение объектов, а волю "я": субъективность в каждом проявлении мира. Воля приводит к исполнению личной судьбы. Конец судьбы — смерть: такой взгляд диктует нам общественный разум. Но наша воля есть воля к жизни, которая некогда родила и каждый миг рождает мир. Правда за ней, а не за устоявшимися взглядами — и можно увидеть чудо за словами Шопенгауэра: "воле к жизни обеспечена жизнь".
Божественность Всеединства воплощается в максимальной активности, самостоятельности частей целого, повышающей энергоёмкость системы в целом. Общество живо настолько, насколько активен каждый из его членов. Человек биологически активен настолько, насколько независима каждая из его клеток — и физически бессмертен настолько, насколько свободны все материальные частицы его организма. Сознание его живо постольку, поскольку следует жизненному процессу и каждый миг ищет новое, из относительности представлений формируя как можно более наглядную объемную картину. Не смущаясь тем, что эта картина будет являть лишь миф: именно миф, в котором мы сомневаемся настолько же, насколько верим в него, погружает нас в истину. И даёт силу жить в ней: волю рождаться и умирать каждый день, менять своё представление о мире, чтобы оно соответствовало временному вектору Вечности (воли Бога), меняющей мир и преображающейся вместе с ним.
к следующему архетипу – творящей мысли