на главную страницу сайта

Семиры и В.Веташа "АСТРОЛИНГВА"

СЕМИРА

ПОТОКИ ИНДИИ

ВЗГЛЯД НА ИНДИЮ ГЛАЗАМИ АСТРОМИФОЛОГА

Продолжение 1-го путешествия

к началу рассказа

Буддийские места Индии. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Через Агру на Запад. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ашрамная жизнь. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Кума Мела в Хардваре. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Храм Синей Шеи: амрита и яд. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

О Раме и его помощнике Ханумане. . . . . . . . . . . . . . .

Омовение. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

День интернациональной дружбы. . . . . . . . . . . . . . .

Гималаи . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

БУДДИЙСКИЕ МЕСТА ИНДИИ

Близ Бубанешвара есть и буддийские храмы. Один — на холме рядом с пещерным дворцом Ашоки, по виду неотличим от индуистского. Другой, более новый, на возвышенности по дороге в Пури — белая круглая ступа с пятью зонтиками наверху: они символизируют пять буддийских добродетелей. В нишах ступы статуи Будды: его просветления, учительства и успения. На той же вершине холма с ним соседствуют маленький храм Вишну с Лакшми и побольше — Шивы и Дурги.

Буддийские места Индии неслучайно связаны с именем императора Ашоки. Царь, который довел ариев до океана, сыграл большую роль в распространении буддизма в 3-2 веке до н.э.. Его коллона со львами, ставшая национальным символом Индии, изображенном на её гербе, стояла в Сарнатхе — местечке рядом с Бенаресом, где Будда впервые испытал просветление и дал обет своим пяти ученикам постичь закон причинности. Сарнатх — значит "олений парк". По легенде, Будда свою первую проповедь прочёл оленям — и в память об этом в парке действительно разводят оленей, которых посетители кормят с рук. (Правда, неподалёку ещё питомник с крокодилами.)

От коллоны Ашоки остался лишь постамент: её верхушка стоит в археологическом музее неподалёку вместе со статуями Будды, а также Вишну, Парвати и других богов (в том числе и планет) — по виду столь же изящных и привлекательных. От этих статуй, как и от сохранившихся в Сарнатхе развалин основанного Ашокой буддийского храма и четырёх монастырей, веет не столько древностью, сколько энергией, которую легко ощутить. Побродив среди руин и присев на какой-то камень, я вдруг отчетливо стала представлять фрагменты зданий: которые вполне могли здесь когда-то стоять. Не могу сказать, что я — человек, который действительно умеет медитировать, но в этих развалинах внутреннее созерцание удавалось без труда. Возможно, это были просто мои фантазии на тему впечатлений об индийской архитектуре. Подобные образы всплывали и потом, когда я качалась на размашистых волнах океана.

\фото 10: ступа в Сарнатхе\

В Сарнатхе стоит огромная целиковая ступа — таких буддийских ступ в мире семь: самая известная в Катманду (в Непале). Позади неё — цветные статуи Будды и его пяти учеников и буддийский храм индуистской формы, где хранятся мощи Будды. Фрески на стенах изображают жизнь Будды. А ближе всего к ступе джайнистский храм с золотым шпилем купола, где стоят статуи Будды: из всех индуистских направлений буддизм наиболее близок джайнизму — религии познания, непосредственно аппелирующей к уму. На картинках икон в светлом джайнистском храме — будды в позе лотоса, святые с нимбами над головой, а также здания, храмы и дерево бодхи, под которым Будда испытал просветление. Одно такое дерево с многочисленными свившимися стволами растёт рядом с храмом.

Плоть от плоти индуизма, буддизм вобрал в себя его легенды и основы его мировоззрения. Он принял ключевую идею о перевоплощении, многократном рождении человека и мира — и поставил себе цель преодолеть эту идею, как и весь консерватизм индуисского мировоззрения. В индуизме развитие мира и его смерть — игра богов, и буддизм, для которого тоже всё происходящее есть лишь бесконечная иллюзия, прежде всего оттенил глубокий философский смысл этой игры, переводя внешнее проявление образов богов во внутренние качества индивидуальной души. Но отрицая многие существенные черты индийской культуры: прежде всего систему каст и ритуалы поклонения многочисленным богам — буддизм исполнил протестанскую роль по отношению к индуизму. Эта роль буддизма оказалась даже слишком радикальной по отношению к индуизму, и он исчез со своей территории: по статистике, буддистов в Индии лишь 0,7%!

Места зарождения и развития буддизма превратилось в руины после средневековых завоевательных походов Великих Моголов, которые ради централизации сделали государственной религией ислам. Они всячески расправлялись с буддизмом — хотя с индуизмом ничего поделать не смогли. Его всепроникающая естественно-природная вера слилась с исламом в религию сикхов — и в мусульманских частях Индии сохранились индуистские храмы. Если бы не объединение с индуизмом, ислам, вероятно, не задержался бы надолго на территории Индии. (не в характере индусов ратовать за веру! да и среди праздника вечно цветущих территорий что может быть более нелепым, как акцентировать внутренние проблемы, забывая о внешней жизни? Но в ключе той необходимости сражаться, к которой призывают Рама и Кришна идеи ислама выглядят более обосновано.) При этом характерно, что всеприемлющий индуизм, тысячелетиями живущий в сердцах и душах, продолжает служить поддержкой и буддизму, считая Будду одним из воплощений Творца. В Индии буддийским храмам всегда сопутствуют индуистские.

В возвращении буддизма на его историческую родину немалую роль сыграло Теософское общество. Теософы были удручены запущенным видом прежде славных развалин, и вдохновитель теософских идей полковник Олькотт убедил молодого индуса Дхаммапалу посвятить свою жизнь востановлению буддийских святынь. Остовы храма и монастырей Сарнатха было решено оставить как есть. Зато древний буддийский храм был полностью восстановлен во втором священном месте, связанном с именем Будды — в Боддгайе: там, где Будда медитировал семь недель, постигая суть перевоплощения — и где родилось учение буддизма.

В отличие от пустынного парка Сарнатха, Боддгайя — более населённое и оживлённое место, где уже не рождается трепет перед археологической древностью. Лишь восемь изначальных колонн сохранилось в ограде заново выстроенного храма, по виду типично индуистского, украшенного статуями нескольких сотен чуть улыбающихся будд. Его вертикальная пирамида возвышается посреди очень красивого кладбища со множеством маленьких ступ разной формы и цвета — в память о буддийских святых. Деревья укрывают камни от жары, и в их тени отдыхают туристы и совершают простирания буддийские монахи.

Вдоль храма девятнадцать лотосов отмечают места, где Будда останавливался во время медитации. Кое-где висят таблички: "Здесь Будда на четверой неделе медитации познал закон причинности." "Здесь по окончании голодания Будде поднесли мёд и рис". Все места доступны, и комплекс главного храма сделан так, чтобы людям было удобно там расположиться. Ко храму примыкает дерево боддхи, украшенное гирляндами цветастых буддийских флажков: оно огорожено, но туда можно запросто зайти, сесть на лежащие там подушечки для медитации и — хотя бы так уподобиться Будде.

Бодгайя — сравнительно новый центр, который соседствует с центром древнего поклонения Вишну — Гайей, где расположена железнодорожная станция. Бодгайя — значит Гайя Будды. В Гайе есть старый храм Вишну: святыня, закрытая для иностранцев. Главный местный символ бога-созидателя — его стопа, связанная с мифом о воплощении Вишну в виде карлика, который пришел отнять у неправедного царя его территорию. Карлик попросил у царя столько земли, сколько охватит тремя шагами. Одним шагом он перешагнул Землю, другим — Небо. "На третий его шаг никто не отважится взглянуть, даже крылатые птицы в полете",— говорит Ригведа. И подобно тому, как в Гайе почитаются стопы Вишну, в Бодгайе, рядом с древом боддхи, можно видеть огромные стопы Будды, запечатленные в камне. Тому, кто знаком с мифологией индуизма, они говорят о том, что человек, победивший свою природу, не менее велик, чем Творец, охватывающий бесконечные просторы Вселенной. Если же не знать легенды о Вишну, этот рудимент язычества вызовет недоумение и покажется гигантоманией (или послужит поводом для суеверий о трехметровых людях мифического золотого века Атлантиды).

Также в храмовом комплексе Бодгайи посреди водной глади пруда можно видеть скульптурную фигуру Будды с коброй над головой. Легенда говорит, что, когда Будда медитировал, началась гроза, и Творец укрыл его от дождя, чтобы не мешать сосредоточенности подвижника. Исторически кобра — воплощение и атрибут Шивы, и ту же легенду рассказывают о самом Творце. А поскольку Шива — покровитель всех подвижников и аскетов, то естественно, что именно он послал змею, укрывшую Будду (или сам воплотился в неё, что с точки зрения мифа одно и то же).

Таким образом Будда — прямой наследник Вишну и Шивы, не только по философии, но и по образу. Здесь можно добавить, что улыбающиеся древние будды на храме Бодгайи, мужчины и женщины, ещё столь же красивы, как статуи Вишну или Парвати, жены Шивы: они физически привлекательны мягкой притягательностью индуизма. Как и все будды, Вишну и Парвати любят улыбаться. И сам образ тысячи будд ведёт начало от воплощений Вишну. Даже священное дерево боддхи с флажками, где написаны буддийские мантры, и рядом с которым лежат камни со стопами Вишну, — рудимент древнего поклонения деревьям. Как мы уже говорили, священные деревья, украшенными ленточками, в Индии встречаются на каждом шагу. Под ними стоит шивалингам и округлые камни, как его природные подобия, и ленточки завязывают для того, чтобы чудотворец Шива не забыл исполнить желания всех, кто обращается к нему с просьбой.

Восстановив старый храм, теософы воплотили идею создания международного центра буддизма. И рядом с ним уже век строятся храмы монастыри тех стран, где буддизм более распространен, чем в Индии (Японии, Тибета, Тайланда, Бутана и др.). Буддийские храмы открыты для всех и отражают своеобразие своих стран — и я ощутила местный колорит юго-восточной Азии, словно там побывала. Почти все они имеют форму китайских пагод. В некоторых храмах и монастырях встречаются раскрашенные ступы.

Японские храмы очень простые: они аскетически пустые, и фрески на стенах отражают фазы жизни Будды, как реального человека. В золотом убранстве индокитайского буддизма больше царственного достоинства. А особенно запомнился мне тайландский Будда с широким разлётом узких глаз и летуче-загнутые края многоступенчатой крыши его храма.

В тибетских храмах, значительно более пёстрых, и с разнообразной атрибутикой, можно долго созерцать ужасных видом защитников тибетского буддизма, столь непохожих на чарующих мягкой красотой индийских богов. Прежде некогда опасные для человека горные духи, они покорились буддийской доктрине, которая возвеличивает человека перед миром природы. Цель покорения природы органически присуща суровой жизни в горах — даже более, чем на самой родине буддизма.— Может, поэтому тибетский буддизм стал столь силён и популярен в нашей нестабильной стране и особенно в Ленинграде: где решительно невозможно предсказать, какой перепад погоды и политики небеса назначили на завтра.

Индуизм слаб при нехватке тепла и энергии любви — и игра Кришны на свирели в северных странах приобретает порой странные формы (дудочки крысолова). Индуистская нежность гаснет в грубом прагматизме разума. Она остаётся лишь невидимой струйкой, питающей жизнь,— а не фонтаном, который можно было бы оценить по достоинству. Буддизм нам ближе: он позволяет проникнуть в религиозную традицию даже наиболее рационально мыслящим людям. Это обуславливает актуальность этой религии в наше время, и рост интереса к ней интеллигенции: в особенности той её части, которая стремится преодолеть однобокость сухого разума,— но не может прямо подключиться к непосредственно-эмоциональной стороне восприятия мира и полагается прежде всего всё же на свой интеллект. Методы дзэн-буддизма, порой резкие и грубые, будят сознательность людей, заставляя подключить спящие стороны души. Отрицающий всё буддизм предоставляет пищу для ума и доказательства его ограниченности, доводя рациональное восприятие до абсурда. Он сам создаёт иллюзию — например, визуализацию образов — чтобы в конечном счете её рассеять. Он учит управлять своим разумом и собой, полагаясь прежде всего на ведомые силы (как Мюнхаузен cам вытаскивал себя за волосы из болота). И тем, кому требуются аргументы в пользу духовности, никакая религия не даст их лучше, чем буддизм.

Обретая рациональную окраску, буддизм теряет природную яркость и красочность солнечной Индии. При этом он стремится познать эмоциональные движения души при помощи интеллекта (астрологически — функции планеты Меркурий: недаром Меркурий в индийской астрологии так и называется — Будха, то есть Будда!). Радикально отвергая прежние мифологические образы и традиции, буддизм доходит до абсурда, отрицая душу: понятие, ключевое для любой религии. Но он не перестаёт быть религией, поскольку базовым для него остаётся интуитивное эмоциональное проникновение в душевные процессы. В этом смысле буддистское мировосприятие можно назвать началом и концом религии. Человек становится религиозен, когда он впервые ощущает в себе независимое от его разума живое движение его внутреннего мира — свою бессмертную душу. Когда он способен отрицать её — рамки одной веры становятся ему тесны: он ищет знания точной науки.

А в Боддгайе буддийскую идею самопреодоления живописует монументальная фигура Будды, возвышающаяся над окресностями. Сельского вида дорога меж храмов и монастырей ведёт к его огромному колоссу, который стоит прямо в чистом поле в окружении своих десяти учеников — пониже ростом. Построенный в XX веке, он отчасти напоминает наши памятники Победы. И в этом доминировании Будды над местностью что-то есть и от теософии, и от сталинизма, и даже от фашизма: в отличие от храмов, гигантская статуя человека сильно отражает наше время. Человек заменяет пирамиды храмов собой — и это подавляет: если не относиться к творениям рук человеческих столь же непривязанно, как этому учит буддизм.

Интересно, что тонкая улыбка будд, сопутствующая их взгляду в мир и внутрь себя, никогда не выходит на фотографиях: её ловишь, лишь находясь рядом,— и тогда поражает, что все будды улыбаются. Столько много улыбающихся лиц — будды улыбаются всегда, в любой позе, которую подчеркивают мудры рук — тоже наследие индуизма: и посылая благословение, и объясняя колесо закона, и во сне смерти.

Живующие в Бодгае индусы используют паломничество туристов для пропитания, продавая открытки, полотенца со отпечатками стоп Будды и даже высушенные листья с дерева просветления. Впрочем, листьев можно насобирать и так — в силу засушливости этого района они сами падают на землю. Будда в главном храме изображен на фоне ярко-синей подсветки — цвета прохладной воды, столь приятной для иссушенной земли Бодгайи: где летом пересыхает даже река, от которой не остается и следа.

И покой этой безводной территории с сопками отдельных гор вполне соответствует тому глобальному чувству недвижимости и вечного спокойствия, какое доносят до нас источники буддизма. Недаром Будде открылась истина в таком, не самом лёгком для жизни месте, составляющем контраст безмятежно цветущей Индии рек-матерей,— в самом жарком месяце мае. В Бодгайе я ощущала застывший покой буддизма как опору ниже уровня земной поверхности — ниже стоп. Лишь имея под ногами столь глубокий фундамент: который не затрагивает течение времени, меняющее лицо Земли,— можно возвыситься над жизнью.

Для отдыха Бодгайя не лучшее место, и я бы не посоветовала ездить туда тому, кто не находит радости в буддизме, особенно в жару — с марта по май. Индусы, похоже, считают так же. Когда, возвращаясь в Дели, я выясняла расписание поездов, чтобы встретится с подругами, меня спросили, откуда я еду. Я ответила, что из Гайи. "Вы, наверное, очень религиозный человек,"— последовала реакция.

Гайя мне подарила ещё один пример того, насколько хорошо с религиозностью у самих индусов. От Гайи до Бодгайи — 15 км, тесные автобусы ходят крайне нерегулярно, а рикша берёт минимум 100-150 рупий — и я решила взять напрокат велосипед. Я спросила хозяина гостиницы, у него велосипедов не было — видно, в Гайе это не популярный бизнес: иностранцам лень ездить по жаре. Но в Индии нет ничего невозможного, и вскоре пришёл индус из соседней гостиницы. Как нормальный индус, он начал торговаться. На море мы арендовали велосипеды за 15 рупий в день, он запросил 150, убеждая меня в своей бедности. Мы стали сравнивать доходы: его доход от маленькой гостиницы — одной из целого ряда привокзальных домов — и магазинчика составлял 100 долларов в месяц. Мы торговались около часа и сошлись на пятидесяти.

А попутно он рассказал, что ему 57 лет и он в молодости был крещён (надо учесть, что в Индию христианство пришло на восемь веков раньше, чем в Россию). Этот крепкий моложавый старик (Овен по гороскопу) похвастался, что у него целы все зубы, что он женат, до сих пор имеет отношения с женой и восемь детей: четыре сына и четыре дочери. Двоих из их них он "крестил" индуистами, двоих — буддистами, двоих — христианами, и двоих — сикхами. Искренне довольный, что нашёл столь естественный способ угодить всем богам, он достал из-за пазухи пригоршню символики, в том числе и католический крест. Поскольку я направлялась в Гайю Будды, он дал мне монетку — бросить за него в буддийский храм. Я спросила: в главный? Он сказал: не важно в какой, можно в тибетский или японский. Но прежде он что-то нашептал на неё и благословил меня, чтобы не украли его велосипед.— Стоит ли удивляться после этого, что волшебник Саи-баба проповедует слияние пяти религий! — если в быту простого индуса их единство воплощают кровные узы...

Зубы у хозяина велосипеда действительно были целы — и наблюдая за индусами, мы порой поражались здоровью стариков. Представьте восьмидесятилетнюю высохшую старушку, спокойно едущую на третьей полке поезда! и зубы тоже все свои — солнце плюс экология. (Надо заметить, что вагоны на индийской железной дороге шире и выше, и на третьей полке вполне комфорно. Мы ехали вторым классом, экономя деньги — это как наш плацкарт: он в пять раз дешевле первого. Может, для европейцев он и не годится, но для нас — в самый раз.)

Все те, кто сам путешествовал по Индии, сходятся в том, что каждый там следует своему маршруту. Её свободный поток жизни, устраняющий преграды, делает то, что куда бы человек ни поехал, он найдёт для себя именно то, что ему нужно. Я не считаю буддизм лучшей из религий — но Индия слово нарочно привела меня в Гайю и удерживала в ней недоступным храмом со стопами Вишну, красочной процессией Ханумана и подорожными контактами, позволив увидеть прошлое и настоящее этой самой свободной и безумной из философий, ныне столь актуальной для нас в своём успешном соперничестве с христианством. Меня более очаровала Ганга, и из Пури я хотела ещё раз заехать в какой-нибудь культурный город на священной реке — предположительно, в Патну. Однако туда билетов не было, и кассир предложил доехать до Гайи: там до Патны несколько часов на электричке. Так я поехала в Гайю, чтобы бросить взгляд на древо боддхи и взять билет через Патну в Дели.

Но на маленькой станции Гайи билетов в Дели не было на несколько дней вперёд, электричка в Патну ушла на моих глазах, а касса закрылась, пока я думала, что делать дальше. В Патну шёл лишь ночной поезд — и для Бодгайи у меня осталась уйма времени. К вечеру я вернулась: было уже темно. Мне предстояла не слишком весёлая перспектива добираться на ночной электричке — что осторожные индусы, конечно, не советовали. Я жутко устала от жары и вовсе не была уверена, что в Патне посреди ночи найду гостиницу. В Бенаресе они в десять вечера запирались на все засовы. Но делать было нечего, и в ожидании, пока откроется касса вокзала, я пошла гулять вдоль тёмных улиц Гайи.

Однако шла я недолго — из какой-то гостиницы в поисках заработка меня окликнул хозяин, убеждая остановиться: "Не слишком хорошо ехать на ночной электричке. Лучше переночуйте, отдохните, завтра поедете. Или послезавтра: тут есть, что посмотреть." "Мне через два дня нужно быть в Дели,— объяснила я.— А билетов нет — возможно, в Патне билет взять легче?"— "Нет проблем,— оживился он.— У меня брат работает на станции: вы остановитесь у меня, если он достанет билет? Билет он завтра принесёт в гостиницу, o'key?"— И решив не искушать судьбу, я осталась в Гайе, а хозяин честно заработал свои 140 рупий.

Весь следующий день я бродила по Бодгайе — и конечно, об этом не жалею. Недаром одной из моих спутниц, убедивших меня купить оранжевое сари, после прогулки по руинам Сарнатха приснился сон, что какой-то буддист в оранжевом подарил мне стеклянный шар — лишь мне (и они со мной в Гайю не поехали, оставшись купаться в океане — как я им позавидовала в жарком поезде! и как была рада, что их нет рядом со мной!) А американскую фразу: "no problem"— мы часто слышали в Индии. Она почти всегда означала договорённость между соседями или родственные отношения, сопутствующие деловым.

ЧЕРЕЗ АГРУ НА ЗАПАД

\фото 11 — индианки у могилы шейха\

Индуизм процветает на юге и востоке Индии, мусульманству ближе запад. Агра — бывшая столица и самое известное место Индии — оформилась в период династии Великих Моголов (XVI-XVII вв.) и представляет собой город с достопримечательностями мусульманской архитектуры, как и Дели. Это и дворцы гробниц шахов и шейхов, неотличимые от мечетей, и крепостные стены фортов из красного кирпича — "Red Fort", которые есть практически во всех крупных городах (также и в Бенаресе, и ближайшем к Дели городе Джайпуре). Крепости фортов — чисто туристские места: под аркой ворот форта Дели даже продавали для приезжих недорогие бусы из полудрагоценных камней, а неподалеку прогуливались украшенные слоны, на которых можно было покататься.

Когда мы ездили по Дели с группой, мы посмотрели также президентский дворец: где лазили вездесущие обезьяны, а зеленые кусты были подстрижены в виде слонов и верблюдов. И посетили могилу Индиры Ганди: постамент среди зеленого газона — его как раз подстригала сенокосилка, которую тащила одна из тех изящных горбатых коров, которые свободно гуляли по улицам. Туда шел постоянный поток паломников-индусов, и с этого начинаются все экскурсии по Индии — именно поэтому про Дели можно ничего особенно не рассказывать.

Мусульманская Индия во многом похожа на нашу Среднюю Азию: и по архитектуре, и по характеру людей. Сами таджики и узбеки воспринимают Индию родственной страной. Когда мы с мужем путешествовали по Средней Азии, местные жители часто с затаённым трепетом спрашивали, любим ли мы индийские фильмы. Ответить: нет — означало бы обидеть, и они бывали нам признательны, когда мы говорили, что смотрим их с удовольствием.

По сравнению со Средней Азией Индия культурнее и замкнутее, климат значительно мягче, и жара переносится легче. Если Средняя Азия летом с двух до пяти вымирает, проводя дневное время в чайхане, и принимается за дела к закату, в Индии такого нет: рабочий день начинается с семи и к пяти заканчивается. Народу больше, и люди менее общительны: наши среднеазиаты куда более склонны рассказывать байки — и когда мы проезжали на велосипедах мимо деревень, они обступали нас толпой, распрашивали, приглашали в гости или чайхану, не оставляя возможности избежать контакта. А в оживлённых местах Индии можно и помолчать. В поезде я общалась меньше, чем это было бы в аналогичной ситуации в России, разговорившись только с человеком своего типа: с молодой женщиной, хорошо владеющей английским и работающей на компьютере,— она пару лет была замужем, детей пока не было. Индусы не заводят по шестнадцать детей, как среднеазиаты, и женщины более независимы. Правда, продвигаясь от Дели дальше на мусульманский запад, можно встретить чадру, но гораздо реже, чем белый тюрбан сикхов, который там уже поголовно носят все мужчины.

Агра похожа на Дели, дорога из Дели в Агру занимает шесть часов. Мы ехали с группой на автобусе не останавливаясь, о чём я сожалела: по дороге мы проехали ещё пять-шесть городков с фортами и мечетями, издали выглядевшими ничуть не хуже, чем Ред Форт в Дели или знаменитый Тадж-Махал.

Тадж-Махал — священное место для индусов: перед входом они снимают обувь, как перед входом в храм. Не потому, что там похоронен шах Джахан, при котором династия Великих Моголов достигла своего расцвета. Но потому, что это памятник любви, которая в философии мусульманства (суфизме) играет столь возвышенную роль: будь то любовь ученика к учителю, или любовь человека к Богу. Шах Джахан выстроил гробницу своей любимой жене — которая, как указывал путеводитель, "трагически скончалась, родив ему четырнадцатого ребёнка". Двадцать два года он строил супруге усыпальницу и повелел захоронить себя вместе с ней. На их могилы до сих пор бросают цветы, и рядом с ними стоит священнослужитель. Слева от белого здания гробницы с круглым куполом и четырьмя высокими башнями стоит похожая на неё мечеть, и я видела, как несколько мусульман сели перед ней и начали молиться.

Перед усыпальницей Тадж-Махала — поистине райский сад, где цветут цветы, поют птицы и шныряют похожие на наших белок бурундучки, которых можно покормить с рук. И у моих подруг этот памятник любви оставил неизгладимые воспоминания. Та из них, что имела восточные корни, наконец, учуяла сердцевину мусульманства в мистическом единении любви — и завернувшись в шарф белого пенджаби, соорудив на голове подобие тюрбана, заявила: "Это — моё!" А другая, оценив шедевр истинной красоты, разрыдалась о том, что никто не любит её настолько, чтобы воздвигнуть ей такую же гробницу.

Одна из них, завернувшись в шарф белого пенджаби и соорудив на голове подобие тюрбана, заявила: "Это — моё!"— а другая разрыдалась о том, что никто не любит её настолько, чтобы воздвигнуть ей такую же гробницу.

Правда, на меня Тадж-Махал после индуистских храмов не произвёл особого впечатления: он был столь же красив, как и на картинках или по телевизору. Мусульманская архитектура привычней нам, вдобавок там много туристов. Большинство — самих индусов, как и везде: незначительная масса европейцев растворяется без остатка в этом почти миллиардном народе, что меня радовало. Осмотрев Тадж-Махал со всех сторон и остановившись сзади: любуясь, как он возвышается над обрывом реки, что в фильмах обычно не показывают — я по-русски разговорилась с врачом-ветеринаром, который приехал туда со всей семьей — женой и четырьмя детьми, на выходные в гости к другу. На прощанье они подарили мне серёжку — как говорится, "для милого дружка и серёжка из ушка". Подтвердив этим, что хипповские традиции: ниточки, браслетики, "фенечки" — как и свободно свисающая одежда, в которую быстро переоделась вся наша психологическая группа, сменив на неё обтягивающие платья и брюки,— ведут начало из Индии и органически присущи её духу.

Второе известное место рядом с Агрой — Фатехпур Сикри: Мёртвый город — а правильнее говоря, опустевший город. Легенда рассказывает, что у шаха Акбара долго не было сына. И он отправился к шейху, который жил отшельником в пещере, с просьбой помочь ему в этой беде. Шейх помолился, и сын родился. И шах из благодарности решил перенести свою столицу в то святое место, где жил отшельник: а он жил на высоком холме (— как говорится, "если гора не идёт к Магомету..."). Шах построил там свой дворец — и сейчас можно видеть множество полностью сохранившихся изящных зданий: приёмную, казну, сокровищницу, гарем турецкой жены с дорожкой в середину каменного бассейна, гарем христианской жены — и т.д. Между ними цветут кусты, все целиком покрытые красными цветами и бегают полосатые бурундуки.

Но на вершине холма были перебои с водой — и после смерти шаха его резиденция опустела. Однако там осталась могила шейха: к ней и сейчас приходят женщины. Считается, что если обойти вокруг могилы по часовой стрелке — так же, как вокруг алтаря индуистских храмов — Аллах пошлёт ребёнка мужского пола. Эта проблема остаётся актуальной для индусов, поскольку кто-то должен заботится о них в старости и об их душе после смерти — и согласно верованиям многих народов, это должен быть сын.

Таковы две самые известные мусульманские легенды Индии, через которые можно понять след ислама в индийской культуре. Его ярко отражают дворцы Раджастана. Но, возможно, впечатление о месте ислама в жизни Индии будет неполным, если не вспомнить храм Бахаи в Дели и не сказать, что даже ислам в удивительной стране продолжает творчески развиваться. И мусульманское учение Бахауллы обнаруживает ту же тенденцию к слиянию всех религий, как и индуизм. Мне сложно судить об индийских католиках — я встретила лишь одного крещёного индуса — описанного выше, который подтверждал общее правило. Но сам факт, что индусов крестил апостол Фома: тот самый Фома неверующий, с именем которого связывают некононическое Евангелие и эзотерические истины христианства,— тоже, наверное, чего-то стоит.

Подробнее о достопримечательностях Агры см. 3-й и 4-й рассказы Семиры об Индии, а также слайд-фильм: http://narod.ru/disk/12776213000/Agra.wmv.html

АШРАМНАЯ ЖИЗНЬ

\фото 12 — храм с конями Солнца

и хижина в маленьком ашраме в Конараке\

В Индии — десятки ашрамов в каждом крупном городе: куда больше, чем наших монастрырей. В любом месте можно найти духовные общины всех известных направлений. На Бенгальском заливе я видела ашрамы с хижинами, подобными обычным деревенским домам: из глины или коровьих лепешек с соломенной крышей. Я как-то заглянула в одну из таких хижин, свободно стоявших недалеко от пирамиды Конарака рядом с маленьким храмом, к которому меня притянули статуи крылатых солнечных коней. В избушке на земляном полу сидели три йога, один лежал посередине на возвышении. Они мешали в ступке какой-то пепел, который молча дали мне попробовать. В Пури в ашраме с такими домами я видела одетых в форму детей: там была школа.

Столь непритязательны ашрамы, конечно, лишь для индусов: для иностранцев есть ашрамы из бетонных домов и со всеми удобствами. Правда, когда наша группа ночевала в Дели в ашраме Шри Ауробиндо, всех уложили в одну комнату: и мужчин, и женщин — но в походе это мелочи.

Центр интегральной йоги, где мы провели две недели, расположен в предгорьях Гималаев в Ришидваре: между Хардваром и Ришикешем — красивейшим городом в верховьях Ганги, незабываемое впечатление от которого создаёт близость ярко-голубой реки и покрытых зеленью гор. Ришикеш — значит "город риши: мудрецов". Согласно легенде, семь мудрецов-риши некогда собрались вместе для того, чтобы низвести Гангу с небес на землю и основать в этом месте город, куда бы съезжались люди для обмена духовной практикой. И в маленьком Ришикеше много храмов — даже главная гостиница построена в виде чего-то среднего между пирамидой индуистского храма и ступенчатой буддийской пагодой. На арке центрального храма, обращенного к реке — колесница, на которой Кришна призывает к битве Арджуну. А внутри — многочисленные алтари с богами и скульптурные группы посреди цветущей зелени: и при всём моём знакомстве с индийской мифологией я разобралась далеко не во всех сюжетах и диалогах между мудрецами и героями, которые там изображены.

Своеобразие Хардвара, который лежит ниже по течению и имя которого переводится как "дверь в небеса", тоже создала река. Поскольку мудрецов было семь, Ганга разветвилась в этом месте на семь рукавов — и в Хардваре довольно легко заблудиться, приняв один за другой. Центр Хардвара можно найти по часам на башне: маленький раскрашенный Биг Бэн — всё, что осталось от английской колонизации, если не считать аккуратных полицейских, которые свято блюдут свои обязанности, во время скопления народа не пускают за ограждения и при случае могут подсказать маршрут. Рядом — центральный храмовый комплекс, занимающий часть набережной, входя на которую, надо снять обувь.

Хардвар шире Ришикеша, где Ганга хранит своё единство, но по сторонам его — тоже горы, а в горах — храмы. Вечером они освещены, и это производит сказочное впечатление: гор не видно, и храмы будто бы висят в воздухе. Мы въехали в Хардвар в 12 ночи, уставшие от дневного путешествия из Агры,— и это было подобно фантасмагории: словно мы уже спим, или ещё не проснулись.

Хардвар — город, где можно встретить европейцев: для западных людей он достаточно комфортен, поскольку на севере Индии прохладнее. И, как небольшой город, он менее пугает иностранцев красочным хаосом своих улиц и базаров. За Ришикешем вверх по течению Ганги стоит множество палаток, где дикарём селится западная молодёжь: вероятно, это не запрещено, и во всяком случае их видно лишь с реки — а не с серпантина круто взбирающейся вверх горной дороги.

От Хардвара до Ришикеша — 25 км по дороге, Ришидвар — название которого можно перевести как "дверь мудрецов" — как раз посередине. Центр интегральной йоги, где мы были, расположен на высоком берегу Ганги — за пару километров от Ришидвара и главной дороги, посреди сельской местности. Река сокращает расстояние, и пешком от ашрама до Хардвара — 40 минут, если идти вдоль каменистого берега Ганги по лесной тропинке, где жёлтыми цветами покрыты кактусы и летают иссине-голубые птицы.

В память о Шри Ауробиндо ашрам называется "Aurovalley". Не Ауровиль — "город Ауробиндо", расположенный на юге Индии близ Пондичери, а "долина Ауробиндо". Этот небольшой ашрам основан недавно — в 1986 году. Его руководитель родился в Гималаях, с юности жил в ашраме Ауробиндо в Пондичерри, а потом решил вернуться в родные каря, и нашёл подходящее место для ашрама — место, что ни говори, действительно замечательное! На севере заметно прохладнее, чем на юге, и мы с удовольствием купались в Ганге и ходили по лесу (хотя индусы с присущей им осторожностью сказали, что в лесу водятся змеи и тигры, но разве русских людей это остановит?).

В ашраме вдоль дорожек цвели кусты, в окресных полях бродили коровы, на деревьях близ центрального здания висели лозунги: "Om namo Narayana" (молитва Вишну-Нарайяне, объединяющем всех людей) или "All life is yoga" (вся жизнь — связь с Богом). Этот лозунг соответствует тому единству жизни и религии, которое я ощущала в Индии. Всё же я не была вполне уверена, правильно ли делаю, что собираюсь две недели жить с психологами в ашраме — вместо того, чтобы свободно остановиться в Хардваре или прекрасном Ришикеше. Занимаясь не йогой Шри Ауробиндо, а астрологией архетипов, как войти со своим уставом в чужой монастырь? Хотя в Индии ашрамная жизнь менее специальная вещь, чем у нас: и Свами Брахмдэву — коротко Свами Ди, который встретил нас по-домашнему тепло, было вполне естественно вместо семьи создать ашрам. (особенно, если взглянуть на его гороскоп, что я сделала уже в Ленинграде. Но следует добавить, что до того я решительно не различала индивидуальные черты его характера — более безличного человека я в жизни не видала). Порой с ним в ашраме живут его младший брат и другие родственники — что лишь поддерживает образ очень широкого дома и семьи — которая чудесным образом распахнута для всех.

И мои колебания развеялись довольно быстро: я чувствовала себя на своём месте в этой долине Ауробиндо, которая, казалось, принимала всех — со всеми их сомнениями, психологическими и в целом христианскими взглядами и творческими устремлениями. По ощущению внутренней свободы, которую даёт любое духовное место, Ауровэллей вполне соперничал с нашими монастырями, если не превосходил их. Остановись я в городской гостинице, я бы чувствовала себя в большей зависимости от внешних условий.

Надо сказать, что устав в ашраме всё же был: пить, курить, есть мясо и заниматься сексом и политикой в нём запрещалось, как гласила табличка на центральном здании. На восходе в храме проходила часовая медитация в молчании. За ней следовали асаны — на крыше здания, освещенного лучами солнца. И вечером киртан: медитативное пение мантр — тоже в храме, который представлял из себя комнату, занимающую второй этаж, с ковром и подушками для сидения и большими портретами Шри Ауробиндо и Матери Миры. Но это действительно был храм: по своей яркой энергетике. Как-то я пошла туда помедитировать одна: мне пришлось прикладывать усилия, чтобы бороться со сном, хотя дело было днём. Во время покоя медитации туда очень любили приходить две собаки, приблудившиеся к ашраму. (Бразилийка Зина, готовившая еду, говорила, что они в прошлом перевоплощении были йогами, да видно, в чём-то согрешили, и родились собаками, но к духовной практике всё же вернулись.)

Портреты Ауробиндо и Миры висели и на первом этаже в столовой — Мать глядела на нас со всех сторон. Это в первые дни даже несколько доставало, и одна из наших девушек спросила: для чего столько фотографий? Свами попросту сказал: где портреты, там и Мать. Потом, для объяснения, кто такая Мать, он использовал слово "сonsciousness"— "сознательность". Но вряд ли это полностью удовлетворяло спрашивающую, и Свами Ди посоветовал ей просто подольше посмотреть на фотографии. Я тоже увидела что-то отталкивающее в прямоте взгляда Миры, на лице которой была резко обозначена не то улыбка, не то скорбь. Но посмотрев подольше, я увидела за ними любовь. Элемент напряжения был связан с самой идеей её работы — образом трансформации клеток: это была разражительность преобразования, разрушающего всякое сопротивление частей целого, чтобы высвободить их активность.

Объяснение Свами о Матери было близко идее: всё есть сознание — в которой индуизм стыкуется с западной философией. Свами посетил много стран и строил методы обучения иностранцев, отчасти ориентируясь на английскую духовно-психологическую школу Финхорна: где с ним и познакомилась моя подруга по путешествию, которая организовала группу для поездки в ашрам. Может, поэтому Свами говорил с позиций субъективного идеализма — может, с русской точки зрения он объяснил бы и как-нибудь по-другому. На самом деле Индия и Россия гораздо ближе, чем Индия и Запад, и зачастую обидно, что восточные учителя обращаются к нам, как к западным людям, и мы даже в этом копируем западные, более формальные модели общения. Таков был английский "talking": беседа с ответами на вопросы — но наши люди, в отличие от западных, вовсе не склонны задавать простые вопросы и получать простые ответы. И мне в начале первой же такой беседы показалось, что столь нудного разговора я просто не выдержу. К счастью, как переводчику, мне быстро стало ясно, что Свами не просто говорит: он одновременно делает то, что говорит.

Чем дальше я переводила, тем больше это видела — мне стало интересно доносить его волну. На самом деле, не столь важна была буквальность слов, к которой привычна наша техническая интеллигенция, изучавшая научный перевод,— сколько то, что за этим стояло. И в дальнейшем, чтобы верно передать информацию, я смягчала для Свами острые вопросы нашей группы и эмоционально акцентировала его ответы для наших. Через бурную русскую эмоциональную включенность вернее доходило более обтекаемо-цельное, более мифологическое индуистское мышление, где образы богов были живы, а не превратились в мертвых кумиров. Не выглядело нелепым, когда Свами, рассказывая историю Ауробиндо, мягко улыбаясь, говорил: "Кришна пришёл к нему и сказал..." Это древнее отношение человека с богами непосредственно становилось доступным пониманию — как и тот современный момент, что Шри Ауробиндо никогда не называл себя учителем, а только исследователем, как и своих товарищей. И это близко отношению к духовной практике научного XX-го века — а может XXI-го.

Я скажу, наверно, банальную вещь — но в ашраме я порой находила реализованными свои духовные идеалы будущего. В частности, идеал создания спонтанных ритуалов на месте механических практик я увидела в киртане. Свами Брахмдэв предложил, чтобы между мантрами мы пели сами — что нам хочется. Мантрами достигался нужный настрой, и все песни становились обращением к Богу: и песни про родину, и песни про любовь. Один колумбиец, полгода живший в ашраме, а полгода на родине, пел по-испански любовную лирику — и это звучало как должное. Я сперва спела то, что первое пришло в голову — "Карелию": в разных краях оставляем мы сердца частицу... Затем стала петь свои песни: хоть они у меня философские, и сколько я ни пела их в Лениграде, они никогда не выглядели молитвами — но там они ими стали. У Свами Ди были и свои песни: одну он перевёл на английский, колумбийцы на испанский, и мы на русский: "Течёт река, набирая силу. О Мать, я всегда буду твоим ребёнком: прими меня к себе — и донеси до Океана."

Регулируя энергию, Свами Ди помогал нам петь — как он вообще нам помогал. Мы не много времени проводили в ашраме: ездили в соседние города, поднимались в храмы, куда вела канатная дорога: в предгорьях Гималаев это обычное средство передвижения. Однако на третий день я стала замечать, что всё это не просто так: Свами работал всё время, проводя регулировку атмосферы и наших тел тоже. Его участие стало для меня откровенно, когда я, выйдя из автобуса, почувствовала себя плохо, села — и вдруг боль прошла, и самочувствие стало нормальным: я подняла глаза и успела встретится взглядом со Свами, который сидел метрах в тридцати от меня. Я поделилась с девочками — все они тоже что-то ощущали, то ночью, то днём. Тонкое восприятие невозможно без нормального состояния тела, поэтому целительство в Индии — основа духовной работы.

Немножко скажу и об асанах. Как известно, цель телесных поз: асан йоги — управление органами тела при помощи сознания. Но прежде всего — нормализация жизненных процессов через устранение преград на пути естественных потоков энергии. Это основоплагающая индийская идея: все потоки жизни должны течь свободно, как текут реки. В освобождении потоков — глубинный смысл мировой битвы добра и зла — сражения Индры со Вритрой. Запруды на пути рек ведут к катаклизмам: и память об этих природных катастрофах индийского региона хранит миф о Шиве, который подхватывает на свои плечи горную реку Гангу, падающую с небес на мирную землю. Но и природа нашего тела подобна природе земли. Препятствие на пути энергии порождает сначала невидимую болезнь, которая однажды может лавинообразно захватить и разрушить организм — если, конечно, Шива вовремя не вмешается.— Вот он и научил йогов асанам, цель которых — умение чувствовать и устранять точки напряжения внутри органов!

По сути асаной может быть любая поза: важнее возникающее при этом внимание к своему организму и активная работа разума по совершенстованию тела. Специфика поз предоставляет лишь опытное знание о том, куда при этом положении тела полезнее всего направить мысль, энергию какого органа активизировать — но это детали, более интересные медикам. Чтобы тело было открыто энергетическим потокам, оно должно быть одновременно фиксированным и расслабленным в любой, самой неестественной позе (разве мало их в нашей жизни!). Этому помогают звуки мантр, сопутствующие гимнастике,— и, конечно, обращение к богам: которые сами являются этими потоками, а потому и ниспосылают их людям. Понять такой взгляд легко с точки зрения астрологии, где боги-планеты правят органами тела. Йоговская гимнастика и пение мантр подразумевает обращение к Богу, как индийские классические танцы и народные песни. Йога — это всегда настройка на божественное и привлечение энергии "свыше", даже если изнутри. Без этого манипуляции телом и звуком лишаются силы и смысла.

В ашраме асаны проводила колумбийка Мария, которая пять лет назад приехала в ашрам и осталась насовсем, взяв на себя экономические дела. Мария говорила, чтобы мы направляли своё сознание в точки, где чувствуем боль и дискомфорт и устраняли их; и то, что перед каждой следующей асаной должен быть достигнут покой сознания после предыдущей — подобный спокойной глади озера. Во время гимнастики мне нравилось переводить больше всего: потому что в этом момент я управляла словом: слово имело власть над телом — это было здорово! И эффект асан, которые мы делали на свежем воздухе, в аромате деревьев и пении птиц, был очевиден — за краткие две недели позвоночник приобрел гибкость, и даже при часовых сидениях в ашраме никакие части тела ни разу не затекали. Домой я вернулась здоровой, как никогда и с фигурой молодой девушки. Я и до этого не была больной — но небольной и здоровый — две большие разницы. Это, конечно, во многом благодаря работе Свами Ди. Можно добавить, что зайдя на пять минут вскоре после возвращения в церковь, я с удивлением почувствовала там очень прямой, даже плоский вертикальный поток. (Недели через две он стал тоньше, а потом я уже его не ощущала: организм быстро теряет чистоту в условиях нашей экологии.)

Свами Брахмдэв вёл себя как гостеприимный хозяин: он читал наши мысли и исполнял желания своих гостей. Одной из женщин вместо обычных лепёшек захотелось хлеба — и вот на столе появился хлеб. Потом ей показалось, что ковры в храме пора почистить. И Свами после завтрака предложил заняться карма-йогой: убраться на участке или в своих вещах — делать не важно что, но с полным вниманием к действию. В храм он ненавязчиво направил меня и девушку, которая хотела с ним поговорить, но не решалась.

При первых словах из её глаз полились слёзы, но Свами ласково взял её за руку, сказав, что 99% всех проблем — от неправильных мыслей. И после того, как её проблемы, в фатальности которых меня она почти убедила за то время, пока я их переводила, и вправду улетучились за считанные минуты, и она расцвела, она рассказала, что как-то давно ей ярко приснился старик с седой бородой, которого она узнала в иконе, стоявшей ниже портретов Ауробиндо и Матери. Это был риши Бригу, создатель таблиц судеб и покровитель астрологов. Свами среагировал в индийском стиле: ничего удивительного, поскольку все мы в прошлой жизни уже не раз встречались. Он сам был из семьи астрологов и, рассказав о Бригу, которому индусы молятся об изменении судьбы, показал мне квадратного вида индийский гороскоп, составленный для ашрама, а потом оставил нас наедине с иконой, которую мы ещё некоторое время изучали вдвоем, пока убирали храм.

Видение мыслей предстанет более понятным процессом, если знать, что это не есть буквальная трансляция слов из головы в голову — а есть восприятие мысли, чувства и желания за пределами слов — и её перевод в осязаемую форму. При этом легче видны истинные чувства и мысли — но особую сферу представляют ложь и юмор. Свами Ди как-то поделился, решив, что это будет мне интересным, что он понимает практически всё, что говорят испанцы и колумбийцы (хотя испанского не знает, как и русского) — но то, что говорят русские, порой представляет для него загадку. "Это потому, что мы часто думаем одно, а говорим прямо наоборот — это русская манера шутить: у нас юмор такой,"— объяснила я. Не знаю, понял ли он: он всегда внутренне очень серьёзен. Не живя в нашей сумасшедшей стране, нормальному человеку сложно научиться шутить и объясняться по-нашему.

Группа же, сопоставив впечатления о том, что делает с нами Свами Брахмдэв, не могла понять, как он это делает. — кто-то вспомнил даже Кастанеду, но ясности это не прибавило. По-русски было сказать: мы знаем, что вы знаете, и я сформулировала вопрос наступательно: "Everybody feels — все чувствуют, что Вы делаете: объясните, как?" "Я ничего не делаю,"— ответил Свами Ди: это была чистая правда. Как учит хотя бы астрология, образ исполнения желаний создаёт общая настройка на мировой резонанс. И что касается целительства: он этого, конечно, не делал — но как же он достиг такого не-деяния? И тут нас подвела английская манера токинга: хоть Свами ничего не скрывал, он стал говорить элементарные вещи о том, что такое гармония,— и большинству показалось, что он ушёл в сторону от ответа.

Я могу только добавить, что он не влиял на нас энергетически, он вообще не настраивался на нас и наши проблемы: на все внешнее — по горизонтали. Зато он постоянно был настроен по вертикали: как говорится, на волю Бога и свой внутренний контакт с Ним. Он выступал как чистый проводник, и добится от него личной реакции было сложно. При этом он несомненно будил в людях их собственное я. Мы управляли его действиями в большей степени, чем он нашими, поскольку он удовлетворял потребности людей: но лишь те, для которых назрела внутренняя необходимость, а не все. В этом смысле он отнюдь не был медиумом — и одна из его лекций была посвящена тому, что каждый имеет право закрыть двери своей души и сказать нет. Но как веселый человек заражает окружающих своей радостью, а грустный — меланхолией, так и йог транслирует всем подряд свое спокойствие, концентрацию и психическое здоровье. — А что из этого выйдет, больше зависит от потребностей общей гармонии, которой он служит (от потока, который он передает, и от индивидуальной реакции окружащих).

КУМАМЕЛА В ХАРДВАРЕ

\фото 13: омовение в Хардваре во время Кумамелы\

Раз в 12 лет в одном из четырёх главных городов Ганги проводится праздник Кумамела. Её материнские воды превращаются тогда в амриту — нектар бессмертия: напиток бессмертия в мифологии тесно связан с материнским молоком. Нам повезло приехать в Хардвар именно во время него — судьба!

На праздник съезжаются тысячи людей, чтобы омыться в реке и пережить новое рождение. Кроме тех, кто занимается духовной практикой профессионально, в большинстве это люди пожилого возраста. Согласно древним индуистским традициям, после юношеского периода ученичества и зрелой жизни в роли мужа и домохозяина, наступает свободное время отшельничества и странствий, необходимое для познания истины. По канону, оно занимает половину жизни — и при неторопливом темпе жизни индусов у них и сегодня есть время подумать о вечности. Правительство заботится об этом: ставит для приезжающих на праздник палатки и шатры для бесплатной еды (в организации которой участвуют ашрамы), строит на время праздника дополнительные навесные мосты над рекой, чтобы скопление народа не привело к инцидентам. Ежевечерние праздничные религиозные церемонии в храмах и на улицах приобретают всеобщий масштаб, проводятся концерты и фейрверки. На улице можно встретить людей с платками, завязанными у рта: это показывает, что, готовясь к церемонии, они соблюдают обет молчания.

По приезде мы вшестером пошли гулять из ашрама в Хардвар — и наблюдали длинную процессию вишнуитов в оранжевом: их было, наверное, человек 200 — в основном старики, каждый из которых являл колоритную индивидуальность. А в храме, рядом с которым вся процессия потом устроилась на ужин, мы увидели девочку, переодетую Ситой — вместе с Кумамелой проходили весенние празднества, посвященные Сите и Раме. Как во многих новых храмах, в нем были представлены все боги. Дурга с черным лицом, Вишну с Лакшми (их атрибуты — лотос и раковина); Шива с Парвати (их символ — ом); богиня знания Сарасвати со свитком в руке, музыкальным инструментом: виной — и лебедем — жена творца Брахмы (которого не ихображают); Кришна, обнимающий Радху, со свирелью в руке; Сита с Рамой (эту пару можно узнать по стреле и луку) и их хвостатый помощник Хануман.

В первый день праздника мы поехали в Хардвар смотреть пуджу Ганге. Вдоль всей реки на ступенях и у воды стояли люди — заранее заняв центральные места города, которые полицейские потом оградили от допуска жаждущих. Священнослужители зажгли спиральные пирамиды огней, репродукторы пели праздничные песнопения — и весь народ пел вместе: пела даже молодёжь. Потом люди по очереди спускались к реке, опуская в воду тарелочки со свечками. Все дни праздника в реке то там, то здесь окунаются люди: это не купание, но и не ежеминутный акт — они просто естественно сливаются с рекой в своём ритме.

Время праздника определяется астрологически. Он проводится во время соединения трех планет (Юпитера, Венеры и Лунного узла-Раху: точки на оси затмений Солнца и Луны. Как уже упоминалось, по мифу демону Раху удалось напиться сомы прежде богов. Всевидящие светила заметили это и доложили громовержцу, который рассек его тело пополам. Однако голова Раху уже успела стать бессмертной, и демон в отместку глотает Солнце и Луну, если они попадаются ему на пути. Таким образом эта астрологическая точка связана с символикой бессмертия и перерождения.)

Для меня это был впечатляющий пример использования астрологии в жизни Индии. Я сама вычисляла, когда нам лучше ехать в Хардвар, чтобы астрологическая ситуация была благоприятной — но о празднике я не знала. И хоть я прекрасно знаю миф о богах, которые добывали амриту, но мне никогда не приходило в голову, что можно не только видеть его в скульптурах храма, но и принимать в нём участие!

ХРАМ СИНЕЙ ШЕИ — АМРИТА И ЯД

\фото 14: красочный храм Шивы близ Ришикеша\

Кумамела воскрешает миф о том, как боги пахтали океан, используя вместо мешалки мирового змея Шешу, чтобы получить божественный нектар амриту — или напиток бессмертия сому: смесь молока и хмеля. Но когда они перемешивали воды, вместе с амритой возник и яд — который выпил Шива, отчего его шея стала синей: и недалеко от Ришикеша расположен храм Синей шеи. На нём красочная скульптура показывает, как боги вращают мирового змея Шешу, добывая напиток бессмертия, а из воды подымается богиня процветания Лакшми с лотосом и месяцем в руках (архетип Венеры) и бог Брихаспати с чашей сомы (индийский Юпитер).

Храм Синей шеи напоминает о том, что Шива — самый преданный хранитель материального мира. Он выпивает яд калакуту, угрожающий отравить мир, и защищает людей от всех разрушительных перемен. Когда материнская река истока жизни падала с небес, угрожая разрушить Землю, Шива подхватил её себе на плечи. Два это мифа или один? В вечности жизнь и смерть слиты, вместе с жизнью возникает смерть, и Шива защищает от неё мир, вбирает ее в себя: так он подолжает брать на себя все издержки процесса развития мира и каждого человека, даруя энергию тем, кто продолжает стремится к эволюции.

Мы ездили в этот красивый храм, который стоит в поселке на одной из гор. Когда-то тут в пещере жил отшельник, место стало почитаться и был основан храм, а вокруг него вырос посёлок. Паломники специально приезжают к нему, и поскольку посетителей много, к храму ведёт корридор, чтобы они проходили по одному. Кто-то спросил: почему столько людей приезжают к Шиве? Свами Ди ответил: всё же это бог разрушения и смерти, ему молятся, чтобы не случилось неприятностей с близкими — чтобы он ничего не разрушил. "Это считается очень могущественным местом,— добавил он: люди верят, что если загадать здесь желание, Шива обязательно его исполнит."

В разноцветном храме Шивы для удобства и быстроты церемонии для паломников приготовлены небольшие подносы со всем необходимым. Они стоят копейки: это вода матери-Ганги в пакетике, которой нужно полить шивалингам; горький зелёный фрукт, который следует кинуть Шиве; свечки и ароматические палочки, которые нужно ему зажечь; ленточку, которую можно завязать на его дереве как гарантию исполнения своей просьбы к Творцу; и сушёные фрукты и орешки, которые можно после всего этого съесть. Свами Ди тоже выдал каждому из нас такой "джентельменский набор" и с улыбкой сказал, что мы тоже можем задумать своё желание.

Я исполнила церемонию, знакомую мне из путешествий. В окружении группы это ощущалось иначе, чем в одиночестве. И когда я подошла к стволу дерева, проросшего сквозь крышу храма, чтобы загадать желание, мне было так хорошо, что никаких желаний у меня не было. За исключением, пожалуй, одного: понять, что делала Мать Мира, и как это соотносится с моими собственными ощущениями. Я подошла к дереву и попросила Шиву, чтобы он дал мне познать энергетический процесс клеточной трансформации.

Решительно, Свами Брахмдэв плохо знал русских людей — нам только предложи загадать желание! ладно психологи: у них бывают проблемы — но кто другой на моем месте не поступил бы так же? Ведь наше истинное желание — не престижная работа, удобная машина и семейные ценности — а пойти туда, не знаю куда, и найти то, не знаю что!

И после этого, когда мы пошли в столовую перекусить, к нашему столику подсел Свами Ди и рассказал такую любопытную историю. Однажды явился Матери Шива. И она попросила его остаться: ей казалось, что это возможно, из-за важности той трансформации, над которой работали они с Ауробиндо. Шива ответил, что он не может оставаться с ними всё время, но обещал исполнить любое её желание. Тогда Мать попросила, чтобы Шива совершил ту трансформацию клеток в её теле, которой они добивались, — и он это сделал. Преображённая, она пришла к Шри Ауробиндо, но тот отвёл власть Шивы. "То, что приходит чудом, непрочно. Оно не сохраняется надолго и не способно трансформировать мир,— сказал он.— Мы пойдём другим путём."

"А зачем же тогда мы загадывали желание?!"— спросила одна из наших умных девушек, остерегаясь подвоха. "Для развития веры,"— чистосердечно отвечал Свами Ди, не подмечая иронии. Европейская тяга к абсурду не затрагивала его. Он ни на что нас не провоцировал: вёл не через отрицание плохого к хорошему, а через хорошее к хорошему — и в этом главное отличие индийского пути от западного. Вслед за Ауробиндо он был убежден, что все прежние формы религии исчезнут, и их сменит единая духовность. Но почитать индийские традиции ему это не мешало. Его заинтересованность в нашей вере носила не абстрактный, а вполне практический характер: сложно сделать для людей что-то хорошее, если они не верят — и легко, если верят (я сама сталкивалась с этим, рассказывая гороскопы: но это можно увидеть в любой профессиональной деятельности). Собственно вера и есть — раскрытие всех каналов.

Но как же всё-таки работать с энергией и вызывать процессы трансформации, если к Шиве лучше не обращаться? Уж Мать-то знает наверняка!— подумала я. И я потом спросила у неё — она ответила: это прийдёт само, когда будет достигнут покой — на долю секунды остро ощутив его вместе со свободной активностью частиц.

В индуизме в познании нет греха, как нет и зла в глобальном смысле: есть лишь мера трансформации, есть наше незнание и невидение истины происходящего (а-видья). Шива благ, и он не даст разъедающему яду трансформации убить жизнь. Бог-разрушитель хранит ее, и рушит лишь то, что способен восстановить. Так в гневе оторвав голову своему сынишке, он приставил ему голову слона — и появился любимец индусов слоноголовый бог Ганеша (это более простое объяснение, чем миф о Шани: где видна особенность мифологического мышления — разными мифами подчеркивать различные грани одного и того же).

С этим связано и отношение йоги к вопросу страдания: с точки зрения йоги это прежде всего неправильная регулировка тела — можно сказать, переадресовка её не к дэвам, а к асурам. Божественный нектар сомы должен доставаться дэвам, а не асурам — хотя, чтобы добыть сому, объединились все боги. Но сперва нектар бессмертия захватили асуры — силы земной энергии. И тогда Вишну, преобразившись в прекрасную женщину, отнял у них напиток вечности своим очарованием любви — и передал его дэвам, светлым силам небес.

Хотя, конечно, страдает и тот, кому приходится сражаться с асурами: мне запомнилась фраза Свами Ди "никто так не страдал, как Рама". Это мифологически, а логически для Свами Рама был тем, кто вложил в жизнь ум (той божественной инкарнацией или эманацией, если сказать в западном ключе).

Наши люди, воспитанные в духе христианской культуры, активно поднимали вопрос о страдании. Свами ответил, что его причина в "selfishness" — самости по-английски, или, если по-русски, в собственном эгоизме. Это понятно: чистая мысль — свет — возникает в пустоте и покое, а огонь страдания — это трансформация того, что нас сильно беспокоит. Страдания не будет, если убрать героическое "я", как поётся в песне: "Дайте быть Али-бабе Али-бабой, не качайте восхищенно головой!" Но, как говорится в той же песне: "Этот мир сегодня стал больным-больной — простите меня, пожалуйста!"— Человеку не отказаться от своей героической творческой функции, и Рама вынужден был сражаться. Перед своей главной битвой он помог царю обезьян победить его злого брата-близнеца, попрактиковавшись в борьбе с животной природой до решающего сражения с силами зла (это уже архетипическая трактовка).

О РАМЕ И ЕГО ПОМОЩНИКЕ ХАНУМАНЕ

\фото 15: празничная повозка со статуями героев Рамаяны\

Остановлюсь немного на архетипической трактовке "Рамаяны", героев которой мы встречали в течение всего путшествия в Индию и празднества в честь которой сопутствовали Кумамеле. Шива и Вишну разрушают мир и творят его заново. Постоянная трансформация и вечное повторение — в этом предопределенном сценарии мало что зависит от воли человека. Сама смерть предстает иллюзией, поскольку подразумевает регенерацию и новое воплощение. Кажется, что вместе с мировым злом и грешностью нашей свободной воли, Шива забирает у нас ее саму. Что же остается человеку? Роль в игре богов, где он правит лишь колесницей своей судьбы, которая всегда едет уже по указанной природой дороге?

Но даже если в мире, построенном на закономерностях Брахмы, свершение предстает иллюзией, все же жизнь продолжается, ища новые способы самовыражения. И на последней стадии развития индуизма самым актуальным становится эпос: Рамаяна и Махабхарата. Его датируют второй половиной I тысячелетия до н.э.: тем же временем, когда сформировались мировые религии даосизма, зороастризма или буддизма. Его самые известные участники — Рама и Кришна — попадают под определение воплощений Вишну.

Главная тема любого героического эпоса — развитие воли и активности людей. Индия делает особый акцент на философии героики. Личное свершение вопреки закономерности — это то, в чем Восток уступает Западу. Может быть, поэтому в индийской культуре эпические герои возвышаются до уровня богов (в отличие, скажем, от греческой, где в эпосе боги низводятся до людей). Диалог об активности ведут в "Махабхарате" Арджуна и Кришна: на поле боя лучшему из стрелков сам Бог философски доказывает необходимость сражаться. Насколько же неочевиден для индийской культуры тезис о том, что жизнь — это борьба!

Раму, в честь которого в Индии разгрываются красочные представления вишнуитов, также лишь судьба вынудила к сражению. Ведь демон Равана чуть не убил его отца, царя Даширатху, а потом похитил его возлюбленную Ситу. Равана подстроил, чтобы Рама лишился трона, на который имел все права как законный наследник, и был послан в отшельничество в лес, где Раване было легче схватить Ситу и умчать на своей летающей колеснице на Шри Ланку.

Согласно древней логике мифов, демон Равана не случайно имел виды на Ситу. Сита, чье имя значит "борозда", родилась из-под земли на вспаханном поле. В стране тогда был голод, и к царю Джанаке явился отшельник, который посоветовал ему самому взять плуг и начать пахать. Царь последовал этому мудрому совету — и из борозды появилась девочка удивительной красоты, а голод в стране тут же прекратился. В мифах новые всходы на поле часто сравнивались с молодой девушкой, и проблема, таким образом, решилась просто. Но эпос не ограничился забытой логикой мифологии, и Джанака не только туго набил закрома, а взял девочку к себе и воспитал как свою дочь. И тут как раз появился демон Равана, чтобы эту логику напомнить. Осенью всходы ждет смерть: так в греческом мифе Плутон, бог подземного мира, похищает у матери-земли Деметры и берет в жены её дочь растительность-Персефону. И бог потустороннего царства Равана: столь же жадный до земного богатства, как и Плутон,— конечно же, захотел забрать подросшую Ситу себе.

Но царь успел отдать её в жены Раме — достойнейшему из людей и сильнейшему из героев. Тот доказал свое право быть её мужем как лучший стрелок из лука. На храмах Рамы и сегодня можно видеть его атрибут — лук и стрелу (что соотносит его с архетипом громовержца-Юпитера, побеждающим бога подземного мира: с Индрой, убивающим змея Вритру — и нашим Георгием-Победоносцем). Когда Равана похитил Ситу, Раме сообщил об этом умирающий орел: раненный демоном, когда он вступил с ним в битву прямо в воздухе, желая остановить колесницу. Чтобы возвратить супругу, герой отправился в царство темных сил.

Разве этот общечеловеческий сюжет и сегодня не достоин внимания? На Западе психоанализ будет трактовать его как спуск в бессознательное, в царство смерти — нейкью. Сита предстанет душой, похищаемой силами невидимого мира, которую человеческая воля и дух, воплощаемая образом Рамы, должны вызволить из плена зла. Сколько страданий и невзгод приходится пережить Раме, теряющего все — и царство, и возлюбленную — из-за того, что он поклялся одолеть темные силы, некогда ранившие его отца! Он навсегда жертвует своей высокой позицией ради этой борьбы, и Сита тоже доживет свои дни отшельницей. Но, вероятно, любая современная индийская девочка — и не только индийская — с удовольствием нарядится Ситой, представляя, как её спасет Рама, которому она будет хранить верность во всех испытаниях.

Это излюбленный сюжет индийского кинематографа — стиль которого, кстати, слабо отражают те приближенные к америанскому восприятию наивные боевики, что нам обычно показывают по телевизору. Классическое индийское кино отличает куда более медленный, но гораздо более приятный созерцательный темп: и Сита может минут двадцать терпеливо выяснять отношения с демоном Раваной, лишь изгибом бровей и непререкаемыми взглядами подчеркивая эмоциональную канву своего отказа. Зато в результате такой беседы потрясенному Раване с небес является Вишну, который столь же неторопливо сообщает ему, что боги не одобряют его поступка. В гостиницах, где всегда есть телевизор, мы получали от этих фильмов истинное эмоциональное наслаждение!

Не менее значимый герой Рамаяны, достойный муж кинематографа и весёлый участник уличных сцен — Хануман, без которого Раме пришлось бы трудновато. Он убедил обезьян помочь Раме и отправился послом к демону Раване. Взбешенный дерзостью обезьяннего бога, наивного в своих смелых притязаниях, Равана приказал сковать его цепями и поджечь. Но Хануман не так прост. Ведь он сын бога ветра и дыхания Ваю, почитаемого в Ведах. Как посланец, он умеет летать по воздуху и наделён недюжинной силой: в младенчестве он по своей наивности чуть было не сожрал Солнце. Архетипически Хануман ассоциируется с обезьяньей ловкостью нашего интеллекта — который в мифах предстает вестником и богом-озорником, трюкачом (как Меркурий: можно вспомнить Гермеса, который едва родившись, украл быков у Апполона, а двух из них тут же принёс в жертву — а попросту, съел). И он не боится огня. Взиваясь в небеса, своим горящим хвостом Хануман поджигает дворцы Раваны. Царство темных сил вспыхивает ярким светом — и герою Раме не составляет уже труда одолеть их. Так воля преодолевает все препятствия и превозмогает сильнейшую силу, когда свет разума указывает ей путь.

Если вспомнить, что обезьяний бог Хануман вдобавок воплощает телесную природу человека, то за этой историей можно увидеть воистину глубокий философский смысл. Наше тело отправляется во власть темных сил материи, разум делает его посредником между материей и духом. Но даже попав в плен полной зависимости, оно — само — несет в себе силы, противостоящие чуждой духу воле зла. Тело помогает духу победить. В этой идее — одна из ярких особенностей индуистского мировоззрения: именно на ней основана йога.

Никакой миф не допускает однозначной трактовки, но очевидно, что история героя Рамы — от начала и до конца — построена на архетипических закономерностях, универсалиях человеческой души. Потому это не просто сказка, а рассказ о судьбах мира — и один из главных духовных праздником индусов, дважды в год зажигающих огни и заново радующихся возвращению Ситы из плена в её прежней чистоте. Неминуемое торжество Рамы над темными силами делает его богом и воплощением Творца.

/фреска: Хануман горящим хвостом поджигает дворцы Раваны/

Воплощением Вишну иногда называется и Хануман: индусы молятся ему в невзгодах — и он помогает им, как помог Раме. В текстах Махабхараты этот мудрец излагает философию дхармы: мирового закона, который мыслится и законом нравственным.[1]

Согласно Хануману, во времена, называемые Крита-югой, все было совершенно, и ничего не нужно было совершать. Не было ни богов, ни демонов, ни Вед, ни жертвоприношений: желаемое достигалось средоточием мысли. Чувства были сильны и постоянны, потому не было ни болезней, ни враждебности, ни страданий, ни гордости, ни предательства. Люди охотно исполняли свои обязанности, и духовный путь был доступен для всех. Характерная черта Крита-юги — дхарма, основанная на слиянии с всемирной душой. Духом всех существ был белый Нараяна (воплощение Вишну в форме чистоты).

Но в Трета-югу целостность дхармы была нарушена. Вселенская душа Нараяны приобрела красный цвет страстности. Чтобы вернуться к изначальному, люди стали совершать обряды, и были написаны Веды. Духовным путем стал не путь наслаждения, но аскезы. И все же люди оставались верны своим обязанностям и дхарме: и соблюдаемый ими закон хранил их и Вселенную от бед.

В Двапара-югу целостность уменьшилась вполовину, и от людей стало уходить понимание Вед и дхармы. Свет Нараяны потускнел и стал желтым. Из-за неспособности людей понять учение целиком, Веды разделились на 4 части: теперь одни люди изучали лишь космогонические мифы Ригведы, другие — жреческие ритуалы Яджурведы, третьим была доступна медицина, и мало кому давалось познание, что по сути все учения говорят об одном. Часть людей оказалась вовсе неспособной понимать и соблюдать закон. Тогда возникли болезни и бедствия.

Ныне, в Кали-югу, мировая целостность доступна лишь немногим. Свет знания сменился мраком невежества, и вселенская душа Нараяны приняла облик черного Кришны. Землю охватили несчастья, заботы, недуги и стихийные катаклизмы. Обряды и жертвоприношения прекращаются. Гибнет дхарма, а вместе с нею и Вселенная. Приходят в движение законы, созданные для уничтожения времени, и умирают боги. Вскоре Творец заснет посреди пустынного мирового океана. Но его смертный сон прервет новое рождение Вселенной.

Созданный две с половиной тысячи лет назад, это очень актуальный миф для нашего эсхатологического времени: особенно если принять очень древнее — и вечно современное — представление о том, что Вселенная творится каждый миг. Он может напомнить даосское представление о том, что когда нарушается гармония, возникает добродетель; когда исчезает добродетель, рождается справедливость; а если нет и справедливости, спасительной нитью остается лишь ритуал. Недаром обе теории возникли в одно время.

Но вернёмся от мифологии к жизни.

ОМОВЕНИЕ

/фото: Омовение в Ганге в праздник Кумамелы/

Самый торжественный момент праздника Кумамелы — рассвет третьего дня: когда, по мифу, в водах мирового океана и возникает амрита. Мы тоже пошли окунаться в реку близ ашрама. Мы подошли к реке заранее: в темноте, до рассвета. Но Ганга уже не была пустынной: кое-где был народ — индусы из ашрама и соседних деревень, также пришедшие не пропустить главный момент праздника. На горизонте над противоположным берегом реки ярко блистали Венера с Юпитером, благодаря которым мы были сейчас здесь — и гармоничный угол 120-ти градусов к ним образовывала Луна. Трижды произнеся мантру, сказанную Свами на этот случай, и наблюдая золотистый краешек не близкой ещё зари, мы искренне попыталась представить, что вода Ганги действительно во что-то такое превращается — что в предрассветном сумраке было не так и легко. Как я ни люблю Венеру с Юпитером, но сама бы ради них ночью купаться не пошла: всё же Ганга — горная и довольно холодная река. С молоком её можно сравнить разве что к вечеру, да и то ниже по течению.

Русские люди во всём склонны видеть подвох: не могут без самопреодоления — и перспектива залезть в темноте в холодную воду, а потом в мокрой одежде дожидаться рассвета всех очень мобилизовала. Кто-то решил, что Свами нарочно привёл нас так рано. Сам он — йогу что! — спокойно сел в воду у берега и стал медитировать. Испанцы с колумбийцами сложили руки в молитвенном жесте, зашли в воду кто по пояс, кто по грудь и без устали повторяли мантру. Одна колумбийка стояла так без движения минут сорок, очень напоминая скульптуры католических святых и Девы Марии. "Сильна!"— сказали потом наши мужчины: ей действительно можно было залюбоваться.

Наши же люди действовали кто во что горазд: мантру, конечно, запомнить не успели, и вызывали в памяти всё, что помогло бы им броситься в воду: кто молитвы, кто песни, кто детские воспоминания. А потом — найдя нужный стимул и улучшив подходящий момент, очертя голову ныряли и плыли. Стоять и вправду было холодно, и я сплавала на другой берег, преодолевая течение, и лишь тогда согрелась окончательно. Одной психологине всё это напомнило то, как люди по-разному готовятся умирать. И я с нею согласна — действительно, аналогия была по-русски естественной, и без неё сложно представить себя заново рожденными. — Отбросить все сомнения и мысли в тот миг, когда удалось найти своё, и потом потерять его, в предрассветной тишине слившись с ощущением воды. Дать потоку очистить себя и войти внутрь, делая оболочку кожи и ауры наполненный до краев сосудом новой жизни. —

Но вот наконец взошло солнце, и когда мы вышли на берег после этого внешне-внутреннего опыта, желание поздравить друг друга, поцеловать, обнять, простить, если что было не так, и выразить свою признательность возникло вполне естественно. "Я на самом деле тебя люблю,"— с христианской скромностью сказала мне организаторша нашей группы, с которой мы в первый же день умудрились столкнуться по вопросу точности перевода — и некоторым другим: произведя на колумбийцев с испанцами впечатление, что русская группа очень агрессивная. Об этом они сказали нам на прощальном вечере, за время контакта оценив вторую сторону медали — нашу искренность.

В мировой мифологии Звезда-Венера и громовержец-Юпитер являются богами двух прекраснейших и самых мощных явлений природы — зари и грозы. Их союз символизирует взаимодействие между самыми сильными богами, царём и царицей богов, властью чувств и силой разума. В ранних мифах между ними идёт борьба, которая в цивилизованном мире кончается их браком — и в астрологии он означает процветание и счастье. И победу — совместную победу чувств и разума. Я раньше замечала, что соединение этих планет всегда сопровождало самые яркие и необычные переживания любви и красоты мира, его разумной гармонии и драматического прикосновения к тайнам его единства, который я когда-либо испытывала. Но не придавала этому должного значения, по привычке считая их более планетами материального благополучия, чем духовных трансформаций. Кумамела потвердила, что это было не случайно. Соединение Венеры с Юпитером, обогащая эмоциональную жизнь, изменяет мировоззрение. Личная любовь Венеры очень влияет на общественный разум Юпитера. Конечно, лишь если эти архетипы проявляются, а не остаются абстрактными идеями и недосягаемыми звёздами небес...

В такой ситуации, как ашрам, в коллективное взаимодействие могут попасть и те люди, которые больше верят самим себе, — им даже легче было бы объединиться: стоит лишь верить в свободу этой ситуации! Но она не для всех очевидна, и это мешает. Мы привыкли думать, что интересы всех удовлетворить нельзя: для того и существуют общие стандарты. Но на самом деле можно м нужно — по закону мировой гармонии они даже не пересекаются: особенно когда ей содействует человек. Это самое радостное, что я увидела в ашраме. Если бы всегда конфликты решались, как там, подсказывая какое-нибудь совсем новое решение! Победа лишь тогда победа, когда она общая — иначе это поражение. Река жизни всё сделает сама, если не строить ей запруд. Но при том количестве ограничений, в которых мы живём, поток естественной гармонии еле течёт, и нас не подхватывает, и к нашим интересам не выносит.

Вопрос обиды чаще всего возникал в личных беседах Свами с людьми: он отвечал — лучше простить и отпустить, потому что это мешает развиваться: понятно, это вполне телесная преграда на пути энергии. Мы не склонны прощать, потому что хотим этим изменить ситуацию: создать ей хотя бы обратный крен, если уж божественная гармония недостижима. Если посмотреть на явление позитивно, в этом отчасти проявляется даже наша коллективистская жертвенность: до Бога далеко, а есть привычка всё сделать ради другого — пусть мне будет хуже. Равнодушие ещё хуже, если по-русски. Но гораздо легче прямо обвинить и себя, и знакомых, и близких во всех грехах — чем постараться увидеть, как сделать так, чтобы всем было хорошо. Мы рвёмся спасать других любой ценой — но ведь все религии недаром перепоручают это Богу.— Так помолимся за врагов, пожелаем им всего наилучшего: пусть поток единства унесёт их куда подальше, за пределы нашей Вселенной! Пусть их пленит тепло божественной любви, пусть их скрутит вихрь мысли, пусть им на плечи навалится тяжесть Земли: вот тогда они увидят!...

ДЕНЬ ИНТЕРНАЦИОНАЛЬНОЙ ДРУЖБЫ

Днем мы отправились гулять в праздничный Хардвар — по улицам толпами шли люди, из громковорителей неслась индуистская музыка: "Говинда, харе Пуруша...", и к идущим подскакивали Хануманы с выкрашенными краской лицами. Хардвар был столь перегорожен полицейскими барьерами, ради рассредоточения толп, что к центру мы не добрались. Зато зашли в гости к другу Свами Брахмдэва — в палатку йога, который приехал на праздник со своими родственниками. В его большом шатре было много людей и висели матерчатые иконы Ханумана и Кришны, и украшенный портрет его личного учителя: прищурившегося на один глаз старика с длинной бородой. Мы сели пить кока-колу, и народу пришло ещё больше. Индусы стали петь народные песни и танцевать народные танцы: не столько для нас, сколько для себя самих, конечно.

Мы удивились: что же, у этого йога столько родственников? "На таком празднике все родственники",— сказали нам индусы. Они плясали в шатре несколько часов, зазывая в круг и нас — лучше вечер интернациональной дружбы и представить себе нельзя! Колоритный старик в оранжевом одеянии, встопорщенными белыми волосами и лицом, раскрашенным вишнуитскими вертикальными полосами, играл на барабане, индусы иногда солировали и хором подхватывали припев "радэ, радэ, шау миладе" — который стали подхватывать и мы.

Я спросила у Свами: что значат слова песни? "Приходи, Кришна, поскорей приходи,"— отвечал он. Я спросила про другую. "Обращение к богу Кришне,"— снова объяснил он. Задав тот же вопрос в третий раз, больше я спрашивать не стала: похоже, все народные песни поминали и звали Бога. Это мне напомнило индийскую программу телевизора, которую я смотрела в одной из гостиниц: передачу типа нашей "Играй, гармонь любимая!" Люди разного возраста и вида танцевали перед статуей Дурги: это было похоже на самодеятельность — но то, что они при этом обращались именно к богине, было несомненным.

С Дургой мы ещё встретились. Из шатра йога мы пошли к ашраму вдоль Ганги и по дороге посетили другой ашрам. Я как-то сказала Свами: не покажет ли он нам другие ашрамы и храмы? — и после народных плясок он, видно, уловив общую радость от нашего общения с местными жителями, завёл нас в ашрам Дурги выпить чаю. Пока чай готовился, в комнате на коврах десяток женщин мощного вида играли на инструментах. "Вот это самая Дурга, вот это она!"— в упоении сказала мне подруга, с которой мы ходили вместе по храмам Бенгальского залива.

Женщины пели динамичные песнопения — под которые нашим ребятам недаром снова захотелось потанцевать. Ведь если индусам выпивать не надо, то русские люди расходятся не сразу — и праздничное настроение до них в полной мере дошло лишь в ашраме Дурги. Правда, русские пляшут не как индусы: этот танец вовсе не был обращен к Богу — скорее, наоборот. Глядя, как наш молодой человек крутит колумбийку и видя сжатые брови настоятельницы ашрама, которая смотрела на это немигающим взором, я подсела к Свами, спросив: не стоит ли это прекратить? "Нет... всё в порядке,"— успокаивающе сказал он, и действительно под конец танцев брови настоятельницы разошлись и на её лице даже появилась улыбка.

А в шатре йога более всего нас поразил изящный танец человека, одетого в сари: мы не сразу поняли, мужчина это или женщина. Все его движения отличались совершенством: как в цирке, он, танцуя, крутил на пальце большое блюдо. И если в его внешности ещё можно было сомневаться, то плавность его движений была бесспорно женской. Свами Ди назвал его гопи: именем преданных пастушек Кришны. Как он объяснил, это направление, близкое к йоге (целостность через развитие в себе противоположной природы). Йог, часть его родственников и гопи посетили потом Ауровеллэй: они заехали на микроавтобусе выпить чаю по дороге куда-то дальше в Гималаи. И йог, и гопи руками лечили обитателей ашрама: йог был прекрасным молодым человеком весёлого вида, с волосами до пояса, в которого легко было влюбиться с первого взгляда, гопи же являл куда более отрешённый тип, в котором чувствовался его внутренний уровень.

В поезде по дороге на Бенгальский залив мы также встречали троих мужчин, одетых в сари: они были деликатны и позаботились о нас, посоветовав убрать обувь из прохода: не ровен час, украдут. В русском порыве сказать в ответ что-то хорошее, моя спутница попыталась выразить своё восхищение индийскими женщинами — и один из них, как ей показалось, как-то грустно на неё посмотрел, и она прикусила губу, не зная, что сказать дальше. Но в целом русская искренность всегда шла на пользу, как общению, так и духовной практике: разогревая ситуацию и делая её неформальной.

ГИМАЛАИ

\фото 16: йоги с трезубцами в предгорьях Гималаев\

На санскрите Гималаи называются Химават: это звучание хорошо отражает сухие горные хребты, на которых жмутся друг к другу площадки для земледелия. Ближайшие горы часто имеют полосатый вид: они распаханы доверху — что отражает населённость Индии. Высшая точка, где мы были — три с половиной тысячи метров (кажется, 9 миль). В нашей Средней Азии на такой высоте горы необитаемы. Но в индийских Гималаях на этой вершине расположен храм, а пониже шаг за шагом идёт строительство: двадцать лет назад здесь было два дома, как сказал Свами Ди, теперь — пару десятков. Он знает горы, как человек, который оттуда родом — а в горах есть очень много интересных мест, храмов и пещер, где живут отшельники.

Ближе к Ришикешу горы очень похожи на наш Кавказ: деревья с широкими листьями свешиваются над дорогой и кручами обрывов, среди них попадаются банановые. В получасе езды от него есть пещера археологической древности, где тридцать лет (примерно 1950-1980 годы) жил отшельник — ученик Вивеканады. Рядом с ней висит его портрет и сидит гид — подвижный старик в оранжевом облачении, с блестящим рядом белых зубов, который с удовольствием рассказывает о нём. В конце пещеры, в естественном углублении, стоит статуя танцующего Шивы и каменный шивалингам. Я положила на него руку: было ощущение, что он теплый — от него исходила какая-то радостная, приподнимающая энергия. На полу что-то постелено для посетителей. Мы сели на пол и провели в пещере час — казалось, прошло минут десять.

Между пещерой и Ришикешем шли пороги Ганги, и там проходил рафтинг. Мы тоже однажды сплавлялись там на резиновых лодках — это оставило незабываемые впечатления узких ущелий гор снизу — необитаемых, если не считать попадающиеся уже ближе к Ришикешу палатки западных людей. Индусы действуют очень неторопливо: предыдущая группа уплыла, и мы несколько часов ожидали, пока подготовят лодки. А потом они ещё с полчаса проводили технику безопасности, объясняя, как надеть шлем и спасательный жилет на случай падения в воду. Не дожидаясь случайного падения, мы с удовольствием прыгали в воду сами и плыли — ниже по течению, где пороги были меньше. Правда, скорость течения была сильной и там: и в спасательных жилетах река несла нас как поплавки. Под конец меня чуть не унесло в сам Ришикеш: еле удалось свернуть поперек Ганги в сторону пляжа, куда причалили наши лодки. Я бы меньше рисковала, если бы была без жилета.

В ожидании рафтинга я развлекалась тем, что гадала по рукам, удовлетворяя астрологические запросы группы: таблиц для построения гороскопов я не брала, но и так знала, что кому сказать: внутреннее видение в ашраме, конечно, обострилось. Вдобавок, дело было у реки, и после каждой консультации можно было искупаться, набравшись сил для следующей. Как-то Свами Ди в ашраме застал меня за этим занятием — я начала консультировать супружескю пару. "Вам хорошо?"— с улыбкой спросил он, как хозяин: не нужно ли чего гостям. Нам действительно было хорошо, но я остановилась, постеснявшись Свами,— а тот, кому я гадала, видно, решив обратиться к высшестоящей инстанции по тем же вопросам, спросил: какие камни подходят Козерогам? Свами не любил отвлекаться на подобную конкретику и легко разрешил ситуацию: "Вам что нужно: камень или Бог?".

По приезде в ашрам был план поехать в горы на несколько дней, но в связи с праздниками мы и так много разъезжали, и некоторые больше желали спокойно помедитировать на месте. Особенно те, кто уже был в ашраме за полгода до этого, осенью: Свами Ди вёл их три километра вверх по снегу, и при отсутствии экипировки повторять этого им, судя по всему, не хотелось. Другие стали выражать мне своё неудовольствие: вроде собирались посмотреть Гималаи, и всё не едем. "Вы постоянно меняете планы, и люди этого не понимают,"— сказала я Свами. "Я не меняю планов,"— ответил он, в смысле: я ничего не планирую.

Наконец, мы выехали — с рассветом. Накануне у кого-то возник вопрос: как же мы проснёмся? "Вот она разбудит,"— Свами с улыбкой указал на первую попавшуюся девушку, которая как огурчик вскочила в пять утра и разбудила тех, кто хотел ехать: остальные продолжали спать.

Дальше в горы за Ришикешем расположен Дахрадун: там есть тибетский монастырь с живописным храмом, на красном фронтоне которого был изображен Махакала — бог времени с колесом превращений внутри, порадовавшим мой астрологический взор,— и другие многочисленные защитники буддизма: страшные горные духи и разноцветные будды. Свами провёл нас внутрь: мы зашли в храм на втором этаже, где висел гонг, в шкафах за стеклом было много скульптур будд, улыбающихся мужчин и женщин, а в центре — изображение той, что основала этот монастырь: который покинул Тибет и переселился в Индию во время китайской агрессии. Наши побродили по храму и сели кто куда, попытавшись сосредоточиться. Внизу же была школа: там в разных классах сидели разного возраста мальчики и юноши и нараспев тянули мантры, переворачивая полоски бумаги.

А рядом был храм прошлого воплощения Саи-Бабы: в разных частях Индии представлены все направления. Мы туда тоже заглянули и спросили Свами: не ездил ли он к Саи-Бабе? Свами сказал: не было повода.

Горы выше выглядели как с самолёта: перепады очень велики. Пейзаж всё менял ракурс: мы ехали то на север, то на восток, то на запад, теряя ориентацию: индийские дороги проложены в самых разных местах, все они объезные и длинные, и редко становятся отвесным серпантином. Хотя узкие: машины едут по самому краю, без каких-либо ограждений. Как они разъезжаются — Бог ведает. Ещё близ Ришикеша над Гангой, любуясь её узкой изумрудной лентой далеко в глубине широкого ущелья, я представила себе, как красиво бы наш автобус полетел вниз, и как бы долго он туда летел.— Но, как говорила одна Рыба, которая всякий раз ездила по этим дорогам с замиранием сердца, Свами — с нами. И все машины ездят очень тихо, сближаясь друг с другом со скоростью пешехода. По этим дорогам легко бы было ехать на велосипеде, несмотря на высоту.

Мы заехали на стометровый водопад, внизу несколькими ступенями спускавшийся ко вполне цивилизованным купальням. Попали мы на водопад таким образом. Ехали, мы ехали, и я попыталась поговорить со Свами Ди о характере России-Водолея с её просторами и перепадами — почему, быть может, нам нравится самолётный простор Химавата; и Индии-Рака, с её матерями-реками. С налёту моя астрология звучала как-то неубедительно, но внимание Свами добавило моим словам широты и объёма. Что-то во мне сопротивлялось этому: я привыкла говорить быстро, а более объемное звучание требовало более медленной скорости. И я уже более ментально сказала о задачах Шри Ауробиндо и Матери Миры с архетипической точки зрения: о телесном акценте Ауробиндо как знака Льва, для которого важен уровень и достоинство Человека, и об идеале отождествления с миром знака Рыб Матери Мирры.

Свами спросил о своих архетипах — я сказала, что архетип Близнецов отвергает традиции и ищет новые возможности, заселяя пустые места,— что в общем-то подходит ему как человеку, нашедшему такое хорошее пустое место для ашрама; а бог Брахма соответствует его восходящему знаку Весов (по индийской традиции знаков Зодиака, а по-нашему он Дева). Свами приглашал приехать с астрологами: предлагая в следующий раз познакомить со своими друзьями-астрологами или провести астрологический курс. Он как раз организовывал в своем ашраме целительский центр, и не прочь был создать что-нибудь ещё.

А я спросила: "Если вся жизнь — йога, тогда зачем ашрамы?" Он сказал, что видит свою цель в обучении (что как нельзя лучше отражает знак Близнецов и Деву тоже: хотя в его не-деянии и следовании воле момента я всё время видела Весы.) Потом он спросил про мой знак: и я сказала, что мне, как Раку, душевно близки индийские реки — и почувствовала отклик. Не то он уловил моё эмоциональное отношение к воде, не то чьё-нибудь ещё, а может проявил своё (у него в Раке Марс) — но возник живой импульс, и он, приподнявшись с сиденья, весело спросил автобус: "Хотите искупаться в водопаде?" "Хотим!" — дружно сказал автобус. И мы поехали на водопад, спустившись в один из бассейнов. Не такой, как показывают по телевизору в фильмах западного образца, а вполне простой, естественной формы голубого овального озерца, но огороженный и не грязный, как было бы у нас в аналогичном природном месте.

Женщинам выдали напрокат купальные платья до пят, которые мы переодели в деревянной раздевалке: в Индии женщина открывать ноги не должна, и купаются там одетыми. Мы ходили если не в юбках до полу, то в пенджаби: широких штанах с длинной кофтой и шарфом (хотя в ашраме одевались как угодно и в Ганге купались в купальниках: что правда, привлекало внимание жителей из местных деревень, и Мария нам постоянно не советовала этого делать. Свами, тот, конечно, ничего не запрещал.). Он купаться не стал, и сверху с мостика наблюдал, как мы веселились в водопаде: заходя под наиболее тонкие его струи, которые с сокрушительной силой падали вниз.

В посёлке рядом с водопадом мы позавтраками и поехали выше — в городок Миссли, который считается курортом. Там уже прохладно, и в жаркие месяцы индусы приезжают туда отдыхать —во множество свисающих с горы гостиниц. Мы проехали мимо них на канатной дороге до верхней смотровой площадки города. Там продавали отличающуюся от обычной индийской, горную одежду: она уже напоминала что-то тибетское или бурято-монгольское. И любопытные поделки из дерева: я купила за копейки деревянные браслеты, лошадку с колесиком внутри — дочке и переплетённую подставку в виде трёх кайманов, вырезанных так, словно они вставлены один в другой. Обозрев окресности, мы спустились и пробежались по магазинам: в горах всё стоит дороже. Потом поехали дальше по горам и один раз вышли передохнуть — там, где уже были видны непокрытые лесом горные вершины.

Мы добрались до самого высокого места в местной округе — 3400 метров: но в апреле снега в нем не было — лишь издали белели отдельные снежные шапки. Это место тоже было обитаемо: на вершине горы напротив друг друга стояли два храма Матери — старый и более новый. Первый не представлял ничего особенного: маленький, много колоколов, очень старая статуя Дурги, в центре обычный шивалингам — если не считать его энергии. Я вошла туда — и тут было впору вспомнить Кастанеду: под давлением земной энергии матери-Дурги (астрологически — Сатурна) меня завертел какой-то процесс очистки. Я вышла — всё тут же стало нормально. Я снова вошла — и снова почувствовала нагнетение давящей энергетики — это, пожалуй, был единственный храм, где мне стало нехорошо.

Зато более новый храм напротив отличался несколькими комнатами и интересными иконами с деревьями. Точка на лбу ставилась оранжевой краской, смешанной с рисовыми зернами. Я не запомнила, как звали эту Мать, но это несомненно был архетип сбора урожая: она была подобна Церере или Деметре (астрологическому знаку Девы, связанному с чередованием времен года и умиранием-возрождением растительности — а также с рациональностью). И войдя в храм, я ощутила в голове удивительную трезвость — а потом узнала, что он называется храмом Головы матери.

Тут Свами Ди сам провёл пуджу, поставив точки на лбу — и все в нём что-то испытали: может, такую ясность, как я, — а может, что другое: тихое и светлое состояние, которое Свами Ди посоветовал нам сохранить. Потом мы сели помедитировать на площадке рядом, по нашей просьбе — не хотелось уходить отттуда. И сфотографировались единой группой на фоне красных флажков, развевавшихся близ храма. Среди группы было две супружеские пары — они возвращались с той горы как новобрачные. Я не хочу употреблять слово “любовь”: здесь не присутствовало острых чувств и эмоций, наоборот — полный покой и несвязанность. Состояние, которое длилось — и могло, казалось, длиться вечно, но не ощущалось никак. По дороге вниз мы присели у одинокого ларька, выпили, кто душистого чаю с молоком, а кто прохладный напиток из длинных красных цветов типа шиповника, которые в это время года покрывали голые деревья, и ещё посидели, все вместе, составив общую гармонию,— как это и должно быть у людей. Разброд, с которым я тщетно боролась, зовя не опаздывать на мероприятия, исчез полностью.

"Вот видишь, получилось,— сказал мне Свами.— а я ничего не планировал... даже не собирался на эту гору." Следуя линии наших желаний и удовлетворив их вполне, он достиг того покоя, когда стало возможным восприятие.

Как переводчик, выражающий волю других, я, конечно, доставала Свами — и мне самой не часто удавалось с ним о чем-нибудь поговорить, тем более, что меня интересовали больше не личные и конкретные, а абстрактные вопросы, к которым у него не было столь прямого ключа, как к душе и телу людей. В первые дни он на мою попытку рассказа о России и её религиозных интересах никак не среагировал — видимо, не понимая, к чему я это говорю. Потом обстоятельства более расположили его ко мне: после посещения пещеры он стал спрашивать чьи-то имена, а я честно призналась, что не помню их, так как впервые встретила этих людей в Делийском аэропорту. Видно, Свами Брандэв не привык, чтобы люди с запада могли вести себя с человеком, которого несколько дней назад в помине не знали, столь откровенно, что это напоминало закадычную дружбу,— и с западной точки зрения непонятно, ради чего я старалась для них. Но я старалась для того же, для чего и Свами,— для общего дела, если по-русски,— и он это оценил. Тут мы по-восточному совпали, и он уже слушал меня более внимательно, и иногда что-нибудь говорил и сам.

Его ответ на вопросы обычно проявлялся через физические ощущения: он убирал преграду, помогая сконцентрироваться — прояснить конкретику вопроса или его подоплёку. Так, когда мы с километр подымались на вершину храма, я спросила, сколько ему лет: чтобы составить гороскоп — и потому что мне показалось, что он шёл медленнее, чем мог бы, как бы с трудом,— и выглядел старше своего возраста. Он сразу не ответил, но я почувствовала удивительную лёгкость в сердце и взлетела на вершину как на крыльях. С необычной жалостью я вспомнила свекровь, которая умерла, не дожив до возраста мудрой старости, и привычку мужа отсчитывать жизнь от конца, а не сначала. Я ощутила эту лёгкость как идеал отсутствия постоянного бремени — которое, конечно же, формируют и усугубляют все семейные проблемы, идущие с детства.

"Я хочу кое-что тебе сказать: иногда это становится видно,"— сказал потом Свами Ди. Но в отличие от психологов, мне не хотелось говорить о личном — для меня спуск до этого был бы профанцией переживаемого. И я ответила, что для меня всё то, что я вижу, относится прежде всего к сфере архетипов: даже эту Мать с рисовыми зернами, давшую ощутить такую ясность в голове, я восспринимаю потому, что для меня это — архетип Девы, рационалистический и трезвый. И Свами не стал говорить, что он увидел, хотя я потом спросила. Не только в силу моей ментальной защиты: просто мне и в самом деле хотелось говорить не о том. И в автобусе, обрадовавшись внезапной ясности — я стала рассказывать ему о своём восприятии проблем и процессов в нашей стране, параллельно духовных и политических.

Не то, чтобы я забыла, что в ашраме висит правило не говорить о политике,— просто мне, как русскому человеку и как астрологу, было естественно говорить о коллективных ритмах. Но и Свами Брахмдэв, как нормальный индийский йог, считал своим долгом действовать, а не рассуждать. Сначала мне показалось, он ищет, с какого боку подойти к тому, что я говорю (в прямом смысле слова: налаживая регулировку какой-нибудь части тела, которую разлаживают идейные рассуждения). Но я говорила слишком горячо или слишком абстрактно, только ему было не найти опоры моих слов во мне. Мне показалось, на какой-то момент он даже растерялся. Он вовсе не собирался влиять на политику в нашей стране. И когда я закончила, он вовсе не стал ничего отвечать. Только словно сжалась в точку или в линию энергия над моей головой — как будто ставя крышу или отключая от чего-то. Свами предоставил мне достаточную концентрацию, чтобы разбираться в моих мыслях самой,— и отсел на заднее сиденье автобуса: удобная позиция, чтобы видеть всех.

Я часто наблюдала, как разговор словами снижает энергию, мешая целостности восприятия,— но для меня слова всегда были не менее ценны, чем ощущения — и я сознательно предпочитаю этот способ общения, несмотря на его порой откровенный вред. Однако на сей раз, по контрасту с радостной ясностью храма Матери, мой уход в идеи был чрезмерным. Процесс движения мысли в потоке знакомых слов и образов дает порой просто бешенное ускорение. Как уверяет Махабхарата, когда рассудок-манас сливается с чувствами-индриями, это как раз и порождает страсть. И когда мой разогнавшийся ум устал от своего галопа, я поняла, что я потеряла.

Находиться в божественном покое настолько естественно для человека — что мы просто не замечаем его. И только теряя этот беценный дар, понимаем, что только что были рядом с вечностью. Для нетренированной души ужасно оказаться в сфере мысли, переключившись на неё от возвышенных ощущений: это рождает чувство отстраненности, пустоты и разлуки с Богом. Говоря архетипически, в сфере мысли действует миф об отделении Неба от Земли. Я люблю мысль в любом её виде, но я подумала о группе: что я делаю? ведь атмосфера-то общая?— "Да у тебя просто мания величия,— утешила меня подруга-Рак, когда я уже потом решила взглянуть на ситуацию со стороны.— Может нам всем тогда захотелось впасть во мрак?"

Действительно: с точки зрения божественного нет ни хорошего, ни плохого, а мрак у каждого свой, и осознание тоже. Хотя в том тесном взаимодействии, к которому успешно приближал нас Свами Ди — и к которому душе самой естественно стремиться, мне почему-то показалось, что может быть достаточно чувств одного, чтобы чувствовали все; и чтоб видели все — достаточно, чтоб видел один. Но, может, я забегаю вперёд и недоучитываю индивидуальные предохранители души: которые в нормальном варианте не допускают туда то, что ей не нужно.— В любом случае, люди могут не замечать свет, но устают от тьмы, и соседки мне сказали: "Сим-сим, откройся! Спой что-нибудь."

Я переключилась на группу и начала с "Надежды": светит незнакомая звезда, снова мы оторваны от дома. Эта песня стала главным хитом нашей поездки ещё по дороге из аэропорта в ашрам, когда наш автобус, от усталости впав в пионерское детство, пугал своим оранием тихие мусульманские городки Индии. (Хотя потом мы чаще просили водителя включить бесконечную индийскую музыку.) А закончила — "Христос воскресе из мертвых": вспомнив, что это был вечер православной Пасхи — и все мы по культуре и до мозга костей были христиане, которым от рациональности никуда не деться. Не знаю, поняли ли мои спутники намек на происходившее, но возражений репертуар не вызвал: петь было легко. Когда я спела пасхальный гимн в третий раз, автобус подъехал к воротам ашрама.

В Индии меня не раз поражало, насколько индуизм религиозно и психически похож на православие: прежде всего своей прямой аппеляцией к вере (и чудесам, которые она творит). До поездки в Индию мне приснился странный сон: будто бы я иду по тесным улочкам Иерусалима, и вижу огороженное место с табличкой: "Здесь будет построен храм". А потом из высокого окна гостиницы вдруг вижу: он уже стоит, и это вертикальная пирамида индуистского храма — типа храма Джаганатха. Я думаю: такого не может быть! — и он исчезает, а потом мне становится жалко этого, и он появляется вновь, но его крыша скрыта в тумане облака: мне не хватает усилия веры воссоздать и её тоже...

Но, конечно, между религиями есть и довольно сильные отличия: например, вино для индусов — самый типичный символ порока. А в России оно несет религиозный и психологический смысл приобщения к божественному, даже если это просто пьянка! Вот и политика, тоже... Мне известно у нас лишь одно индуистское направление, которому не чужда политика — Ананда Марга. Цель медитации, цель духовности для его основателя Шри Прабхата Саркара, более известного по своему духовному имени Анандамурти,— не только в повышении потенциальных возможностей людей. Но в формировании таких духовных личностей, которые бы активно включались в восприятие социально-политических процессов, изменяя ход развития общества, направляя его, предупреждая его катаклизмы — даже не входя в структуры власти: одним своим обаянием — духовной силой своих идей. Личностей, способных на это, Анандамурти называл сад-випрами (буквально, "мыслителями о сути"). Можно представить идеал сад-випра через образ Махатмы Ганди (с которым, правда, у Анандамурти были свои разногласия) — Сахарова или Солженицина. Надо признать, что это довольно традиционный индийский идеал человека — если не считать цели преображения социальной жизни.

Видение политической истории у Анандамурти также по-индуистки традиционно. В обществе существуют определенные психотипы людей: производители, занятые созиданием (соответсвующие шудрам), воители, для которых важна честь (кшатрии), интеллектуалы, формирующие идеологию (випры) и предприниматели (вайшьи). Эти классы людей (как и касты) легко проецируются на четыре стихии: земля, огонь, воздух и вода. И как в природе наблюдается круговорот стихий, так и в обществе инициатива лидера переходит от одной группы к другой. Например: у нас, после Октябрьской революции, когда шудры-рабочие свергли вайшьев-капиталистов, долго правила кшатрийская советская система, когда хорошо жилось военным и спортсменам. Но во время перестройки на арену вдруг вышли интеллектуалы, а у них инициативу быстро перехватили предприниматели. Мысль нынче служит целям торговли. Остается подождать, когда свое слово вновь скажут непосредственные производители, которым пришлось хуже всех.

Анандамурти уже не увидел плодов нашей перестройки, хотя заранее предвидел распад социалистической системы и создал теорию "прогрессивного социализма": альтернативного строя, который должен прийти на смену социализму и капитализму — равно обреченным в силу своей бездуховности, подавляющей развитие личности. Телец по Зодиаку, он большое унимание уделял экологии, сохранению ресурсов и разработал много конкретных экономических предложений, ведущих к его общественным идеалам.

За свой "прогрессивный социализм" Саркар был в тюрьме (где его пытались отравить, отчего он несколько лет не принимал пищи, лишь пил стакан воды в день, чтобы не атрофировался желудок. Это было при правительстве Индиры Ганди, сочувствовавшем социализму иного типа — нашему советскому, и те социалисты, которые были в Бенгалии у власти, недаром видели в Саркаре неординарного соперника, мешая строить ему духовно-коммунистический город-сад, проводя в засушливой местности искусственное орошение. Правда, потом Индира сама посетила его, и дело кончилось по-индийски мирно). Говоря о духовных учителях Индии, можно вспомнить, что в тюрьме был и Ауробиндо, боровшийся за независимость Индии,— пока ему не явились Кришна вместе с Вивеканандой, разом переключив его от видимых политических процессов преобразования общества к более тонким процессам преобразования человеческого тела. Это был шаг — если учесть тот мифологический взгляд, что в человеке скрыта вся Вселенная — что там та или иная политическая партия! Изменяя сознания клеток тела, мы может изменить всё. Но можем ли?

Не знаю, являлся ли Кришна Шри Саркару, но этот индийский мудрец охотно имел дело с тонкими сущности (сиддхами) и воспринимал различные энергии вполне материалистически как потоки микровит (микрочастиц жизни, подобных вирусам, но служащих носителями идей). Они могут распространять информацию, могут исцелять болезни (но могут и убить, если они имеют негативное качество или человек не готов). Анандамурти написал несколько десятков книг о разных аспектах жизни, пытаясь увязать в единую философию индуистски-мифологическое и западно-научное видение жизни, и несколько сотен духовных песен. Он создал организацию, члены которой попеременно живут в разных городах мира, бесплатно обучая медитации и зарабатывая на жизнь другим, общественно полезным трудом. Социальная деятельность анадамарговцев обычно ограничивается организацией школ, помощью нуждающимся детям, обучением и целительством: типичной ашрамной деятельностью, теряя более радикальные идеи создателя "Ананда Марги". Хотя в последнее время они также принимают участие в демонстрациях анти-глобалистов: децентрализация — и самостоятельность экономики в каждом из 300 регионов мира, обладающих разным климатом и культурным наследством, ради сохранения всего наследия Земли,— одна из главных идей Анандамурти.

Индийские власти на всякий случай не любят это духовное направление (о чем предупреждают сами анандамарговцы, и Свами Ди тоже это подтвердил). Хотя индусы в целом политически активны, и мы не раз встречали за свое путешествие, наряду с религиозными, политические демонстрации: и в Пури, прямо напротив храма Джаганатха, и в Гайе, и в самом Дели. Порой было даже сложно понять, религиозная это процессия или политическая. Но если и вправду воплотить идею непосредственного привнесения энергии тонких сил в социально-политический прогресс — такому направлению будет самое место не в благословенной земле Индии, берегущей традиции последних семи тысячелетий, а в колыбели трёх революций. Хотя однажды в Ленинграде одна диди (сестра-монахиня из "Анада Марги"), по происхождению американка, предложила помедитировать о том, чтобы ракеты из США не летели в Ирак (дело было во время очередной американской агрессии, на которую уже не обращали внимания средства нашей массовой информации) — и это оказалось созвучно душе окружающих.

/фото 17: политическая демонстрация монахов “Ананда Марги” в Индии/

* * *

Напоследок остановлюсь на индуистской идее перевоплощений: без которой, полагаю, не обходится ничье пребывание в Индии.

"Мне кажется, что я влюблена в йога (приятеля Свами), как в своего сына,— говорила молодая женщина.— Значит ли это, что в прошлом перевоплощении я была его матерью?" — Свами ответил: возможно, как обычно соглашаясь со всем, что мы говорили. Но я видела, что этот ответ её не вполне удовлетворил.

— Так это не значит, что я сошла с ума? — спросила она.

— В некотором роде, мы все сумасшедшие,— улыбнулся Свами,— иначе что бы мы тут делали?

Это мне как-то не понравилось: и вправду, несмотря на ту сильную энергию, которая в нас порой бурлила, ничего близкого к сумасшествию в ашраме не было: всё же регулярные медитации очищают как тело, так и ум от заблуждений: никаких завиральных идей никому в голову не приходило. И я продолжила:

— Мне кажется, не существует полного перевоплощения, или очень редко. С точки зрения астрологии или психологии архетипов есть устойчивые части души: они составляют целое различным образом. Это более сложный процесс.

— Да...— сказал Свами Ди, поглядев куда-то в космическое пространство.— Но ментальным способом нельзя понять, как это происходит.

Тогда я спросила о своём прежнем воплощении. Свами не задумываясь назвал меня гопи — пастушкой Кришны, словно ждал вопроса. Это меня не удивило: индусы часто говорили, что я много жизней провела здесь. Даже имя Сима звучало для них по-индийски: на санскрите "seema" значит "граница: предел, мера, ограда"— что для индусов, с их чувством безопасности, — очень благозвучное имя. В своем оранжевом сари и свитере цвета индийского флага я пела и плясала, рассказывала индийские мифы и вникала в проблемы — в ашраме это было нетрудно. Я общалась с испанцами и колумбийцами: в конце визита мне даже с творческой лёгкостью удалось составить вполне грамотную фразу по-испански, обращаясь к женщине, которая английским не владела. Всё это походило на любовь, но я бы не хотела никого обманывать: меня всегда больше занимали идеи, что скорее подошло бы воплощению средневекового алхимика, чем индийского йога.

Поэтому я ответила Свами, что в перевоплощения не верю. "Но должна быть точка отсчёта... одна точка... для духовного развития,"— сказал он: он сравнил воплощение с семенем, откуда должно вырасти дерево — и с этой концепцией трудно не согласиться. Есть интересный индийский образ богини Ренуки — которым мы прониклись с той девушкой, интересовавшейся перевоплощениями. Это мать первого воплощения человека на Земле — его изначальной двери в этот мир и к более высокой реальности.

В астрологии точка прошлого воплощения: северный лунный узел — это фундамент личности, часто определяющий профессию. Идея перевоплощений помогает более живо воспринимать наши точки опоры, и я сама часто использую её, чтобы что-то объяснить. Но наш рациональный ум склонен действовать куда более формально, чем мифологическое мышление индусов: и для многих людей образ из прошлой жизни, к сожалению, кажется более ценным, чем реальная личность, другие же боятся любого отождествления себя с чем-то за пределами знакомого.

Меня восхищали мягкие методы работы Свами — о чем я ему говорила,— как и о том, что у нас, где многотысячелетней традиции учительства не было, обучение друг друга часто приобретает не те формы: более жестокие, иначе не скажешь. Как-то так получается, что то, что там любовь, тут — пытка; то, что там приятно, здесь — коварно. И хуже всего, что мы к этому по-западному привыкли: вдобавок умудряясь постоянно описывать жизнь в терминах наказания и награды — чего в индийской йоге в помине нет. Ведь и карма — прежде всего дело, просто активная деятельность и наш человеческий долг, а отнюдь не кара. Показателен такой эпизод.

Одна женщина занималась приёмом информации, медитируя на свечку. Но, как это часто бывает, её занятия были неотделимы от негатива прошлых отношений с тем, кто её этому научил. Она пыталась расспросить Свами Ди, что значит эта её информация: "Что это для Вас?"— "Для меня — поток энергии,"— отвечал Свами. Он пытался вывести её из зацикливания на своем, направив в русло восприятия обычной жизни,— но наши ментальные привычки сильные, с ними так быстро не совладать, как, скажем, с семейными проблемами. Тогда он сделал — или не сделал — что-то, что воскресило в ней бывшую обиду: которая, естественно, сначала спроецировалась на самого Свами, как на психотерапевта (по типу: и он такой же!). Я сперва не поняла, откуда такой сложный западный метод, когда йога Свами Ди более проста — может из-за отсутствия времени: мы уже уезжали. А может, ей — и не только ей — подсознательно хотелось видеть в Свами Брахмдэве волевую личность, которая манипулирует людьми по своему усмотрению: хоть человеку, знакомому с канонами индуизма, было сложно представить, что он мог пойти хоть на малейшее волевое насилие.

"Может, Вы зря так отнеслись к ее занятиям,"— решилась я сказать ему. "С ней всё будет в порядке,"— с обычной мягкостью ответил Свами Ди. "Дело в том, что у нас много лет религия была в забвении, традиции были прерваны, и люди сами вели духовные поиски на свой страх и риск: можно понять те странные формы, которые они порой имеют." "Это не духовность,— сказал Свами неожиданно твердо.— Вот духовность,"— и он махнул рукой в сторону людей, танцующих у прощального костра.

Духовность — это то, повышает в человеке внимание к окружащему и его внутреннюю гармонию — усиливая и видение того, что мешает естественной человеческой потребности в гармонии и справедливости. Поэтому она будит готовность что-то сделать — для людей или для Бога (а не только получить от Него). И дает неформальное видение того, что может быть сделано: подсказывая, что нужно сделать прямо сейчас. Уместно привести определение одного из современных йогов: “Духовность — это практическая философия, психологический опыт, а не теологический ритуал. Она ведет к интуиции за гранью разума, но при этом свободна от иррационального.“[2]

Не хотелось покидать ашрам: кому же хочется уезжать из рая? Прощальный ужин Свами по русской традиции устроил у костра. По уставу ашрама, во время еды принято молчать, о чем даже висела табличка в столовой. Но об этом мы то и дело забывали и в оправдание объяснили Свами, что русские люди больше всего веселятся и общаются как раз во время поедания пищи. Свами решил создать нам домашнюю атмосферу. Правда, русского веселья не вышло — почти не было коллективных песен и не подымалось общих идей. Но было что-то другое. Возникла такая тёплая, связующая по рукам и ногам и одновременно навек разлучающая, атмосфера любви. Мы по очереди пели и танцевали; наша девушка вместе с колумбийцем составила дуэт: "Бэсса ме мучо", мы обменивались адресами, словно мы и вправду знакомы много жизней. "Хотите остаться?"— спросил Свами, отвечая на наши мысли. "Очень хочу,"— призналась я за себя и других. "Оставайтесь: мы можем сменить билеты,"— вполне серьёзно предложил Свами Ди. "Нет — у нас дела, дети, мужья... Карма!"— с улыбкой отвечали мы.

К прощанию Свами Ди подошёл с обычным творчеством, не выходящим за рамки индуистских и финхорновских канонов. Мы в храме образовали большой круг, вместе с колумбийцами и испанцами, и по очереди выразили своё отношение к тем 12-ти дням, что провели в ашраме. Казалось, от горя расставания и от благодарности просто нет слов — но они нашлись: у каждого свои. Свами Ди начал сам, сказав, что его всегда приятно удивляет, как ведёт себя Ауровэллей, принимая всех (даже если он сам порой сомневался, стоит ли пускать кого-то),— и что мы его тоже многому научили. Испанцы с колумбийцами больше рассказывали о работе над собой и говорили, как хорошо было с русской группой, наши просто по-русски душевно выражали признательность Свами Ди и организатору поездки. Слов было столько, что я впервые действительно устала переводить: до такой степени, что даже мысленно обратилась к Свами, чтобы он подбросил энергии в солнечное сплетение — что он и сделал, точнее, не-сделал, срегулировав дисбалланс.

А ещё Свами Брахмдэв провёл церемонию в индуистском стиле: которой прошлая русская группа несколько испугалась — поэтому нам он объяснил: "Это не какой-то особый ритуал, я делаю как понимаю". Мы подходили по одному, и он клал руку на лоб и, сосредоточившись, говорил что-то почти про себя — желая каждому своё, краской ставил на лбу точку-тику: как сказал — для победы. Дарил буклеты о Шри Ауробиндо и индуистское покрывало — покровом защиты набрасывая его на голову (а мне и ещё одной женщине, владевшей английским, кинул на плечи: возможно, решив, что нам голову от высших сил уже можно не хранить). И особым узлом завязывал на руке хипповскую верёвочку, идущую от местных вековых традиций — которую братья и сестры хранят на память друг о друге — и которую все наши девушки не снимали с руки много месяцев.

Мне было трудно уехать из ашрама ещё по одной причине: несмотря на то, что истинное движение не достигается чудом, мне всё же хотелось остаться наедине с собой и испытать одно из тех потрясающих состояний единства с миром: когда внутреннее становится внешним, а внешнее — внутренним, что я иногда переживала. Приходило оно спонтанно, во время творчества или сильной концентрации на какой-то идее: хотя не без периода внутренней подготовки и моей о том душевной просьбы или внутреннего согласия. Оно всегда было разным, но всегда усиливало яркость красок вокруг и количество впечатлений, которые душа впитывала как губка, включало ум в игру выстраивания символических связей, и отражалось в моей земной любви, заражая ощущением откровения и моего супруга. Оно в общем-то и рождалось из нашей любви. Но чаще всего — кроме самого первого раза — оно выявляло наше привычно-христианское чувство вины — за то, что происходит вокруг, и проходило на фоне страдания. Наряду с осознанием каких-то вещей, оно несло страх за будущее и близких. И хоть входила я в это состояние добровольно, но выйти из него так сразу не могла. Хотелось пережить его целиком вне боли (которую, кстати лишь усиливал секс, делая восприятие более жестко-заземленным), и ашрам мне казался для этого самым подходящим местом: поскольку тело было приведено в норму.

Страдание и страх мобилизуют силы на познание — но это силы снизу: от асуров, а очень хочется сразу — весело и радостно — обратиться к дэвам. К тому же после путешествия на восток Индии, где приходилось полагаться на себя, и после 12-часового добирания из Агры с группой, я уже приехала в ашрам столь душевно уставшей: и от непривычной энергии чужих мест, и от контакта с людьми — что образ Шивы, танцующего на теле поверженного асура, был мне сердечно близок. Но в ашраме я редко оставалась наедине — лишь в последний вечер, когда для общения уже не требовалось слов, я почувствовала себя свободной от обязанностей и вернулась к своему сумасшедшему желанию.

Наш автобус в Дели отъезжал ночью, и когда все, прощаясь, столпились вокруг Свами, мне захотелось заручиться какой-то зацепкой, что я ещё когда-нибудь побываю в Индии и в ашраме: я чувствовала, что теряю их навсегда, а мне этого не хотелось. Свами Ди стремился выразить любовь каждому с той самоотдачей контакту, на который мы были способны в час ночи, и, видя мои колебания, с улыбкой коснулся моего лба ромбом сложенных пальцев рук: сделав жест, как будто раздвигает его пространство.

Я уже спокойно села в автобус — и почувствовала себя в столь трезвом состоянии, что сразу поняла, что в эту ночь спать не буду. Я уступила своё двойное сиденье женщине, которая хотела спать, и глядя на жёлтую Луну, слабо освещавшую сумеречные пейзажи Индии, потом на восходящую Венеру с Юпитером, а потом на зелёный рассвет — медитировала, если сказать по-английски, а если по-русски — сражалась с чем-то, чего не знала (тут подходит определение Гребенщикова: “борьба жизни — черт знает с чем”). Иногда я передыхала, отключаясь на свои идеи и видя их малость с телесной позиции бытия, столь гуманно предоставленного нам во владение природой,— но ничего лишнего или неприятного, действительно, не испытывала. Я не ощущала никакой вины, и мысль, что обычно я не способна так контролировать свои душевные процессы, даже не приходила мне в голову. Моё состояние было из тех, что переворачивают мир с ног на голову,— и такой силы, что мне казалось, оно продлится недели три, не меньше. Но оно прошло бесследно, как только автобус остановился у аэропорта. Я чувствовала себя бодрой и прекрасно выспавшейся: в подтверждение индуистской мысли, что сон — только неправильная форма медитации. (Быть может, пройдёт время — каких-нибудь несколько тысячелетий, и он у людей исчезнет: как считал Шри Ауробиндо. Правда, не раньше, чем еда: а разве мы не способны получать вкусового удовольствия от одного только вида предметов?)

Хотя и другие тоже спали неплохо — убаюканные чувством, что Свами Ди с индийской осторожностью на всякий пожарный случай сопровождает наш автобус до Дели: как Кришна, что умудрялся танцевать со всеми пастушками одновременно,— но это тоже иллюзия. Я предполагаю, что рассказ другого человека о том же ашраме сильно отличался бы от моего: каждый находит свои идеалы. Если я позволила себе остановиться на деталях, то лишь потому, что мне хотелось представить современный вид некоторых духовных дилемм — и соприкосновения культур.

В Индии я сильно отключилась от дома и быта, почти не вспоминая о них. Но когда вернулась, меня встретили ветки вербы с разноцветными ниточками, которые украсила моя пятилетняя дочка, случайно найдя на улице обрезки махера,— прямой аналог деревьев Шивы. Мужа я застала в состоянии полного покоя, хотя вестей из Индии у него не было: открытка, которую я послала из Пури, пришла как раз на следующий день после моего возвращения: ровно через три недели. Он как-то попытался представить, где я и что я, но оставил эту затею: "к тебе было не пробиться: вокруг столько людей, как будто бы ты... была интимно близка со всей психологической группой."— "Похоже на то!"— рассмеялась я.

Но надо добавить, что тёплая атмосфера ашрама на самом деле имела мало общего с любовью, как её обычно понимают по телевизору. С точки зрения индуистских канонов медитации сексуальное страдание является неправильным распределением энергии — которую можно направить на куда более привлекательные цели и переживания. Я отнюдь не за аскетизм: в особенности, неестественный и формальным, каким часто бывает христианский аскетизм — но было сильно похоже, что это действительно так. Когда во время прощального костра я попыталась понять свои ощущения, сравнив чувство к Свами и окружающим с юношеской влюблённостью, которую я могла испытывать в студенческие годы лет пятнадцать назад, эта мысль улетела из моей головы, не успев даже сформироваться. За время пребывания в ашраме всякая сексуальность отключилась настолько, что включить её обратно заняло некоторое время у меня и других психологинь, которых дома ждали объятия их мужей. Внутренне я сохранила к моим новым знакомым любовь, которую чувствовала в ашраме,— но без привязанности, заставляющей возвращаться. Для меня в этом — показатель духовного уровня учителя и просто человека: в умении не оставлять следа большего, чем это требуется для счастья других.

На эту тему есть интересная притча из "Махабхараты". К царю Джанаке: тому самому, что прекратил голод в стране и воспитал Ситу,— как-то в гости пришла отшельница, привлечённая славой его мудрости. Захотев испытать, правда ли то, что о нём говорят, она, как говорит предание, проникла в его существо и связала его узами йоги. В ответ ражда, охватив её силу своей и отложив в сторону свой зонт — символ царской власти, чтобы воздать ей уважение, сказал: "Что же ты делаешь? Во-первых, я кшатрий, а ты, судя по-всему, брахманка — и ты производишь смешение варн. Во-вторых, ты уже живёшь, как монахиня, я же ещё домохозяин — и ты смешиваешь ступени жизни. В-третьих, может быть, где-нибудь твой муж ещё жив, а сказано: "Не входи к супруге другого." Силой йоги — смесью амриты и яда — ты действуешь по неведению или ради пустознайства: будь же мудрой, соблюдая закон!"

Отшельница тоже отложила свой трезубец и ответила: "Видно не столь ты мудр, как идёт о тебе слава. Чувства (индрии) слипаются между собой, как дерево и лак, но не сливаются по сути и не познают себя сами: что праведно и что нет, решает свойство разума (будхи). Некоторые видят причину в природе (пракрити), но надо искать в себе единую душу (Атман): если говорить, "это моё, а это нет", то где же тут освобождение? Если бы я вошла в пустоту, кому бы это повредило? Как не увлажняет роса лепестков лотоса, так и я тебя не коснулась. У меня нет привязанности к собственному телу, зачем мне чужое? Как в пустом доме проводит ночь нищий странник, я переночую в твоем теле и назавтра уйду, довольная твоим уважением и гостеприимством."[3]

Я много рассказывала людям об Индии — и чем больше говорила, тем больше уходила её тихая серьёзность и появлялся юмор: ну что же делать, если мы верим лишь ему! Мне хотелось сохранить плавный индийский ритм, но эта простая задача оказалась непосильной: контраст был слишком велик. Оживлённая жизнь Индии, предприимчивость индусов и моя собственная активность там здесь казались фикцией: чтобы иметь тот же спокойный настрой, здесь приходится прислушиваться к душе (с чем и связаны особенности православной культуры). В Индии я жила чисто внешней жизнью: никакое действие не требовало специального осмысления, так как было понятным и естественным,— здесь же я опять переключилась на внутреннюю. Эмоциональная заторможенность, которую я наблюдала и в бывших моих попутчиках, была естественной реакцией на обычный, современный российский образ жизни. Хотелось уплыть в воспоминания и не просыпаться как можно дольше. Да и как реагировать, если улицы кажутся бесцветными и вымершими, а люди — ну просто ненормальными!

И я сильно советую тем, кто не до конца "перестроился" на капиталистический лад и не готов превратить свой мозг в счетную машинку, а хочет чего-то прямо противоположного, или в ком, где-то в глубине души, осталась прежние, коллективистские духовные идеалы, как-нибудь съездить в Индию — где они непременно найдут что-то своё. Особенно в Варанаси и Ришикеш, и в Ауровэллей, конечно, тоже. Правда, сильно умным и политически настроенным людям в индуистские ашрамы лучше не ездить — ближе, наверное, в Тибет: легче визуализировать конкретных будд, чем разбираться в расплывчатых мифах. Но если вдруг кто туда доберётся, передайте привет матери-Ганге и одному из её гостеприимных домов, о котором я храню самые тёплые воспоминания!

Желающие могут также посмотреть слайд-фильмы о Харидваре, Ришикеше и ашраме Ауровеллей :

Харидвар — святой город на семи рукавах Ганги.

Ежедневная пуджа — поклонение матери-реке. Весенний праздник Ганги. Канатная дорога в храмы на горах:

http://narod.ru/disk/12672126000/10Haridwar.wmv.html

Ришикеш — "город мудрецов" и мировой центр йоги. Индийские боги и ашрамы. Горный храм Шивы Нилкантх.

http://narod.ru/disk/12613963000/11Rishikesh.wmv.html

Ашрам Ауровеллей — долина Ауробиндо между Харидваром и Ришикешем:

http://narod.ru/disk/8948983000/12Aurovel.wmv.html

ПРОДОЛЖЕНИЕ

ко 2-му путешествию:

ЮГ ИНДИИ: КУРОРТЫ КЕРАЛЫ И ХРАМЫ ТАМИЛЬ-НАДУ

посмотреть фото

к 3-му путешествию:

СЕВЕР И ЗАПАД – долина КУЛЛУ, Раджастан и пещерные храмы Эллоры и Аджанты

вернуться в главное меню

---

[1] Хрестоматия по истории Древнего Востока. под ред. В.В.Струве и Д.Г.Редера. М., 1963 c.383-384

[2] Tathavananda Vedanta. The Fall of Matherialistic Theories and the rise of Progressive Socialism. Copenhagen, 1990 c.73-74

[3] Махабхарата. Выпуск V, книга I: Мокшадхарма. Ылым, 1983 сс.581-598