Философские статьи Сияны Щепановской

 

Щепановская С.В.,

магистрант Института Философии СПбГУ

 

Смерть как зеркало жизни

(доклад на "Днях Петербургской Философии" 2012 г.)

 

СМЕРТЬ В ИСТОРИИ

 

В историческом ракурсе человеческих культур смысл смерти был различным, её ценность давала ей её сакральное место, и это – определяло характер отношения к земной жизни.

В древнейшей культуре, смерть – это напоминание о целостности процесса существования: она – хранительница жизни, её ценности, и естественное преобразование всех процессов. Смерть – это ответственность перед родом и его прародителями – духами предков, с которыми каждый оказывается в прямой связи через ритуал и глубокое почитание. Они присутствуют актуально рядом с человеком. Поэтому смерть тесно связана с памятью. В древней мифологии мы сталкиваемся с ощущением, что смерть и жизненный процесс – непрерывно длящаяся связь времен и поколений, некий закон естественности нескончаемого процесса бытия. Акцент ставился на констатации закона, закрепляющем вечную силу этой связи: законе, держащем мир. Здесь не было место трагедии частной смерти. Частная память хранила мир в его целом.

В контексте средних веков Европы, в поисках веры христианского мира, смерть проходит процесс дистанцирования от жизни, сверхестественного – от естественности, «посмертное» наращивает свою высокую ценность, отвоевывая ее у телесности и его естественной жизненности. Именно к ней – к смерти – в некотором смысле, и направлено всё стремление, в каждом дне и в каждое мгновение вселяя нужду распознать ее. Развитие непрестанного напоминания о конце – одно из главных задач христианского мироощущения. И также это – развитие состояния непрерывного ожидания чуда и Суда в скором времени, в любой миг.

В Новое время появляется наука и опыт о многообразном становится общем полем для любого, живущего в пространстве европейской культуры.  Появляется идея механизмов, складывается общая картина природы. На этом фоне смерть десакрализируется, выступает как закон разрушения конечных, разнообразных предметов. Места бессмертия – только наличествующие следы, оставленные людьми в качестве культурных достижений. В опыт сходится вся реальность, поэтому во внимании – тело в его конечности, в его опытной смерти.

В XIX веке смерть уходит на периферию культуры, и её заменяет интерес к бессознательному и человеческой психике (например, к сновидениям). Отчасти это происходит в связи с истощением религии как источника познания и истины, и также проявляется все большая индивидуализация каждого сознания.

Понятие сна и смерти сближаются в мысли и рождают определенную метафизику: метафизику более широкого понятия сознания, включающего в себя бессознательное и сон (Фрейд и Юнг). Она являет собой возвышающие состояния человеческого мышления, но также и страх безумия: шизофрения[1] как стертость различия между миром внутренним и внешним, поскольку после НКФ ясно, что мы видим лишь то, что прошло через нашу мысль и наше воображения. Погружение в свое личное бессознательное и субъективизация реальности. Сон – это окно в потусторонний мир, в нем возможно общение с умершими предками, что тоже в некотором смысле заставляет задуматься о причастности его каким-то другим мирам, граничащими с жизненными. Через понимания структуры сна, мы раскрывает структура бессознательного и лучше понимаем структуру бодрствования.

Каждый причастен ко сну, который каким-то образом дает понять – и принципиальную несхожесть, но и единый смысл жизни и смерти. Снова появляется поиск целостного поля смысла, в котором смерть и жизнь присутствуют как две силы, но не просто существующие – для людей, уже знающих опыт, необходимо видеть различные проявления целостности, сам путь ее достижения (сознательно попасть в неё). После опыта человеческий взгляд сфокусирован видеть отдельные предметы, он концентрируется на уникальности, утончается восприятие виденья конкретного. Смерть – необходимая часть структуры бессознательного, на основе которого строится само сознания.

В технократическом обществе XX века смерть полностью забыта как непосредственная глубина смысла, знак обесценивает содержание, но только некоторые уже пробираются сквозь магнетизм силы земли, силу, что убедительности опыта, и им открывается конкретное содержание феномена смерти: как выброшенность из времени[2], как само предстояние перед ужасом, как осознание конца, которое создает время и дает попасть в настоящее. Рождается призыв А. Камю формировать людей, "умирающих сознательно", как отражение духовного отношения к процессу смерти, ранее явленного в мировых религиях как утверждение, но не проявлено философскими тезисами и ясным виденьем каждого сознания.

Но смерть ещё изгнана из сознаний большинства[3]. Её всё ещё избегают и не находят ей разумного оправдания. Но когда она появляется перед каждым, то тяжела ноша и непонятен путь отношения. Отдельный человек подавлен, и великая тяжесть нисходит на него. Но это событие может сподвигнуть к опыту расширения границ своего сознания, кардинально расширить поле миро-ориентации... когда человек был близок, люди часто ощущают связь, видят сны, совсем с иными ощущениями – вторгается нужда переосмысления своих состояний мира. Привычная модель мира как парадоксальной связи субъективизма и объективности науки (само собой разумеющейся модели мира в данное время) начинает пошатываться… Перед ним предстает сама неизвестность. И предстает выбор, которой может быть сделан исключительно предстоящим перед ней безоружным существом, не знающим – что такое он и бытие единого целого. Снова постановка вопроса встает существенно – не в качестве интереса, но фундаментальной игры пути[4], возможность которой вдруг предстала перед ним.

XXI век явился как постепенное завоевывание виртуальным миром семантических полей бытия – настоящего. Семантика и язык предстали перед взором как отдельные силы. Поэтому опору на смерть и жизнь сменяет другая опора, рождающаяся на различии с миром знаков. Человек может найти себя только вне знака как того, кто остался вне знака, и за ним неявленность. И в обыденном понимании это часто ведет к мировоззрению мира бессодержательных пустых форм, ибо само содержание мыслиться субъективно. Но это всё равно приводит к взрыву внутри человека-знака. И не каждый остается в живых после этого взрыва. Это – порочность современности и его точка оттолкновения. Смерть – остается как неизвестное Ничто, которое то ли его символ, то ли его манифестация. Но проблема смерти встает остро, внешние гарантии не выступают как адекватные такой позиции мысли. Такой жизни. Смерть умалчивается, и этим сохраняет свою реальность, даже растет в своем могуществе. Силы земли и смерти мощны, и ощутив ее существование, человек однажды выбивается из осмысленного мира представлений к непредставимому. В этом экзистенциальном переживании, стоящим перед, стираются грани сонной поверженности в движения мира и появляется Я. Я ощущает не просто свою грань здесь, но ощущает бывшие до сих пор границы, создающие условия его существования – и требуют новой сборки себя. И эта сборка не может уже иметь опору на чужих представления. После потрясения таким опытом и встречи с пульсирующей неизвестностью, ткущей узорами логоса разные реальности… После этого потрясения рождается существо, нашедшее себя в предстоянии перед тьмой Гераклида, неизвестностью, пронизывающей мир со всех его сторон.

Настоящее появляется как предстояние перед присутствием[5], вырванном из всего уже бывшего, из всех предметов и представлений, раскрывающееся как вход в мир. Тем, кто сомневается в подобном опыте, еще предстоит встретиться с смертью собственной воображаемой тождественности… Опыт переживания на себе следствия представлений о сущем для философии служит некой обязанностью. Ибо это есть мастерство оставаться в предстоянии перед смертью или искусство умирать.

И вот, во времена Гегеля заговорили о повсеместном распространении этого искусства – но насколько оно реально существует в людях сейчас?

Связь времен и поколений остается для большинства европейцев пока лишь в виртуальной форме знания истории. Это связано еще и с тем, что суть самой историчности, изложенной Гегелем, понимается как данность, а не как он её создавал – как запуск развития, как старт самодвижения процесса. А принимается, будто развитие всегда было и поэтому затмевается сам смысл развития. А это – процесс самозапуска, в структуру которого входит предстояние перед пределом. Критика же Гегеля направлена в основном на то, чтобы развитие не было фрустрацией, но было реальным процессом становления. Хотя сам Гегель и описал только лишь то, что уже было пройдено. И после него, как того, кто утверждает развитие, как раз и встает тема смерти – но теперь перед каждым, как сама проблематичность, как тот символ кризисности, который вообще присущ бытию и обеспечивает сознание конкретным человеком себя и своего.

Смерть ранее в сознании была ограничением зоны Настоящего, ныне его ограничением стал виртуальный мир, который все более перемещает активное сознание и время людей из глубины проживания настоящего в фантомный  игровой мир. Но также – в само бытие как творческое игровое поле, и мы ощущаем свои творческие руки, созидающие в космосе – свои миры! На пересечении друг друга, при этом взаимоотражаясь как симфоническая личность. Если мы увидим, что формируем друг друга взаимоотражением себя в других, надевая свое отношение как образ, то так преодолеем субъективизм, так везде разросшийся и уже несколько несносный. Но даже эта несносность сможет привести человека к осознанию глубины и необходимости смерти и привести к игре на более высоких метафизических уровнях.

 

РОЛЬ СМЕРТИ ДЛЯ ОСОЗНАНИЯ

 

Избегание темы смерти ведет к утрате глубины и света сознания: смерть пробуждает спящий потенциал целостного осознания реальности.

Чему служит осознание смерти в современном жизненном процессе?

Экзистенциализм ясно глаголет: только перед лицом смерти, удерживаясь на тонкой грани перехода смерти в жизни и жизни в смерть можно увидеть истину жизни. Само создание этого пространства, отвоевывание пустоты у сущего – есть рождение каждым себя. И распускание жизни заключено в нарастании к способности трансформации, к творческому самостановлении, к  осознанию в себе процессов взаимоперехода Ничто в бытие, и бытия в нечто. Люди переживают процесс отказа от любой опоры, в том числе от закрепления в уже сформированной жизни, и постепенный выход к миру как формирующемуся – как к процессу уникального развития.

Для Хайдеггера "наше чистое бытие в потрясении этого провала, когда ему не на что опереться", предстояние перед ничто — это то состояние каждого, которое открывает человеку бытие, то, что в состоянии без-опорности остается у него как единственно существующее. "Ничто впервые ставит наше бытие перед сущим как таковым"[6]. Опыт сущего уступает уникальному переживанию собственной бытийной связи – единой связи мира. Так он находит путь к обретение собственной уникальной ощутимости и представленности всеобщего, самости: "Без изначальной раскрытости Ничто нет никакой самости и никакой свободы"[7].

Альбер Камю пишет о самоопределении человека через предстояние перед проблемой самоубийства, рождающейся из абсурдности и безопорности смысла жизни. Её оправдание идет по пути реального оправдания жизни: "Есть лишь один поистине серьезный философский вопрос — вопрос о самоубийстве. Решить, стоит ли жизнь труда быть прожитой или она того не стоит,— это значит ответить на основополагающий вопрос философии"[8]. Он призывает в помощники чувство абсурда, чтобы как можно ближе подойти к проблеме смерти и дольше удержаться "вблизи причудливой растительности этих краев" в русле непрестанного вопроса, столь глубоко затрагивающего суть существования человечества: в этом для философа и заключается подлинное усилие познания.

Таким образом, смерть выступает как зеркало жизни — показывает её самой себе, обращает на саму себя и заставляет взглянуть на себя как целостный образ, и поэтому – это предстояние требует у неё оправдания себя, но раскрывая сам путь этого оправдания. Зеркало дарует путь к осознанности действия как идущей через нас бытийной силы, впечатления от ощутимости смерти напоминает и возвращает к фундаментальной ответственности перед созданным смыслом своего осознания.

Ясперс, говоря о переходных состояниях, утверждает: "переход обнаруживается повсюду. Его глубина приносит высшую ясность бытия и истины. Ослабление движения, превращение перехода в видимость устойчивой длительности устраняет вместе с ощущением времени и остроту сознания, погружает человека в дрему внешнего повторения, привычки и чисто природного существования"[9].

Вопрос, который стал волновать человека, когда пришло осознание собственного индивидуального разума, а сохранится ли он? Можно выделить два способа решения этой проблемы: в первом случае, сохраняется индивидуальная душа, личное, во втором —  она смертна как уникальное, после жизни её ждет растворение во всеобщем Вселенском Разуме, к примеру. Оба пути существовали параллельно, осмысливались в разное время разными авторами.

Первое понимание смерти говорит нам, что индивидуальная душа не погибнет, а возвысится, приобретя более легкую форму и отделившись от телесности и всего, что ей присуще. Останется только та часть человека, которая разумна, добродетельна, то есть он останется человеком, хотя не будет уже пребывать в страдании. Бессмертная душа не утрачивает себя для Платона или христианских средневековых философов.

Второе понимание гласит, что индивидуальная душа смертна, и умирая, душа отдельного человека воссоединяется с неким общим для всех душ началом, растворяясь в нём. У Аристотеля, арабских философов Авиценны и Аверроэса и их европейских последователей во времена позднего христианства, это воссоединение в некоторое общее целое, волю, даже в бытие, Бога, в котором растворяется индивидуальное, как включенное понятие.

На первый взгляд может показаться, что эти позиции противоположны друг другу. Но попробуем, удержавшись в противоречии, найти, что эти понимания близки и в некотором смысле не противоположны друг другу. Бессмертная душа, возносясь, может быть безмерно счастлива, по учению Платона (что присутствует в современном понимании). Это счастье можно характеризовать как некоторую осуществленность, удовлетворенность и обретение радостного покоя. Воссоединение с умом в некоторое общее целое у гностиков или Авероэсса тоже можно воспринимать позитивно. Противоречие между этими позициями состоит лишь в индивидуальном осмыслении, воле. Ничего странного в том, что воля всеобщая поглощает волю индивидуальную, нет. И хотя для человека, как живущего существа, смерть – понятие абстрактное и строить чисто рациональные конструкции довольно сомнительно, однако через категории бессознательного или сна можно предположить, что значит оказаться в сфере слабого контроля себя.

Эти две точки зрения, два преломления, возможно, и дают понять проблему жизни и смерти, которые представляются как две стороны основы человеческого бытия.

Возможно говорить о том, что осознание – некоторое возвышение как над жизнью, так и над смертью. Ведь нельзя сказать, что сознание живо и достаточной степени так же, как и нельзя сказать, может ли оно быть причастным к смерти? Если смерть — делание существующего несуществующим, то тем, что я говорю о неком сознании, я высказываю, что это существование так же очевидно, как и то, что его может и не-быть. Но если смерть – это некоторая трансформация, то обязательно ли то, что это не-бытие, может быть, смерть — это ино-бытие?  

Очевиднее с точки зрения материи, что всё, что существует, переходит в некое иное состояние, чем в пустоту. Можно ли считать постепенное "разрушение" гор до состояния песка, испарение воды переходом в несуществующее? Ведь главное в них остается: песчинки имеют форму дробленного камня, то есть главное свойство гор остается, так же и вода — имеет ту же формулу, когда она пар, и даже может снова стать жидкой. Но растение и животное имеет понятную нами направленность, не зря оно именуется живым, сущность растения в том, что оно растет, животного — что живет, они проявляют себя как уникальность и некий субъект. Аналогично интенциональность сегодня признается сутью человеческого сознания.

Смерть таким образом — органичная сторона жизненных перемен, и как сама по себе, она выступает только в отношении индивидуальности, и возможности её окончательного разрушения. Но чтобы что-то можно было окончательно разрушить, его нужно изначально создать, создать из небытия. Однако раз такое творение было возможно, оно преодолевает саму смерть, показывая её противоречивость и ничтожность.

Люди, стремящиеся к познанию, переживают на себе процесс сознательного отказа от любой опоры, в том числе, от закрепления в жизни. Может быть, именно за это состояние борется Локк, показывая, в каком смысле идея о врожденных идеях может быть вредной: человек, с детства приученный к определенным ценностям или выбирая эти ценности позже, в отрочестве, делает это по большей степени аффективно, то есть не достаточно осознанно, это нельзя назвать действительно выбором им самого себя. И он выбирает ту опору, от которой, если он захочет позже достичь глубин познания, придется отказаться как не ему принадлежащей, чужеродным объектом в себе, от которого он уже способен отказаться – так как силы его духа окрепли. И он предстает перед постепенным очищением себя от всяких чужых опор и находит себя как непосредственную опору опосредованного Я. Я есть конструкция опосредованная, но приход к ней как силе и источнику действий рождает непосредственную ощутимость своего Я.

Приходится находить опору, ибо иначе, отказавшись от неё резко и сразу, а не постепенно, можно стать безумным. Снятие слоем чужых позиций, или мнений, во мне, есть процесс и он требует времени. Без-опорность – это своего рода состояние существования, которое приближает нас к данному моменту и ведет к переживанию мира в смысле. Тем не менее, от этого необходим отдых, существует нужда обретать некоторую новую, более тонкую, но всё же опору, чтобы не погибнуть в неопределенности, в исступлении поэта, в этом удержании себя внутри противоположности.

Мы неспособны находиться в этом всегда, как существа одновременно конечные и бесконечные. Движение к целостности – великий путь и  тяжелый труд. Мы бесконечны в том, что потенциально можем стать всем, и ничто не ограничивает нас, кроме – наших усвоенных представлений и неспособности присутствия длительного, когда сознание мелькает в перескакивании с объекта на объект. Но мы – уникальны и рождаемся как «нечто», а не пустое всё – и стремимся стать различенным: чертами и в конце концом лицом всего. Конкретным выражением всего – в стихии характера своей целостности.

 Путь развития и расширения нас открыт, ему нет предела, и никак не шагнуть за него, пока остается нужда сохранить привычную тождественность. Поскольку шагнуть – это из нечто стать всем, т.е. потерять свою любую определенность (все свои образы), это может быть, и значит – умереть, но – что умрет во мне? Мое Я как представление. Может быть, этим и встаем мы на путь к переживанию состояния бессмертия?

 

РАЙ И АД КАК СОСТОЯНИЯ ДУШИ И РАЗУМА

 

Как начать мысль о бессмертии? Можно рассмотреть это на противоположности Рая и Ада индивидуального переживания состояний,  мы осознаем эти понятия без этических соображений, а со стороны человеческой экзистенции как феномена.

Адом именуется такое переживание состояния, в котором разум человека теряется в бесконечно увеличивающейся массе потоков информации и образов, которые мы находим в бессознательном потоке: он фиксируем, но он довлеет над нами как живой и расширяющийся, где мы не в состоянии быть над ним, отойти или поменять его: нечто бессознательное и бесконечное давит на восприятие, которому нет конца и в котором мы не способны управлять. Нечто захлестывает нас, становится для нас подлинным ужасом; образы давят на нас и мы не в силах справится с этим. Это схоже с описанием душевнобольных, с которыми происходит нечто подобное. Нет того, что держится за нечто как за реальность, которое способно подвергать свои состояния изменениям (то есть нет достаточной силы сознания). Даже тогда, когда человек испытывает чувство тоски, невыносимости, когда его негативные эмоции правят его настроенностью на мир - это есть отдаленный образ того, что зовется здесь Адом.

Но всё-таки нечто совсем другое. Более похожее на абсолютное недоверие всем предметам, окружающим человека, иллюзорность всего, что есть вокруг, абсолютная без-опорность. Есть только он наедине со своим бессознательным, которое довлеет над ним и которое он не в силах принять как Себя (схожее представление встречается в Тибетской книге мертвых, где все божества и страхи — сам человек, продукты его воображения, и ему требуется проникнуться любовью и соединиться со светом, который есть лучшее в душе[10]). Человеку становится невыносимо, страшно от того, что трудно не терять себя, от того, что нельзя просто перестать воспринимать и стать ничем.

Но когда находим силу к свету присутствующего осознания – мы обретаем мастерство находить себя под всеми потоками мира, присутствия в этом состоянии. Это Рай, это состояние мира, полного непознаваемости и невыразимости, мир, полнящийся новизной. Когда сознание всячески отделяется от прошлых представлений, образов, а также способно нечто противопоставлять страху. Ведь феномен страха – это также некоторое отношение к происходящему и предметам, то есть уход из состояния чистого присутствия.

И эти состояния рождаются исключительно благодаря феномену смертности и конца, предела: они являются в жизни в наиболее целостных формах в феномене сумасшествия (полное недоверие и отчуждение, гипер-эгоизм), либо как род просветления (наполненность всего смыслом и любовью – за счет собственной опустошенности (отделяемости от прошлых преставлений), уход от эгоизма, осознание происходящего, контакт с миром невыразимого, отношение к себе не более чувствительное, чем ко всему другому, нейтральное – всё просто есть).

Рай и Ад – явления одного процесса, процесса познания и доходящей до предела без-опорности, как иллюстрация единого целостного действа – постижения. Это выброшенность во всё и ничто одновременно. И так осуществляется диалектика.

Понятия Рая и Ада служат – не только идеалом для большинства, которое уже во всем своем объеме ищет и поэтому недовольствует – в европейской культуре, – но и предостережению человека познающего, жаждущего знаний. И смерть собой как зеркалом являет суть жизни, ведь они – две противоположности одного единого процесса. Жизнь дана не как то, что всегда существует – и в этом смысле, нам уже не надо ничего делать, нет! Вовсе не так, она дана нам как то, что теряет свою ценность без нашего фундаментального усилия – предстоять перед смертью. Смерть – неведомый поток для живого тела, останавливающий его естественное старение – и дающий силу к бессмертию.

 

Литература:

 

1. Бардо Тодол. Тибетская книга мертвых. СПб., 1992

2. Камю А. Миф о Сизифе // Камю А. Изнанка и лицо. Харьков, 1998

3. Лао-Цзы Дао Дэ Цзин. М., Мысль, 1972

4. Марков Б.В. Философская антропология. СПб, Питер, 2008

5. Фуко М. История безумия. СПб, 1997

6. Хайдеггер М. Что такое метафизика? // Лекции о метафизике. М., 2010

7. Хайдеггер М. Бытие и время. М., 2011

8. Ясперс К. Истоки истории и её цель. М., 1948

 

S.V. Shchepanovskaya,

undergraduate of the Institute of Philosophy of Saint-Petersburg State University     

 

Death as a Mirror of Life

Abstract:

When one consider Death with his mind, the process of dying  seems to be unnatural because our consciousness represents itself as infinite. It stays awaken day and night, even if our body is sleeping. It is defined by itself and reveals to do itself existent and concrete in such an extent, that the idea about finiteness of its existence seems inorganic.

We consider our creative mind to be immortal, it comes out of the borders of the limited personality of a man. And the death represents itself as accidental break of consciousness, that is clearly manifested in materialistic tradition. The very concept of death thus has got inherent contradiction (death acts as a pure negation , nothing , nothingness in relation to being). That’s why it understanding beyond is philosophical discourse is difficult. In the course of life it’s hard to consider something as entirely inanimate , we somehow draw some living processes undergoing all events, because we are living. And it is hard to ensure our assumptions about death with justifications, so philosophical experience of mystical revelation is more close to the subject.

Thus, recognizing in ourselves the limit of existence and death, accepting death and its forms within ourselves, we are more clearly aware of the processes of life, as not just living beings, but as beings with their centers located on the thin line between life and death.

Index terms: nothing, thanatology, philosophical experience, death, unconsciousness, dream, integrity, otherness, existence, grounlessness, self-discovery

 

 

 



[1] Фуко М. История безумия. СПб., 1997

[2] Хайдеггер М. Бытие и время. СПб., 2013

[3] Марков Б.В. Философская антропология. СПб., Питер, 2008 С.275-287

[4] Концептуальное понятие «пути» в книге Лао-Цзы Дао Дэ Цзин. М., Мысль, 1972

[5] Хайдеггер. Бытие и время. М., 2011

[6] Хайдеггер М. Что такое метафизика? // Лекции о метафизике. М., 2010 С.28

[7] Хайдеггер М. Что такое метафизика? // Лекции о метафизике. М., 2010 С.31

[8] Камю А. Миф о Сизифе // Камю А. Изнанка и лицо. Харьков, 1998 С.109

[9] Ясперс К. Истоки истории и её цель. М., 1948 С. 251

[10] Бардо Тодол. Тибетская книга мертвых. СПб., 1992