на главную страницу сайта

Семиры и В.Веташа "АСТРОЛИНГВА"

 

СЕМИРА

ПОТОКИ  ИНДИИ. ЮГ

 

ВЗГЛЯД НА ИНДИЮ ГЛАЗАМИ АСТРОМИФОЛОГА

 

Окончание 2-го путешествия

к началу 2-го рассказа

 

 

Французский город Пондичерри и интернациональная колония — Ауровиль. . . . .

    Матри Мандир.  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

    "Самадхи плэйс: место освобождения". . . . . . . . . . . .

Махаблипурам — город каменотесов. . . . . . . . . . . .  . .

    Береговые храмы. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

    Легенда о спящем Вишну. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Канчипурам: древо знаний. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Путтапарти: Индия для индусов (о Саи-бабе) . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Интеллигентная Индия: из Бангалора в Дели. . . . . . . .

Отдых на севере. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Возвращение. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

 

 

 

 

 

 

 

 

ФРАНЦУЗСКИЙ  ГОРОД  ПОНДИЧЕРРИ

 И  ИНТЕРНАЦИОНАЛЬНАЯ  КОЛОНИЯ

АУРОВИЛЬ

 

Из Рамешварама мы поехали в Пондичерри, хотя можно было бы посетить ещё города на берегу океана: такие как Чидабарам или Карайкай; или выйти по дороге в Танджавуре, посмотрев его 150-метровую башню. Уединенный юго-восточный край Тамиль-наду несомненно очищающе действует на душу.

Поезд-экспресс не доходит до Пондичерри: надо было пересесть на 4-вагонную электричку в Вилапураме, и этот городок тоже нас порадовал. Прибыв туда в шестом часу утра, мы сразу же перекусили на его большом и тихом вокзале, и заглянули в приятный храм Ганеши, стоявший по дороге к билетным кассам. В Вилапураме есть и большой храмовый комплекс, который стоило бы посмотреть.

Также вблизи Пондичерри находится известный город Тируваннамалай с населением 120 тысяч человек. Там расположен самый большой в Индии храм Шивы и Парвати, в традиционном индийском стиле, с высокими башнями-гопурамами, которые мыслятся подножием и неиссякаемым истоком божественного бытия — как говорит литература. Также там есть ашрам Шри Раманы Махарши, одного из популярных индийских святых 20 века, и святая гора Аруначала с пещерой, где Рамана жил 16 лет в одиночестве и молчании; а на её 1800-метровой вершине, издревле служащей местом паломничества и поныне живет йог, который с 1990 года питается одной праной.

 

Пондичерри — бывший центр французской территории, имеющий ныне отдельный статус. В нем 600 000 человек, и после Рамешварама он показался нам большим современным городом. Но каким-то плоским: взметающиеся вверх башни-гопурамы храмовых комплексов придают городам вертикаль; в Пондичерри же есть несколько храмов, но небольших: теряющихся между немалым количеством высоких современных зданий. Поэтому он на первый взгляд не столь интересен, как традиционные индийские города, хотя имеет своеобразие. Первое, что мы увидели, покинув крошечный вокзал,— это была большая и светлая католическая церковь с тремя пределами, в сени деревьев. Сообщение здесь по преимуществу автобусное.

Предприимчивый моторикша, дождавшись, пока мы осмотрим церковь, предложил сразу отвезти нас в Ауровиль: где у нас был адрес. Вообще-то от Пондичерри до Ауровиля — всего восемь километров по дороге вдоль моря, но это когда знаешь, куда ехать. А мы разыскивали нашего знакомого на рикше наверно час.

Ауровиль представляет собой круг, более 10 километров в диаметре, касательной к которому служит дорога вдоль моря. А центром — Матри Мандир /храм Матери/ — строящийся храм в виде золотого додекаэдра. В нем расположен медитационный зал, устроенный так, как некогда его описала сподвижница Шри Ауробиндо Мать Мирра, которой он привиделся во сне. От центра во все стороны расходятся ужасно кривые дороги, с очень плохим асфальтом или вовсе без оного, по которым гоняют в основном мотоциклисты. 10 км по прямой — это немало, особенно если учесть кривизну всех дорог, и это единственный возможный здесь вид транспорта: регулярных автобусов нет, кроме тех, что собирают детей в школы. Разбросанное по этой обширной территории население Ауровиля — 2000 человек, живет оно примерно в 70-ти поселках-коммунах.

Все это имеет вид большой-большой деревни — внешне во многом индийской, потому что в индийских поселениях попадаются обычные маленькие алтари богов. А у европейцев из культурных построек видны только придорожные кафе — соседствующие с индийскими забегаловками. Индусов примерно половина, хотя население в Ауровиле — из 120 стран. И по духу эта интернациональная колония — совсем не по матерински-гостеприимная Индия, а более напоминает переселенцев из Америки.

В Ауровиле есть американская проблема — он занят своими делами и совсем не умеет общаться. Обычно причину этого видят в том, что мол, много гостей, устали рассказывать — да и что рассказывать: каждый выживает, как может. Но это не совсем так. Дело скорее в том, что французы между собой общаются одним способом, японцы другим, а русские — третьим. Это врожденная привычка, где ничего не надо объяснять — все и так понятно. Межнациональное же общение — явление тонкое и сложное, очень глубокое и часто затрагивающее бессознательные вещи, заставляя осознавать их и преодолевать привычные границы. Истинное международное общение не возникает просто так, поверхностно, без приложения к тому усилий.

Русские — уникальная нация в том смысле, что испытывает огромную потребность во взаимодействии и готова общаться со всем миром: она идет на это, преодолевая общечеловеческую лень. Она готова выйти за свои пределы. Но как раз этого русского качества не хватает в Ауровиле. Может, потому, что мало русских — может, потому, что сложно и почти невозможно преодолеть уже сложившуюся западную модель общения по делам и интересам. Ведь проще поиграть в настольный теннис, чем поговорить по душам. Наша жизнь, впитывая западное влияние, тоже уже становится такой: основанной на частных умениях, и теряющей универсальную способность сочувствия и соучастия. Ауровильцы не склонны общаться, как не склонны к этому американцы, которые могут рассказать о себе только психоаналитику. И это разочаровывает русского человека в Ауровиле: городе, который ещё десять лет назад казался высокой Утопией — мечтой объединения людей.

Впрочем, если разделить единство на физическое, душевное и духовное, в Ауровиле отсутствует лишь средняя компонента. Ведь люди живут вместе и имеют в виду, что центром их поселения служит строящийся храм, посвященный идее совершенствования человеческого тела и духа. Если же брать трихотомию физическое-ментальное-духовное, как её чаще рассматриавют на западе, то вообще все в порядке. Человеку надо лишь стать более самодостаточным, прожить три месяца в Ауровиле и найти работу — и он станет ауровильцем.

В Ауровиле много хороших моментов. Когда рикша довез нас до центра Ауровиля и я назвала фамилию, имя, отчество нашего знакомого людям в домике у Матри Мандир, индусы сказали: "Говорите, пожалуйста, по английски — мы не понимаем". Человека в Ауровиле называют просто по имени, и по одному только имени я нашла в алфавитной телефонной книге телефон нашего знакомого. И его адрес — в коммуне Aspiration: что значит "стремление, искание" — это одно из необходимых духовных качеств человека, как понимали их Шри Ауробиндо и Мать.

Дома-коттеджи стоят посреди зеленых садов — и определение город-сад к Ауровилю подходит. Наш знакомый, немолодой уже человек, жил в прекрасном трехкомнатном бунгало с беседкой на крыше, посреди цветущей природы. По ленинградской привычке расширения коммуналок, второй этаж двух внутренних спальных комнат составляли полати, куда можно уложить много народу. На письменном столе стоял компьютер. А в первой комнате была кухня — хотя в коммуне есть и столовая. На заднем дворе умывальник и душ — все это выглядело достойнее, чем наши садоводства, в которые обычно вкладывают свои средства люди его возраста. И главное климат — не сравнить. Все время цветущее лето.

Мы не сразу нашли его бунгало среди поворотов дорог и тропинок, которые с первого раза просто не запомнить, особенно при восточном отсутствии указателей — и так все всё знают. Но когда нам его указали, оно было открыто, и мы дождались хозяина уже в его доме  (в котором, как он сказал, за пять лет жизни ещё ничего не пропадало). Он угостил нас чаем и провёл к пляжу, срезав дорогу по лабиринтам садиков между домиками ауровильцев — только Яся, при её стрельцовской способности ориентироваться, смогла потом повторить этот путь. Я же уверенно себя чувствовала только на асфальтовой дороге — которая через весь Ауровиль проходила одна-единственная, и к пляжу спускалась вниз, и потому всегда можно было понять, в каком из двух направлений идти.

Искупавшись с нами, наш хозяин отправился на работу: он вместе с французом наладил производство сыра на ферме. Правда, ему не пришло в голову угостить нас этим сыром, как это естественно сделал бы русский человек, демонстрируя свои достижения. Зачем? — он жил здесь шестой год, и был уже ауровильцем. "Найдете где-нибудь тут столовую?" — "Да, разберемся,"— сказали мы. Рядом с пляжем столовых, правда, не было, зато на дороге, которая вела в Пондичерри, индусы продавали булочки с кокосовой начинкой, овощи и фрукты, и чай со сладостями. На самом ауровильском пляже функционировал буфет с соком и пирожными, где все было втридорога: как у нас или в западных странах.

Пляж: для своих — был замечательный: там был и душ, и туалет, и раздевалка, и огороженный навес для мотоциклов и велосипедов среди садика и деревьев. Правда, на всем этом было написано, как и на многих других кусочках Ауровиля: "частная территория", и чужих туда пускают за плату. Песчаный пляж от пальм спускался к голубым волнам, которые не уносили в море, а выбрасывали на берег, в отличие от Тривандрума. Купаться было прекрасно, и я не опасалась за Ясю, как ни бушевал океан.

По пляжу индийская девушка носила кокосы: я взяла один, и попросила его расколоть, чтобы кроме жидкости непонятного вкуса съесть белую мякоть. Она сказала, что этот ещё не готов и принесла другой, аккуратно разрубив его опасного вида тесаком: я обратила внимание Яси на то, как ловко она это делает, залюбовавшись ею. "Вы русские?" — спросила девушка. "Вы понимаете язык?"— спросила я. "Нет,"— ответила она. "Вы понимаете характер,"— тогда сказала я. Она кивнула. Действительно, из всех загоравших на пляже лишь я проявила интерес к ней — другие относились к её действиям чисто функционально. Разносчица кокосов была естественным дополнением к кокосам — для нас же кокосы были только дополнением к ней. Это было столь разительно видно, что оставалось только удивляться!— Откуда в Ауровиле такой ясный уровень осознания?

Индусы, конечно, пользовались своей чувствительностью к психологии для своих нужд, и продавец барабанчиков из Варанаси продал мне один за мою цену, для дочки, хоть я и не собиралась его покупать: воспользовавшись моей симпатией к Варанаси, и пожаловавшись, что торговля не идёт. Впрочем, этот контакт тоже оставил столь приятный след, что мы с Ясей потом, воодушевившись, долго играли на этом барабане и пели мантры на берегу: "Ом намо Нараяна" — "Ом намо Бхагавате."

 

 

МАТРИ МАНДИР

 

Но если до пляжа было недалеко: с километр — и коммуна "Аспирэйшн" как раз находилась на дороге, ведущей от центра в Пондичерри, то добраться до медитационного зала оказалось сложнее. В первый день я, позагорав до четырех, поехала туда в пять часов, и это оказалось поздно. Сначала я искала, где взять велосипед,—  помог индус, а западные люди коммуны, чуть подергавшись — свободных велосипедов нет — напрягаться не стали. Потом ехала: семь километров по извилистой дороге с безобразным асфальтом с дочкой на багажнике, и стали сгущаться сумерки. А поскольку фонаря на дороге не было ни одного, в седьмом часу я просто не нашла Матри Мандир.

С асфальтовой дороги я свернула, казалось бы, в нужном направлении — но поскольку повороты в Ауровиле — наследие индийской логики, я заблудилась среди огромного числа широких проселочных дорог. Указателей, естественно, не было никаких, а если бы и были, то все равно бы я их не разглядела в той кромешной тьме, что царит в Ауровиле после заката. (Лишнее подтверждение, что это город солнца!) К счастью, мне попались французы: женщина с сыном на мотоцикле, которые остановились, удивились, что я так далеко заехала, и порадовавшись, что у меня с собой карта Ауровиля, объяснили, как мне вернуться домой. И что особенно кстати, на моем индийском велосипеде был фонарь.

На второй день я приехала вовремя — к четырем, сколь было ни ужасно в самое жаркое время покинуть пляж и ехать час по жаре на велосипеде. С четырех до пяти выписывают пропуска и проходит официальная экскурсия осмотра храма Матери. Один пропуск выписывается для экскурсии, другой — для медитации. Пропуск бесплатный, но по дороге к Матри Мандир его проверяют неимоверно много раз. Дорожка к храму Матери ведет по саду, где стоят таблички с её девизом: "Silence" — "Тишина", как и внутри храма-додекаэдра, когда по спирали подымаешься в медитационный зал. И стоят охранники, которые следят за тем, чтобы экскурсанты долгий путь по саду: от входа до храма — шли по одному и не разговаривали, а в нужном месте снимали обувь. При экскурсии удается только заглянуть в зал: и, думаю, у каждого второго это оставляет неудовлетворение. Но этого оказалось достаточно, чтобы у меня возникло действительно сильное внутренне медитативное состояние. Вернувшись ко входу, я присоединилась к тем, кто решили провести там время после пяти — конца экскурсионного времени.

Детей обычно на медитацию не пускают: чтобы не шумели. Но я сумела убедить японца, стоявшего у будочки, где выписывали пропуска, что моя дочка уже медитировала со мной и будет тихо себя вести; и он в виде исключения разрешил. Правда, индусам я про Ясю не сказала, и они на неё пропуск не выписали; а охранник уже у храма Матери сказал, что и на неё нужен пропуск. И пришлось ему звонить тому японцу по радиотелефону, и долго договариваться, что сегодня я уже возвращаться ко входу не буду: расстояния там очень приличные,— а назавтра, если решу прийти с Сияной, обязательно выпишу "meditational pass" и на нее.

Когда идешь медитировать, в пропуске и журнале записывают время входа и выхода. При входе в медитационный зал вещи обычно оставляют снаружи. Интересно, что паспорта при всем этом не спрашивают, и служители писали то имя, которое я им говорила — делая при этом кучу ошибок. И то время, когда мне удобно было прийти. Все эти меры предосторожности просто для порядка — я брала туда часы и сумочку с фотоаппаратом (хотя, конечно, им не пользовалась). И если бы мне понадобилось по какой-либо причине пронести туда бомбу, взорвав недостроенный ещё додекаэдр со всеми его охранниками, то я бы это сделала без труда.

Канцелярия с посещением сада и храма Матери отчасти достает и самих ауровильцев — на этой территории, за обычной для индусов колючей проволокой и под взглядами японских охранников, не чувствуешь себя вполне свободно. Об этом я беседовала с одним русским, который в начале своей ауровильской жизни тоже хотел её изменить. Но японцы ему сказали: мы вот сделали так, а вы, если хотите, делайте иначе,— и ему не хватило пороху менять порядок организации экскурсий и охраны территории. "Если открыть Матри Мандир для всех, туда индусы будут приходить семьями, как в свои собственные храмы, отдыхать и веселиться — и никакой Тишины не будет,"— таково примерно общее мнение ауровильцев по данному вопросу.

Для индуса пропуск может стать преградой: у него должен быть какой-то культурный уровень. Человек должен проявить, что ему нужно в Матри Мандир,— но нашему брату это несложно. Русский берет такие барьеры с налету, просто от изумления, что такое может быть. Хуже, что в Матри Мандир из всех концов Ауровиля одинаково трудно добраться. Моя спутница лишь раз с трудом поймала рикшу, и медитировать уже не осталась. Ей повезло: какие-то люди на мотоцикле её добросили обратно засветло. А так предполагается полная автономия: если тебе нужен свет, вози лампочку. "У вас тут как-то плохо с централизацией,— сказала я русскому (он был одесситом).— Кто-то же должен отвечать за дороги?"

"Принцип организации Ауровиля — отсутствие централизации,— ответил тот.— Есть группа, которая строит дороги. Есть группа, которая отвечает за свет. Можно включиться в их деятельность." Я подробно не вникала в организацию Ауровиля. С одной стороны правильно: инициатива наказуема. Но с другой: дороги — коммерческий вопрос, а люди если живут своими нуждами, откуда возьмутся средства? Проще купить себе мотоцикл, чем пустить коллективный автобус.

В Ауровиле нет общих мероприятий: зачем, если есть своя коммуна? На доске объявлений висит крайне мало предложений: разве массаж и аюрведа, предложения с более духовным уклоном — которых море в любом нашем магазине эзотерической литературы — тут не популярны. Есть ли где-нибудь такая литература, не знаю — разве привезена из других мест и лежит в частных домах. Ауровильцев объединяет только Матри Мандир. Но и то, наш хозяин, как и другие люди коммуны, не знали в точности, в какое время там экскурсии: их это не интересовало. У храма Матери Мирры продается несколько красивых открыток с фотографиями храма и сада и объяснением идеологии тишины, словами Шри Ауробиндо и Матери и планом Ауровиля. Это снаружи. Что внутри?

"Оттого, что нет коллективной деятельности, общей атмосферы, не чувствуется и поток,"— сказала я ауровильцам из коммуны: бразильцу и японцу, а потом одесситу. "Это сложно: он то появляется, то исчезает. Чтобы понять Ауровиль, недостаточно нескольких дней,"— ответили они. И хотя они, по ауровильской привычке, совсем не собирались со мной беседовать, они бросились защищать Ауровиль: значит, все же было, что защищать.

И как-то так вышло, что всю мою критичность компенсировало посещение храма Матери Мирры. Внутри медитационный зал круглый: в нем все сверкает белизной — может, в противовес окружающей индийской жизни, а может, это скрытый её идеал. Пол затянут белым полотном, при входе выдают белые гольфы, а внутри лежат белые подушки. Двенадцать белых колонн не доходят до потолка. Это отчасти создает впечатление, что белый купол висит в воздухе. Как и тишина: акустика такая, что эхо от упавшей на пол подушки отдается на весь зал. В центре стоит хрустальный шар, на который с потолка падает поток света. Он преломляется в эмблемах Шри Ауробиндо вокруг шара: и шесть шестигранников с лотосом посередине тенью рисуются на потолке. В нижней, зеркальной части хрустального шара — перевернутый маленький образ того, что находится на противоположной стороне зала. Себя не видно — но видно людей, медитирующих напротив: повисших вниз головой над круглой белой сферой.

Впрочем, это не так важно — для того, кто у себя внутри. В абсолютной тишине храма Матери, которая столь тщательно поддерживается во всей километровой округе её сада, быстро возникает ощущение погружения, сосредоточенности и внутренней ясности: кто я, что делаю и куда мне надо. — У меня тут же всплыла отчетливая мысль, что мне просто необходимо съездить в Ананданагар или Анандашилу — и посмотреть альтернативные модели устройства духовных поселений: городов-коммун (чуть не сказала, коммунистических городов). Несмотря на все недостатки, которых не может не быть, за этими моделями — будущее. Они сами формируют будущее.

В медитационном зале строящегося додекаэдра рождалось впечатление пустоты. В нем не было живой истории древних индийских храмов. Не было их радости: белое безмолвие прохладного зала создавало образ одиночества — чуть не одиночки, которую освещал лишь недостижимый тусклый верхний свет под потолком. Не было радуги цветов: хоть логически белый содержит все цвета, мертвенно-бледный свет — не замена разноцветью. Но тут присутствовало — будущее. И в техническом совершенстве шара, и в продуманном расчете акустики, и в самом молчании. Оно тут рождалось, в этой стерильной чистоте, убивающей даже микробы: это были его водолейские вибрации и энергии. Для этого сотворения мать Мирра придумала такое круглое яйцо, такой белый кокон. Чтоб что-то возникло, вначале нужно создать пространство. Согласно древним мифам, сотворению предшествует пустота.

И вот то ощущение, которое появилось у меня: индийские храмы, живые и настоящие, остались там — а будущее уже присутствовало здесь, более настоящее, чем все существующее ныне. И его нельзя было списывать со счета. Сложно описать некую несомненность реальности, когда она кажется реальнее реального.— А говоря попросту, для медитации этот зал удивительно хорош! Сияна вела себя там тихо, и вышла по-взрослому счастливая и довольная, кружась по саду Матери с открыткой Матри Мандир в пакетике. "Ты что-нибудь там чувствовала?"— спрашивали её потом. "Энергию,"— отвечал ребёнок: задают же взрослые глупые вопросы. "Какую?" — "Вот такую:" и Яся очертила ручкой в воздухе быстрый-быстрый резкий зигзаг.

Мы вернулись в наше бунгало по темноте, но я уже знала дорогу. Яся устала скакать на багажнике по асфальтовым кочкам, и я остановилась в кафе европейского вида: наше внимание к нему привлек зеркальный аквариум с рыбками. Цены там были втрое дороже индийских, хотя готовили индусы (но все равно недорого). Пока мы ждали — хоть я сразу попросила побыстрее — погас свет, и официант сразу раздал свечки: видно, что здесь это происходило часто. Потом я купила бананов в индийском ларьке.

На рассвете я снова поехала в Матри Мандир, пока спала Яся, и моя спутница — с нетерпением ожидавшая моего возращения, чтобы ехать дальше: в Ауровиле она чувствовала дискомфорт. Я же, благодаря уютному бунгало и хозяину, предоставившему его в наше полное распоряжение, отдыхала душой от Индии: её гостиниц и рикш, с которыми мне приходилось сталкиваться. Я вполне ощущала в Ауровиле наш, европейский образ жизни, который давал возможность по-привычному расслабиться.

"Ауровиль — не Индия. Я не смог бы жить в Индии,"— сказал мне одессит. И мне кажется, я могла бы жить в Ауровиле: может, и есть какой-то смысл в его молчании — раз именно лозунг тишины подняла на знамя Мать Мирра? Хотя я могла бы жить в святых городах Индии: в Варанаси, в Мадурае или в Рамешвараме: но какие-то мои знакомые, которые в Индии бы жить явно не смогли, вполне смогли бы жить в Ауровиле. И может кто-то мог бы добавить этому цветущему поселению на зелёном морском побережьи тот русский момент единения, которого ему не хватает. Хотя всегда тяжелее исправить, чем строить заново. А с другой стороны, строить свои коммуны русским людям пока не удается. Не хватает ответственности каждого за себя самого — и умения уважать дела другого и его душевный комфорт и покой, что с избытком есть в Ауровиле.

 

 

САМАДХИ ПЛЭЙС: МЕСТО ОСВОБОЖДЕНИЯ

 

Так можно перевести то, что по-английски называется "Самадхи плэйс": могила Шри Ауробиндо и Матери Мирры в ашраме Пондичерри. Мы поехали туда, в последний раз искупавшись на ауровильском пляже. "У вас гостевой пропуск?"— спросил индус на входе в частную территорию пляжа. "Гостевого нет, вот медитационный,"— сказала я, и он нас пропустил. У моря, вздымавшего столь же высокие, сколь и безопасные волны, мы разговорились с женщиной из Москвы: она приехала в гости к мужу, который здесь работал в каком-то микробиологическом институте, кажется, по изготовлению лекарств. Женщине хотелось пообщаться: наверное, ей тоже не хватало общения среди неразговорчивых ауровильцев. Но моя спутница очень торопилась — ей быстрее хотелось в Маммалапурам и Мадрас: к костелу Святого Фомы, крестившего индусов,— и с такой целенаправленностью мне было никак не попасть в поток индийских чудес.

Пока мы купались в девять утра, было пасмурно, и мы было порадовались удачному дню для дороги. Но когда автобус доехал до Пондичерри, над нами уже сияло голубое небо с таким же ярким солнцем, отбрасывавшем короткие тени от высоких домов. И пока мы с вещами дошли до ашрама, мы порядком устали. Мы даже не зашли в попавшийся по дороге белый храмовый комплекс за высокой стеной: такой же, как и везде. И отнюдь не порадовались, что при входе в ашрам надо снять обувь на противоположной стороне улицы — а вот вещи там на хранение не принимают.

Вокруг самадхи плэйс во дворе ашрама было не очень много места, но много людей, сидящих поодаль: пришедших сюда медитировать. И много живших в ашраме стариков: мужчин и женщин в белой одежде. Мы подошли к совсем пожилому индусу, сидевшему на табуреточке и, видимо, исполнявшему роль охранника, и спросили, где здесь можно оставить вещи. Он показал на место рядом с собой. Видимо, люди не часто бывают проездом в таких местах.

Белый постамент могилы украшен цветами, из которых на нем дважды в день выкладывается символ Шри Ауробиндо: шестигранник с лотосом — и индийская буква "м" (мать Мирра или ом). Люди несут на неё цветы, ещё и ещё, которые служители периодически убирают, освобождая место для новых. Пришедшие становятся на колени и прикладываются к постаменту лбом, подолгу оставаясь у могилы, и это выражение почитания и скорби подобно оплакиванию недавно умершего, душа которого слышит и воспринимает все, что происходит вокруг. Люди безусловно верят, что дух Ауробиндо витает где-то тут. Над могилой вместе с людьми склонилось большое дерево: как священное древо Шивы посреди храма двора, где при входе следует снимать обувь.

Пепел Мирры похоронили в могиле Ауробиндо, покинувшего тело на 33 года раньше неё: самадхи плэйс — место их совместного освобождения. Что такое место их самадхи: их Освобождения? Здесь возникает то же отношение амбивалентности, что и к умершим на церемонии похорон: мы провожаем их туда, куда им нужно: к Богу или в сияющие сферы высшего разума.— А может, это они нас туда провожают. И "самадхи плэйс" звучит просто как "место просветления": людей, приходящих отдать дань светлой памяти Шри Ауробиндо и Матери и остающихся здесь медитировать с этой целью.

Могила в Индии, где нет кладбищ (кроме тех, что относятся к мусульманской традиции, и буддийских ступ, которые лишь абстрактно напоминают о святых), имеет более символическое, чем реальное значение. Индусы кремируют умерших, и лучшее место для праха — воды Ганги. Чтобы дух как можно быстрее освободился, тело лучше всего сжечь, не оставив душе ничего: никакой земной привязки. Я никогда не могла понять, зачем сожгли тело Матери Мирры, если она хотела, чтобы оно оставалось лежать нетронутым: как тела христианских святых. Если она считала, что тело может воскреснуть,— если она хотела, чтобы оно воскресло. Мирра выросла и получила образование в христианской стране, как и Шри Ауробиндо. Но индусам согласиться на естественный христианский обычай, видимо, столь же сложно, как христианам — принять индуизм. Особенно когда речь идет о реальном действии: о значимом акте. Если отбросить консерватизм и недостаток веры, индусы просто не могли решиться оставить душу своей любимой святой старицы мучиться в её высохшем, но очень живучем теле.

Ученик Матери Сатпрем пишет, что эта кремация отбросила человечество назад в его эволюционном движении. Может, и нет: если считать, что всё, все процессы, которые человек производит в себе самом, совершаются и в ноосфере. В человечестве и ради его плоти и крови,— и ничто из совершённого: из совершенного — не исчезает бесследно. Но почему не поставить последний эксперимент — если Шри Ауробиндо и его сподвижница всю свою жизнь посвятили эксперименту? Ведь надо же уважать последовательность мысли! Или на это были способны лишь средневековые схоласты и алхимики, да наука советских времен? Сохранила же она зачем-то тело Ленина?

(Правда, Ленин сохранять свое тело не просил: он был одержим совсем иной идеей — и занимался как-то совершенно другими вещами, чем Ауробиндо и Мать Мирра. Сохранить из наследия создателя первого в мире эспериментально-социалистического государства стоило бы другое. Советский Союз, например. Или известный лозунг: "Человек может стать настоящим коммунистом только тогда, когда обогатит свою память всеми знаниями, накопленными человечеством." О разорванность человеческой мысли!)

Мы с Ясей долго сидели около усыпанного цветами постамента на ступеньках лестницы — ведущей в жилые комнаты ашрама, расположенные вокруг двора. Моя спутница прислонилась к дереву у могилы: как русские женщины в возрасте любят прислоняться к деревьям, испытывая с ними взаимный контакт. Но с двенадцати до двух — место самадхи закрывается: покрывало из цветов с могилы убирают и потом выкладывают новое. Пора было на автобус: ехать в Маммалапурам и Мадрас. И тут моя дочка и моя спутница, забыв про костел Святого Фомы, дружно захотели остаться в Пондичерри.

Это можно было понять — но нельзя предвидеть. Если это предусмотреть, легче съездить в Пондичерри без вещей, осмотреть город и вернуться ночевать в Ауровиль — что я советую в аналогичном случае. В Ауровиле: его коттеджах и гэст-хаусах посреди цветущей зелени садов — лучше жить. А в Пондичерри нужно время — чтобы вполне ощутить тот реальный сплав индуизма с христианством, который оказался столь близок нашему восприятию в месте Освобождения. Но разве можно предугадать, что для ребенка и пожилого человека могила людей, о которых они имели не самое ясное представление, окажется столь притягательным местом, что им захочется провести там по меньшей мере день?

Поскольку я не доотдыхала в Ауровиле, у меня не было никакого настроения опять разыскивать гостиницу. Глядя на количество людей вокруг, я не думала, что есть какой-то шанс остановиться в ашраме. Все же я спросила у пожилого индуса, охранявшего наши вещи, где тут можно остановиться. Он сначала, видимо, не понял смысл решаемого нами вопроса, но глядя, что мы долго не уходим, проводил нас в комнату, где за столом сидела тоже немолодая уже индуска. Она спросила, откуда мы, и протянула нам листочки с портретами Шри Ауробиндо и Матери Мирры, и конвертики с засушенными лепестками растений ашрама. Я сказала, что три года назад была в ашраме "Ауровеллей" в предгорьях Гималаев, руководитель которого учился здесь; она ответила, что хорошо его знает. К сожалению, взятые с собою вещи и вопрос с остановкой очень мешали: я совсем не была готова к общению — даже не спросила её впечатления о Матери Мирре, мы просто поблагодарили её и попрощались. Старик-индус тем временем принес Сияне цветок: из комнаты Ауробиндо. А потом вызвался нас проводить за пределы ашрама к его столовой и гостиницам.

Мы медленно прошли с ним несколько улиц, миновав ещё один индийский храмовый комплекс. Но в столовую выдавали талоны только после размещения в гостинице, притом лишь на следующий день — обычная скорость индийской канцелярии. А в ближайших ашрамных гостиницах для иностранцев не было мест: надо было ехать куда-то на рикше через восемь кварталов, и это было уже не для нас. Февраль — самый пик наплыва туристов в Пондичерри: зима, не так жарко и вдобавок праздник — день рождения Матери. Поэтому с местами в это время проблемы. Я было сказала, что нам не обязательно комнату для иностранцев, можно и для индусов. Но индус в гостинице, взглянув на наше семейство, ответил, что это нам не подойдет: двух-местных комнат для индусов нет.

Наш старичок-провожатый поделился с нами сладкими шариками и хлебом от своего обеда: больше он ничего для нас сделать не мог. Мы распрощались с ним и, купив на улице фрукты, пошли посмотреть на море: в послеполуденной жаре я лелеяла надежду, что Яся там искупается. Однако морской берег в центре Пондичерри завален острыми глыбами, о которые с силой разбиваются волны той высоты, что и везде на юге (кроме Рамешварама). Может, на окраине ситуация лучше, но мы туда не поехали. А направились к автобусной остановке через парк: где вымыли фрукты и освежились под струей воды, поливавшей траву вокруг из фонтанчика водопроводной трубы.

Потом мы сели на автобус в Маммалапурам, где билетер согнал мою спутницу с заднего сиденья, чтобы усадить туда двоих мужчин: только она порадовалась, что села одна у окна! Вдобавок он взял с иностранок двойную цену за билет: как до Мадраса. Моя спутница не могла успокоиться всю дорогу. Надо же, бывают и такие индусы — нет идеального народа! Чем-то она ему не понравилась — может, ему вообще не нравились иностранцы, а может, это было лишним подтверждением того, что в Индии не стоит носить юбку короче, чем до пят, даже если жарко. А по дороге, шедшей вдоль береговой полосы, мелькали обычные индийские поля и храмы, коттеджи, хижины и буйволы с разноцветными рогами: ситуация здесь была оживленнее, чем на юге. И внешне всё это разнообразие очень напоминало Ауровиль, живущий своей жизнью и сочетающий индийский быт с западной предприимчивостью, отвоевывая у Индии её территорию — уже не оружием, а идеей духовности и многонационального строительства.

Чем он станет? Превратится ли сеть ауровильских поселений в город или останется более комфортной для жизни деревней? Скорее второе. Он останется колонией иностранцев в Индии, любящих её природу и её жару, и научившихся ладить с её иссиня-коричневым населением: использовать его в своих целях и сотрудничать с ним — как тысячелетия назад это делали светлые арии. История повторяется. Может быть, более образованные пришельцы научатся ценить качества местных обезьян-индусов и по-настоящему понимать культуру Индии — как некогда восприняли её арии, искушенные в своем священном писании Вед. Может, и нет. Но центром Ауровиля и средоточием интереса к нему будет Матри Мандир — куколка нового мира, где пестуется и возникает какой-то пока невидимый образ будущего.

 

 

МАХАБЛИПУРАМ — ГОРОД  КАМЕНОТЕСОВ

 

\фото 27: барельеф Арджуны в Маммалапураме\

БЕРЕГОВЫЕ ХРАМЫ

 

Маммалапурам некогда был столицей государства Паллавов и крупным портом: волны океана уже не бьют в его берега, как в Пондичерри и других, более южных городах. Но сегодня Мамалапурам — лишь поселок с населением 12 тысяч человек, предоставивший свое море в распоряжение туристов. Это ближайший к Мадрасу курорт и первое место, которое обычно посещают иностранцы, прилетевшие в Мадрас.

Оказавшись после самадхи плэйс в курортном месте, я почувствовала себя ужасно: контраст был слишком велик. Я редко испытывала такое опустошение. В отвратительном настроении я пошла через грязный песчаный пляж купаться в серое мелкое море, которому так не хватало голубизны Ауровиля! — хотя Яся начала резвиться в нем вовсю, наконец-то ощущая отсутствие всякой опасности от океанических волн. На пляже ближе к гостиницам лежали естественные наслоения мусора и бегали собаки — по виду бесхозные, как и все индийские уличные животные. Одна украла шлепанец моей дочки, и мы долго за ней гонялись, пока местный индус в неё чем-то не запустил.

Но если человек не видел Индии, городок Маммалапурам — иначе, Махаблипурам — произведет на него неизгладимое впечатление вольготной индийской жизни, специально приспособленной для туристов. Рикша сразу же отвез нас к гостинице близ пляжа — а когда мы спросили, нет ли чего подешевле, отвез к другой: отелю "Лакшми", видимо, одному из самых известных — на него даже есть указатель. Первое, что мне захотелось, увидев эти отели с их хозяевами и ценами — сесть на автобус и уехать обратно в Пондичерри. Однако тут же к моим услугам оказались хозяева гостиниц с другой стороны улицы, где цены уже были вдвое дешевле: а пройти к морю надо было всего только лишние метров двадцать. И мы взяли даже два номера вместо одного.

Название отеля было "Винодхара". Мы спросили: это что-нибудь значит? Хозяин ответил: это ничего не значит, это сокращение. Фамилия его семьи Дхарма, а его имя Винот — как и нашего знакомого из Рамешварама, чему мы по-русски порадовались. И он тут же понял, что мы русские — потому что мы проявили интерес к нему самому, а не только к цене гостиницы. Впрочем, позже, когда мы с Ясей гуляли по улице, пожилой индус на улице предложил мне комнату ещё в три раза дешевле (50 рупий), добавив, что его жена хорошо готовит. Индусы здесь охотятся за туристами, и можно найти подходящий вариант.

Махаблипурам известен береговыми храмами — а точнее, мастерством обработки камня, из которого они сделаны. Здесь целые улицы каменоломен, где с утра до ночи трудятся мастера, изготавливающие из мягкого камня изящные статуи богов: и большие храмовые скульптуры, и маленькие статуи домашних алтарей, и карманные сувениры.

Последние во множестве предлагаются туристам на других улицах, где сгруппированы магазинчики и ресторанчики: в которых можно поесть разнообразные морепродукты — но это уже не по индийским ценам. Моя спутница не удержалась, чтобы не заказать рыбу: в пустом ресторанчике под открытым звездным небом. Вроде приятном — по сравнению с соседним, где иностранцы под крышей в четырех (точнее, трех) стенах курили, пили и слушали какую-то совсем не подходящую к индийской ночи музыку. Но я потеряла всякое терпение, ожидая заказ, и, разрезав купленный до того арбуз, стала кормить корками меланхолично стоявшую рядом корову. Мы с дочкой получили от этого занятия огромное удовольствие — и я поняла, почему русские ведут себя в ресторанах по-хамски: им просто там скучно. Русская душа требует большего — особенно если её начинает кто-то обслуживать за деньги. Довольная корова раскрепостилась, как и мы, и опрокинула стоявший на тротуаре горшок с каким-то деревом. Тут официант её прогнал, а жаль — мы ещё не успели доесть весь арбуз.

 

Большинство старых дравидийских храмов — уже музеи. Размер их небольшой, и их каменная отделка прекрасно получается на фотографиях: в отличие от бесконечных рядов скульптур больших священных храмов, которых не охватывает ни глаз, ни кинокамера. Самый популярный комплекс — пять миниатюрных храмов, высеченных из монолита. Это каменные копии деревяных храмовых колесниц, посвященных главным богам, которые называют "пятью небесными колесницами". Рядом с ними — скульптуры самых сильных животных, способных увезти эти колесницы: слон, бык и лев.

В Маммалапураме я столкнулась с нововедением: вход для иностранных туристов в два маленьких, но заметных прибрежных храмовых комплекса на берегу был десять долларов для иностранцев (и десять рупий для индийских туристов). А для детей бесплатно — поэтому основными экскурсантами там были индийские школьники. И я пустила дочку полазить с ними по каменным слонам и львам, побегать между колонн каменнего дворца и заглянуть в башенки храмов. Сама же осталась за невысокой сеткой проволочного забора — из-за которого, впрочем, было все и так прекрасно видно.

За этим новым забором предприимчивые продавцы уже развернули торговлю многообразной ерундой, и пока я с фотоаппаратом в руке наслаждалась видом этого туристского места со всеми его прелестями, какой-то юный торговец каменными фигурками богов тут же шепнул мне на ухо: "Кама-сутра?" С ходу поняв, что это относится не к фигуркам, я рассмеялась ему в лицо, и он сразу все понял. Другой, постарше, видя мое отношение к забору, сам не стал ничего предлагать, а просто спросил, не итальянка ли я. Он сделал мне комплимент, что для русской я слишком хорошо говорю по-английски. Русские люди в Маммалапураме обычно по-английски не говорят: в силу чего индийские торговцы уже научились неплохо объясняться по-русски. Как говорит русская мудрость, "лень — двигатель прогресса". Этот индус сказал, что с ценой музеи явно переборщили: по его мнению, её надо было бы сделать в четыре раза меньше, и прибыли стало бы больше. Но в отношении того, сколько можно содрать с иностранцев, в индусах чувствуется прямо-таки русский размах. (Хотя к собственному населению Индия относится куда бережней России.)

 

 

ЛЕГЕНДА О СПЯЩЕМ ВИШНУ

 

Мастерство маммалапурамских мастеров подчеркивает небольшой музей каменной скульптуры, где вход — обычные две рупии. Это тоже бывший храм, и чем-то нам понравился его уютный дворик с нагромождением многочисленных статуэток каменных богов, иногда покрашенных в светло-синий или светло-зеленый цвет (ритуальные цвета Шивы, Рамы, Кришны, Лакшмана или Ханумана). А шедевры того, что можно сделать из камня — памятники времен паллавской династии: барельефы выбитых в скалах пещер. Все эти достопримечательности я объехала за пару часов на велосипеде, который арендовала в гостинице.

Если подняться на холм к маяку, видно, что в Маммалапураме и его окрестностях среди песка, покрытого зеленой растительностью, то здесь, то там выступают большие гладкие скалы. Их шлифуемый временем мягкий камень словно специально предназначен для того, чтобы устроить в нем жилище. И главные достопримечательности Махаблипурама — пещеры с потолком метра четыре и колоннами, иногда украшенные орнаментом. Одна из них по-английски носит название Arjuna's Penance — место уединения Арджуны, хотя я бы назвала её скорее дворцом героя. На стене выбитого в скале зала с двумя рядами колонн — каменный барельеф: он известен как самый большой каменный барельеф мира (30х12 м).

Он носит название "нисхождения Ганги на Землю". Вдоль всей скалы видна расщелина высотой 12 м, с которой некогда стекал ручей, — она изображала Гангу, низвергающуюся с Гималаев. Каменные боги собрались вокруг нее, чтобы воздать ей почести. Сегодня ручей наполняется водой разве что в сезон дожден, но память о Гималаях осталась. И барельеф связали с именем Арджуны, который в горных высотах, откуда спускается Ганга, некогда предавался аскезе. Арджуна получил там дары хозяина гор Шивы, громовержца Индры и других богов — которые пригласили его погостить на небесах, чтобы передать свои навыки. (Как повествует "Махабхарата", их гостеприимство длилось 5 лет — по меркам Индии, не так уж долго, чтобы обучиться сверхестественным способностям: владеть оружием богов. Уединиться в горы лет на 5 — мечта поэта! и традиционный для Индии пример отшельничества перед свершениями). И сомн богов, когда-то лицезревший низвержение Ганги, теперь предстал перед Арджуной.

Из скульптур барельефа наиболее выделяется фигура слона. Это, конечно, не просто слон, но небесный слон владыки богов Индры — Айравата. Основание барельефа сегодня уже несколько ниже уровня земли — дает о себе знать культурный слой. На барельефе другого пещерного зала выгравированы тигры. Третья пещера — на холме, у маяка; там есть также выбитое из камня ложе: огромная кровать со ступеньками и подушкой (под открытым небом). А вершина ближайшей к маяку скалы стала храмом в честь друга Арджуны — Кришны: Krishna Manadapam.

Долговечность камня убеждает в том, что здесь когда-то и вправду бывали герои "Махабхараты". И на песке близ пляжа за проволочной сеткой для туристов специально стоят скульптуры с комментариями, рассказывающими мифологические эпизоды индийской истории. Но здесь история не столь жива, как в Рамешвараме. Единственный живой храм Махаблипурама — храм Cпящего Вишну. Легенда гласит, что один великий мудрец, махариши Пударика, захотел дойти до Творца, лежащего посередине океана, и чтоб убрать лишнюю воду, мешавшую ему пройти к Богу прямо по воде, стал пахтать море, как из молока взбивают масло. Вишну оценил усилия старца и явился ему сперва в виде нищего, просящего подаяние. Пока Пударика ходил за пищей для странника, Вишну прямо на берегу принял образ слитого с бесконечностью Творца. Этому событию и посвящен главный храмовый комплекс Махаблипурама, о чем повествует памятная табличка на стене внутри храма.

Спящий Вишну — это был любимый сюжетный образ Яси. То ли она действительно воспринимала ощущение вечности через фигуру отдыхающего Творца-Нараяны, то ли по сходству с уютно лежащим на диване папой, но она всегда оживлялась, завидев лежащего Бога. Скульптура спящего Вишну часто встречается на юге Индии: неслучайно ему был посвящен первый храм, который мы с ней посетили. С его образом связаны и береговые храмы Махаблипурама. В центре последнего действующего храма Махаблипурама виднелся большой лежащий Вишну, в ногах которого стоял маленький махариши Пударика. Священнослужители, также как и храме Вишну в Мадурае, благословили нас его круглой золотой короной.

Осмотрев храм Вишну, мы вернулась в индийскую струю. И я решила до мегаполиса-Мадраса посетить какой-нибудь чисто индийский город, чтобы перебить впечатление от курортной жизни. В двух часах от Махаблипурама и Мадраса был Канчипурам, куда мы сперва не собирались, потому что это город не на море. "Но это — не туристское место,"— попытался удержать меня хозяин гостиницы при расчете. "Вот потому-то я туда и еду,"— ответила я. И он тут же потерял ко мне всякий интерес.

Весь день до пяти вечера я последний раз купалась с Ясей в индийском океане, перекусывая кокосами и насквозь прожаренными треугольными сладкими пирожками с луком; глядела на толпу молодых людей, по колено в воде играющих в мяч и далеко заплывала в море — в Махаблипураме это возможно. На автобус нас проводил уже немолодой индус, который подсел к нам на пляже. Он агитировал заходить в его гостиницу поесть рыбы, рассказывая, что какие-то русские жили у него с месяц. А я попросила его занести в гостиницу "Винодхара" длинный острый нож, который я накануне одолжила у своего хозяина, чтобы прикончить недорезанный арбуз, которым мы кормили корову. Я пошла на пляж уже с сумкой, и мне не хотелось возвращаться. Как местный житель, он знал все гостиницы и заверил меня, что это не будет ему неудобно. "Русские часто забывают возвращать вещи,"— сказал он. Надо сказать, изогнутое лезвие ножа было красивым и удобным, и я бы тоже с удовольствием оставила его себе как сувенир — но почему-то решила не отягощать нашей русской кармы. А потом мы без сожаления покинули море и город каменотесов.

 

 

КАНЧИПУРАМ: ДРЕВО ЗНАНИЙ

 

Автобус в Канчипурам уезжал в пять и приезжал в семь — казалось бы, что лучше, чем ехать под вечер? И всё же это тоже было испытанием, потому что индуски, набивавшиеся в переднюю часть автобуса, не могли сразу понять, почему я одновременно не могу взять к себе на колени и сумку, и Ясю. В пять было ещё жарковато — и полная женщина, сначала севшая рядом, выразительно показала, что из моих волос надо сделать хвост, если уж не индийскую косичку, начинающуюся на макушке (я воспользовалась её советом). Но моя дочка сидела у открытого окна, и рюкзак у меня на коленях перегораживал к ней всякий доступ. Впрочем, когда другая соседка оказалась не очень этим довольна: её спутница на наше трехместное сиденье уже не помещалась, Сияна сама вступила с ней в контакт: сделала из бумаги маленького журавлика и подарила ей.

Женщина в ответ развернула листок, сделала другую фигурку и дала Ясе. Та вновь сделала свою — так они общались довольно долго, пока женщина не переменила своего отчуждения на расположение, и не спросила, кто мы и куда едем. "Вы паломники (pilgrims)? — спросила она, когда я назвала наш маршрут.— А где вы остановились?" Паломники — это было ей понятно, но она не сразу поняла, что мы нигде не остановились, а путешествуем; и раздражавшая её сперва сумка как раз и есть наш багаж. В её наряде было что-то ритуальное: и она, и её спутница были в красных сари, и я спросила, значит ли что-то цвет её одежды. "Ничего не значит,"— ответила она. "Но вы обе одеты одинаково,"— возразила я. "Мы едем на свадьбу,"— сказала она.

 

Канчипурам — ещё один святой город индуизма: как пишет туристская литература, он входит в семерку наиболее известных священных городов. Возраст Канчипурама — более 2-х тысячелетий, старейших его храмов — 13 веков, а Канчипурамского университета, одного из старейших в мире — около 2 тыс. лет. Его называют "золотой город тысячи храмов". По величине он сравним с Мадураем, даже несколько больше: 170 тысяч человек — и так же известен производством шелка. Золотым его можно назвать вряд ли — поскольку его храмы, в отличие от Мадурая, где все сияет и блестит, не реставрировались, наверно, тысячелетиями. В Канчипураме ныне есть элемент запустения — может, оттого что это не туристский город: не на пересечении путей. Но храмов действительно поразительное количество, и первый мы увидели, пока ехали на автобусе.

Увидев огромный храмовый комплекс, про который мне сказали, что он посвящен Вишну, я поспешила выйти, решив, что это главный храм. И зря, потому что он оказался далеко от центральных храмов, где я хотела остановиться, и пришлось туда добираться на местном автобусе. От автобуса мы дошли до центрального храма Экамбарешварар, но смотреть его не стали: Сияна падала от усталости, и я стала прежде искать ночлег, поначалу безрезультатно. В восемь часов улицы ещё не были пустынны, рядом с храмом было жилье и оживленное взаимодействие индусов — но видно, индусов тут было слишком много, чтобы осталась комната и для меня.

"Дешево и сердито? (Сheep and best?)"— спросил меня один из моторикш, стоявший в толпе общавшихся между собой индусов, к которому я обратилась с вопросом о гостинице. "Мне не нужно "best",— улыбнулась я (мол, я не из Америки).— Мне только на одну ночь." И владелец мотоциклетной кабинки увез меня обратно на автобусную остановку, где стояло несколько больших гостиниц для индусов с фиксированными ценами. Я дала ему 10 рупий, как дала бы везде: "O'key?"— "Если Вам нормально." Я поняла, что в этом, не испорченном туризмом городе, могла бы дать и пять, но, конечно, не стала брать деньги назад: все же он проявил внимание.

В первой и второй гостинице мне сказали: "Мест нет: свадьбы!" Зато в следующей, "Krishna Lodge", с фиксированной ценой 70 рупий, мне без заминок выдали ключи от номера на третьем этаже: несколько обшарпанного, но с обычным вентилятором и душем — который, правда, не открывался как надо, зато из крана текла горячая вода, чего в приморских гостиницах обычно не было. В городе, удаленном от моря, это было кстати. "Писатель,"— сказала я на вопрос о роде занятий, когда служитель заполнял графу в гостиничной книге, чтоб как-то оправдать появление затемно женщины с ребенком в этом бараке. Мальчик принес чай, который разливался тут же в гостинице, и пару серых, хотя и чистых, покрывал, и мы сразу уснули.

С утра я подняла Ясю, торопясь посмотреть храмы, чтобы потом успеть в Мадрас на какой-нибудь поезд. Самый известный храм Канчипурама Экамбарешварар знаменит тем, что в нем растет манговое дерево, которому три с половиной тысячи лет. Его четыре ветви дают плоды с разным вкусом, символизируя четыре ветви знания Вед: Ригведу, Яджурведу, Самаведу и Атхарваведу, растущих из единого корня арийской религии. Само же это древо знания, как и все храмовые деревья, посвящено Шиве.

Легенда говорит, что под ним с Шивой сочеталась дева Камакши — ещё одна из южных шивиных невест. Её имя, вероятно, связано с индийским "кама" — "желание". И этот откровенный смысл делает её главной богиней индийских свадеб. По сравнению с Каньякумари, где на первый план выходит девственная чистота, или Минакши, утверждающей совершенство материнской питающей любви, Камакши не столь возвышенно-абстрактна, и любовь божественная тут идет рука об руку с человеческой. Если на современных изображениях Минакши и Каньякумари стоят со своими птицами, то Камакши обнимает шивалингам — на фоне дерева Шивы.

Резонно спросить: при чем тут древо Вед? Пойдем дальше библейского вывода, что познание и сексуальная страсть одно и то же: вглубь истории. Камакши тогда предстанет духом дерева и им самим. Жизнью дерева — и древом жизни. Шива, как первый алтарь: камень под деревом, — его знак и символ: обозначение и обрамление, подчеркивание внутреннего содержания. Когда камень обозначает дерево, Камакши есть жизнь, Шива — её отражение в сознании и само сознание. И наоборот: если живое дерево подчеркивает содержание мертвого камня, Камакши — энергия, скрытая во всем (Шахти и человеческая страсть), Шива — то, во что она воплотилась.

А можно в современной иконе Камакши увидеть тоненькое растение, прислонившееся к удобно торчащему высокому камню, чтоб не упасть, пока оно не превратилось в мощное дерево. Так жизнь пользуется разумом и опирается на него, чтобы обезопасить свое существование, а потом набирает собственную силу. И в чем-то символично, что древнее дерево в центральном дворе храма Экамбарешварар уже засыхает — хотя засохнет ещё не скоро, и на наш век его ветвей ещё хватит. Под этим широким деревом, раскинувшемся более в ширину, чем в высоту, разместился обычный алтарь с богами и священнослужителем, и оно обнесено невысокой оградой, предлагающей обойти его по часовой стрелке. А на камнях двора пандиты расстелили подстилки с храмовыми принадлежностями, на тот случай, если кому-то понадобится отслужить пуджу. Желающие есть — потому что чьей же поддержкой, как не богини Камакши, стоит заручиться перед свадьбой? — и конечно, она поможет, если что-то не в порядке с детьми и другими семейными проблемами.

Комплекс храма Древа Вед большой — потому удивляет его запустение и простор никому не нужного внешнего двора. Здесь нет и не может быть никаких охранников. Даже торговцы с него переместились ко внутренним воротам: входу в коридоры центрального комплекса. В квадратном пруду, где в храме Минакши торжественно сияет веселый желтый столб посреди чистой воды, в Эркамбарешвараре среди ряски плавает неимоверное количество толстых прожорливых рыб типа форели, темного цвета. Их тут же предлагают покормить воздушным рисом предприимчивые продавцы — и пребывающий у внутреннего входа пандит читает на этот случай специальную мантру. У пруда возвышается бык Шиванандин под крышей: пасмурной погоды, вероятно, хватает. На ограде его постамента висели большие красно-желто-зеленые свадебные венки.

Во внешнем пустынном дворе ближайший ко входу алтарь — Ганеши, маленький алтарь в большой арке цветного помещения. Мы купили маленькое храмовое изображение бога-слоненка в цветном венке. У входа внутрь храма нам ещё предложили две свечки: фитилька в тарелочке с маслом — для двух главных алтарей, которых я уже не помню. Помню, что взяла лишь одну, чтобы Яся не сильно перемазалась маслом, и мы зажгли её как можно быстрей, дойдя по широкому коридору до одной из темных статуй, у которой столпились люди. Фресок я тоже не помню, хотя они там были, или должны были быть на потолке. Всё же реставрация дает памяти преимущество. Древность же окрашивает все без различий в коричневые тона, где стирается всякая разница, остается лишь чувство комфорта чего-то привычного, о чем не надо помнить. Хотя издали белые башни-гопурамы храма Древа Вед выглядели как новые.

 

Моторикша, который нас привез к этому храму, заметил, что рядом есть ещё четыре, и ожидал меня у входа. "Я не просила Вас меня ждать,"— сказала я. "Кроме этого храма, рядом есть ещё,"— напомнил он: и конечно, он был готов отвезти меня ко всем четырем, и к храму Вишну, что за 5 км, и к ещё к какому-то, в 25 км отсюда. "Не хотите ли Вы купить шелковые изделия?"— спросил он также: вероятно, имея свой коммерческий интерес. Это в мои планы никак не входило: но ближайшие четыре храмовых комплекса можно было посмотреть. Однако тут какие-то торговцы стали помогать этому рикше набить себе цену, и я пошла своей дорогой, вскоре встретив другое предложение. "40 рупий за 4 храма,"— сказал велорикша, и мы с дочкой предпочли катание в велосипедном ритме.

На покачивающемся сиденьи мы очень неторопливо поехали по деревенского вида дороге, уводящей от центра в сторону железнодорожной станции, напевая по пути "Санта-Лючию". И первый из храмов, куда довез нас рикша, Кайласнатх, 8 века, названный в честь легендарной горы — жилища Шивы, был похож на музей — потому что людей там не было. Правда, не было и билетной кассы, а обувь полагалось снимать, как это сделали двое выходивших из него людей. Среди белых скульптур вставших на задние лапы львов, танцующих апсар и гандхарвов, птиц и других божественного вида созданий, летали настоящие зеленые попугайчики. Помещение с этим барельефом заканчивалось пирамидой внутреннего храма, но он был закрыт. В конце двора этого небольшого храмового комплекса какой-то человек тихо делал что-то хозяйственное: быть может, здесь и предполагался ремонт — бежевые барельефы со временем становятся коричневыми, а потом и черными. Мимо нас спокойно прошла изящная женщина с типичным в Индии большим блюдом на голове — неся строительный материал. Потом я в углу всё же увидела пандита: он беседовал с каким-то мужчиной.

Я поблагодарила рикшу за доставку, но сказала, что мне больше нравятся действующие храмы. Он воспринял это однозначно, и в следующем храмовом комплексе, расположенном ближе к центру города (Варадараджаперумал), купил мне типичную тарелочку для пуджи с кокосом и двумя бананами. Мы с дочкой дошли до священнослужителя, который разбил кокос, вылив его жидкость к своему алтарю, и вернул нам его, освятив также и бананы. Я попросила потом у продавщицы нож, и наш рикша помог отковырнуть твердую мякоть кокоса: нашей любимой еды. В храме мне запомнились свадебные процессии, ожидавшие церемоний. Пятиэтажные гопурамы этого храма, с осевшей на скульптуры серой городской пылью, у основания которых расположились коровы-шиванандины, точно следовало бы почистить.

 

Третий храм: Храм Камакши — был самым оживленным, центральный купол его и центральная пирамида были золотыми. На вход в святилище продавались билетики по две рупии, и за ними стояла длинная очередь, с очень медленной скоростью просачивающаяся во внутренний храм. Билетер сказал мне: "Hindus only",— и потому билет я не купила, а просто прошла в веренице индусов через повороты дороги по периметру внутреннего храма к алтарному помещению, где билет у меня никто и не спросил — но там было уже слишком много народу, чтобы нам почтить Камакши вблизи. Зато продавец на входе подарил нам с Ясей её карманную иконку — когда узнал, что мы из России.

В алтарном варианте Камакши изображается застывшей в позе лотоса на круглом диске: в красной одежде с золотыми украшениями, отмечающими все точки чакр. Четыре её руки перекрывают белый свадебный венок, который остается позади на зеленом фоне: две из них держат её атрибуты, две — раздают благословение. На голове — многоэтажная золотая корона, переходящая в пирамидальные серьги. За нею — тонкий белый Месяц Шивы. И такие же два белых полумесяца огибают лук бровей, и их белый фон очерчивает красную точку третьего глаза. Справа от золотой Камакши — маленькая синяя скульптура Шивы, касающегося рукой сердца.

Это в строгом скульптурном виде, а в изобразительном — Камакши сидит в огромном цветке лотоса на фоне резного круга-мандалы, со всеми украшениями в точках чакр (они могут быть двойные и тройные: чакр не семь, а больше). И держит лотосы в двух руках — как Лакшми, супруга Вишну: она отождествляется с богиней любви и процветания (и значит, Шива сливается с Вишну — в любви. Здесь можно вспомнить, что и темнокожий бог любви Кришна, вобравший в себя яд мира, являет черты и Вишну, и Шивы).

Третьей рукой Камакши, как и Лакшми, сыплет золото в переполненную чашу (богатому дается!) — из энергетического центра ладони, отмеченного красным кругом с точкой посередине. Четвертой рукой, с таким же кругом, просто оказывает энергетическую поддержку снизу — как наши экстрасенсы. Деви Камакши окружают трое святых: мальчик, зрелый мужчина и старик в оранжевой одежде, с четками и посохом — а может, это один и тот же. И бог-конь, сложивший руки в молитвенной позе: в такой же, как и она, многоэтажной короне, с раковиной и важдрой (атрибутами Вишну). Можно добавить, в барельефах есть не только быки: коней тоже хватает.

Посреди храмового бассейна комплекса Камакши, кроме обычной башенки с колоннами, сидит скульптура в позе лотоса. В храмовом дворе стоит небольшая полосатая ступа (в память какого-то святого) под крышей (все же здесь дожди, видно, бывают). И разлапистое дерево с ленточками исполнения желаний, под которыми лежит своеобразное приношение — груды обычных красных кирпичей, тоже с завязочками. Может, это здесь такие красные шивалингамы — а может, как символ строительства: это столь естественно смотрелось, что мне не пришло в голову никого об этом спросить.

 

Четвертый храмовый комплекс меньшего размера и похож на первый. Во внутреннем здании проход посреди барельефных стен ведет к трехэтажному небольшому храму Вайкунтха Перумал. Это опять же храм спящего Вишну — где Творец в разных своих пределах лежит, стоит и сидит. Сначала открыт был только средний. Но в храм, кроме нас с дочкой, подошли ещё двое молодых людей — и два пандита в белом открыли запертые комнаты, проведя нас по лесенке вверх и пропели мантры во всех трех, всякий раз благословляя присутствующих короной и угощая какой-то терпкой травкой (вкус которой я запомнила и в храме Вишну Маммалапурама). Как обычно, нам больше всего понравился верхний предел спящего Вишну, здесь более просторный — с единственной скульптурной группой. Колонны во внутреннем дворе украшены львами.

Потом я съездила на железнодорожную станцию — точнее полустанок, откуда электричка шла в Мадрас лишь через три часа. Пришлось опять ехать на автобусе. Может, зря я торопилась — лучше посмотрела бы оставшиеся — 995 храмов — или купила что-нибудь из шелка: всё равно я уже не успела в билетную кассу восточного направления, которая в индийской манере закрылась в два часа дня, хотя мне сказали в Канчипураме, что она работает до четырех.

 

Я намеревалась ехать в Ананданагар: город, построенный по социально-экономическим принципам индийского философа Анандамурти: посмотреть ещё одну модель духовного поселения, кроме Ауровиля. Но при сжатых сроках нашего путешествия оставаться в Мадрасе на сутки или более мне не захотелось. Меня смущало его население — 6 млн человек, огромные плакаты рекламы на улицах, портреты политиков с сытыми довольными физиономиями и нахальные рикши. К тому же мне сказали, что прямого поезда нет: сначала было добраться до ещё одного мегаполиса — Калькутты, а потом брать очередной билет на поезд до Пурильи, до мало кому известного полустанка Пундаг, и там ещё добираться своим ходом. Последнее смущало меня меньше всего: я вполне представила себе, как встречу какого-нибудь человека в оранжевом, поприветствую его мантрой искомого направления: "Бог во всем" (буквально "чту Отца всего, который только единственно и существует") — и он догадается проводить нас, куда нужно. Но два мегаполиса за четыре дня — для Индии это много.

Хотя и в Калькутте есть чего смотреть: недаром же это город Кали, выходящий в уникально широкую дельту Ганги. А Ченнай — ныне так называют Мадрас — город "золотой змеи" Шивы, где есть храм Капалешварар — вероятно, не хуже храмов в Тривандруме или Канчипураме. Там можно посетить маяк, с которого видна панорама всего города, и посмотреть статуи великих людей на набережной. Строящиеся повсюду большие статуи — новое поветрие: индусы укрепляют свою историю, решив использовать достижения современной цивилизации. Они ими очень гордятся — и рикша, который возил по Ченнаю мою спутницу, убеждал её сфотографировать каждую и удивлялся, почему она этого не делает. Но она прежде всего ездила смотреть огромный: самый большой в Индии костел Святого Фомы — того самого Фомы неверующего, который крестил индусов, а в 78 году нашей эры по преданию был казнен в этом городе. В Мадрасе, четвертом по величине городе Индии и главном её католическом центре, обосновалось в свое время и Теософское общество.

Ченнай также известен центрами надийской астрологии. А к западу от Ченная, в Коларе,— единственное в стране месторождение золота, которое добывают в самой глубокой в мире шахте (3,5 км). Возможно, это и сделало в своё время Мадрас мегаполисом. Недалеко от Мадраса, на одном из островов Бенгальского залива, построен космодром. 

Я посмотреть храм Святого Томаса не успела: на вокзале работали кассы южного направления, и через час был поезд в Бангалор, стыковавшийся с другим в Путтапарти — к Саи-Бабе, куда мы попадали уже утром. И я, поддавшись общему стандарту, выбрала этот быстрый переезд, хотя можно было бы посмотреть и Бангалор: индусы говорят, что это красивый город, известный своими светящимися фонтанами. Европейцам он нравится. И история Индии, которую рассказывают индийские храмы, там, несомненно тоже есть.

 

 

ПУТТАПАРТИ:

ИНДИЯ  ДЛЯ  ИНДУСОВ

 

Быть может, это покажется странным названием для главы, посвященной популярному у нас и известному во всем мире чудотворцу Саи-Бабе. Но основное мое позитивное воспоминание о Путтапарти — огромные кварталы зданий ашрама и целительского центра, чистые и с просторными проходами между ними. Можно было поразиться размерам этого строительства. И мне показалось, что главное, чего добился этот человек, почитаемый богом,— обеспечил расцвет своего родного города, расположенного в ужасно жаркой и совершенно безводной местности.— Ведь, когда мы попросили отвезти нас к реке, рикша привез к какому-то углублению, память о воде в котором могла сохраниться лишь исторически. А ближайшее озеро расположено в 25 км. Это место никогда бы не привлекло туристов и финансов, если бы не Саи-Баба.

Но теперь — от Бангалора до Путтапарти шел специальный поезд в 4 вагона, и когда он пришел на новую станцию, недавно выстроенную Саи-Бабой, всех его пассажиров собрал специальный автобус. Мы напрасно торопились, собирая вещи и поднимая сонную Ясю в 4 утра. Служители станции спокойно проверили у всех выходящих билеты, а автобус долго ожидал, чтобы на станции никого не осталось. Полчаса от ехал и остановился прямо у центрального входа в ашрам "Прашанти Нилаям".

Что же касается интернационального духа: то есть духа объединения людей на некоем новом уровне — то в ашраме Саи-бабы я его не почувствовала (в отличие, скажем, от Матри Мандир Ауровиля). И несмотря на столб с изображением единства пяти религий — эмблему его веры, расположенную в саду за оградой, в "Прашанти Нилаям" я ощущала атмосферу современного индуизма, вытекающего из индуизма древнего: как наше нынешнее православие — из веры князя Владимира. Индуизма, пышно расцветающего в современной ситуации: но приспосабливающегося к ней и при этом что-то теряющего. То ли затаенность древних храмов, то ли простоту йогов, а может, индивидуальную ориентацию религии индусов на себя самого: свою мантру-молитву, свою пуджу, которая служится тобой или твоим помощником-пандитом ради твоих дел. Толпа, которая окружает живого бога, способствует десакрализации. Хотя его хранят алтарь слона-Ганеши при входе в ашрам — и типично индуистское дерево Шивы со множеством каменных змей под ним, которым искренне молятся индусы.

Для иностранцев же, которых потрясает индуизм, как достояние самого Саи-Бабы, вокруг ашрама раскинулась сеть магазинов с его символикой. Цены такие же, как и везде для иностранцев. Отношение — тоже. Вокруг Саи-Бабы слишком много коммерции: так ли оправдано это соединение сакрального с мирским? Когда я ехала на поезде в Тривандрум, мой занимавшийся коммерцией попутчик-индус сказал, что не верит Саи-Бабе: "По-моему, он просто делает деньги". В Каньякумари я разговаривала с двумя приятелями-индусами, один из которых верил, что Саи-Баба — воплощение Бога, а другой — нет. Но поскольку они были индусы, они на эту тему не спорили: вера — личное дело вкуса. И если человек не знаком с индуизмом в его более изначальном виде: с его живой верой, естественно растворенной в жизни индусов и этим делающей жизни Индии столь неповторимой и притягательной для иностранцев, то Саи-Баба может открыть путь к этой вере. Как и у нас: не всем же ездить в Загорск, кого-то более привлекает недавно отстроенный храм Христа Спасителя (наше правительство, во всяком случае).

В ашрам "Прашанти Нилаям" в основном приезжают местные индусы, с обычной целью целительства. Их подавляющее большинство — хотя толпа иностранцев тоже внушительная: особенно если посмотреть на очередь, которая выстраивается для регистрации и устройства в ашрамные комнаты и движется с обычной замедленной скоростью индийской бюрократии.

Нельзя сказать, чтобы ашрам встретил нас гостеприимно. Когда мы в пять утра в темноте подошли к его воротам, охранники-савадалы не пустили нас даже к стоящему у входа алтарю Ганеши, сказав: "Подождите у входа, пока не приедет Саи-Баба — без его присутствия мы ничего не можем делать." "А когда он приедет?"— спросили мы. "В десять-двенадцать",— сказал один. "В шесть вечера",— сказал другой. Я не стала ждать и вышла из ашрама — тут мне повезло, я встретила иностранца, не помню, из какой страны. Он пообещал проводить нас к гостинице своего знакомого индуса. Он привел нас к нему — индийский городок Путтапарти ещё спал — и сказал: это друзья. Индус тогда предложил нам комнату за 200 рупий, и уступил за 150, переспросив моего случайного знакомого: "Это действительно друзья?" Комната была на втором этаже дома, где жила его семья, но явно была предназначена для сдачи с двумя другими: как хороший источник бизнеса.

Мы выспались в гостинице, а в двенадцатом часу приехал Саи-Баба: его встречала цветами и мандалами, нарисованными на дороге, толпа народу по обеим сторонам узкой улицы. Мне в ожидании долго оставаться не хотелось, и я пока пошла купить билет на следующий вечер в Дели и Джайпур, куда планировала ехать далее. Билеты на поезд продаются на автобусной остановке: очень удобно для приезжающих, но, возможно, с некоторой наценкой (если я правильно поняла это из беседы тех индусов, которые про это спрашивали). Надо добавить, на семилетнюю дочку я билета нигде не брала, и одной полки нам хватало, если все места были заняты. Контролер лишь один раз спросил, сколько ей лет. Я ответила: пять, и он сказал, что на неё положен билет, но на этом дело и кончилось. Впрочем, Ясю на третьей полке было не видно, если она там лежала — что она делала, конечно, не часто. А индусы возят детей бесплатно лет до двенадцати: об этом я проконсультировалась, конечно, не в билетной кассе для иностранцев, а с самими индусами.

Поскольку теперь вход в ашрам был открыт, мы сначала попытались там поесть. В ашраме две столовые: индийская и европейская. Про европейскую нам сказали: завтра (если руководитель приехал сегодня, это как раз индийская скорость). К индийской стояла очередь за купонами: дешевыми — 6 рупий. Но и еда была соответствующей, и я с трудом могла понять, что из этого сможет съесть моя дочка, а отвечать на мои вопросы здесь никто не собирался. Женщины и мужчины питаются в ашраме отдельно, за длинными столами, стоящими рядами, и женщины не так легко говорят по-английски, чтобы на раздаче объяснять иностранке содержимое блюд.

К двум часам мы пошли на церемонию появления Саи-Бабы. Савадал у входа с индийской перестраховкой посоветовал нам приходить к половине второго. С час мы ждали у входа в огромный ашрамный храм, потолок которого напоминал дворец, а в центральном месте был Ганеша. К сожалению, савадал не дал мне его сфотографировать даже снаружи, где была красиво сделана группа Рамы, Ситы и Лакшмана, понравившаяся Ясе. Видно, индийский чудотворец, кроме любимца индусов — Ганеши, опирался и на образ Рамы: неслучайно, его мантра — "Саи-Рам".

С улицы длинная очередь, в которой мы стояли, переместилась во внутренний двор храма, где женщины ещё с полчаса рассаживались в ряды. В храме в левой половине сидят мужчины, в правой — женщины, следуя индийской традиции, и проходят в храм отдельно: с одного входа мужчины, с другого женщины, рядами согласно жеребьевке. Мне повезло: наш ряд вытянул первый билетик. "O, how we are happy! (Какое счастье!)" — воскликнула иностранка, сидевшая рядом. Удача мне сопутствовала и ещё в одном: у меня на входе ничего не отобрали. Я имею в виду кошелек с деньгами и документами, с которым я не расставалась — а другие сумочки моего типа во множестве валялись рядом со входом, и у людей была потом проблема их найти. А бутылку с водой, которую я запасла на случай долгого сидения, пришлось оставить. Однако пару автоматов с водой в храмовом зале было. Больше я ничего не брала, тоже к счастью — потому что охранницы-савадалки обыскивали всех таким же миноискателем, как в аэропорту, но гораздо тщательнее, пропуская через магнитную дверь и водя вдоль тел своим прибором.

Правда, в очереди я была далеко не первой, и мне уже сказали садиться во второй ряд на центральной дорожке, либо в первый на боковой — я предпочла второе. Если сидеть часами, лучше, чтобы оставалось свободное пространство хоть с одной стороны. Но тут к нам с дочкой подошла одна из савадалок: уверенных молодых женщин в цветастых сари — и сказала пересадить Сияну во второй ряд: детей в первый ряд сажать не положено. Яся очень расстроилась, и я попросила савадалку подождать: пусть посидит пока в первом ряду, пока народ рассядется, а потом я её пересажу. "А то она раскричится, и мне будет её не успокоить: ребенку ведь тяжело долго сидеть." — "Это ваши трудности,"— отвечала она. Но всё же согласилась на отсрочку, и моя дочка сама пересела во второй ряд, когда увидела, что и тут места скоро не будет: мы сидели друг к другу вплотную.

Сзади от меня сидела приятная девушка-японка. Она читала какую-то книгу. Я спросила, какую — она ответила: вы не знаете, это наш японский учитель. Потом она закрыла глаза и стала медитировать. На даршане: явлении народу Саи-Бабы — она была второй раз. Ещё у двух женщин среднего возраста я спросила, не русские ли они — это оказались итальянки. Японцы всегда выглядят очень скромными людьми: скромнее индусов, итальянцы столь же отвязанные, как русские — потому я и спросила. Остальные были индусками. После усаживания гостей стали рассаживаться постоянные обитатели ашрама: мужчины в белом и группы мальчиков, тоже в белом — ученики школы Саи-Бабы.

Мы сидели часа полтора — до четырех, и потом появился Саи-Баба. Пройдя по длинному красному ковру, по обе стороны которого сидели люди, он довольно быстро миновал женскую половину и несколько задержался на мужской: с женщин что возьмешь! а с мужчинами можно и поговорить. Я издали видела, как в одном месте он сыпал из руки пепел. Но поскольку сидишь на полу, дальше уже ничего было не видно — только его шевелюру на противоположном конце зала. Вероятно, он вызвал на интервью кого-то из мужчин-гостей. Потом вернулся в середину к Ганеше и стал что-то говорить ученикам — нам было не слышно. Потом он удалился во внутреннюю часть своего храма. Через час: в 5 часов — должны были быть песнопения-баджаны, потом он должен был пройти мимо нас: я уговорила Ясю этого дождаться. Но сначала мы все же вышли за пределы храмового зала — хоть нам и говорили, что мы можем потерять свое место. Мы взяли свою бутылку с водой, вернулись в гостиницу и выпили горячего бульону, который иногда делали кипятильником из кубиков, а потом с моей способностью прорываться через все барьеры, вернулись обратно.

Песнопения продолжались примерно полчаса: микрофон пел мантры, а зал их повторял. Не знаю, был ли то голос Саи-Бабы: потому что микрофон срезал половину обертонов, и эмоционального наполнения этого пения я не понимала. Потом Саи-Баба наконец пошел мимо нашего ряда. Он шёл неторопливо, но не останавливаясь — издали отстраняя прижатой к телу рукой с надеждой протягиваемые ему письма. Мол, не сейчас, лучше переключитесь на другое: этот жест отстранения был одновременно и благословением. Мне сперва показалось, что ему следовало бы не отказывать просящим в их трогательной вере и брать эти письма. Но после его ухода в зале возникала дымка медитативного состояния: и многие оставались медитировать. А мы с Ясей, с радостью, что все уже закончилось, поспешили домой.

При выходе я попыталась увидеть русских. Одна экзальтированная дама делилась своими двухнедельными переживаниями с другой — ничего не воспринимавшей, но очень желающей что-нибудь ощутить. Три алма-атинские девушки возмущались тем, что у них отобрали матерчатые кошельки и заставили переложить деньги просто в тряпочку. Я вновь встретила этих девушек, прогуливаясь по ашраму: вместе с увлечённым молодым человеком, который советовал им посетить музей истории религии в ашраме Саи-Бабы и один из индийских храмов города, куда можно было пройти, получив билетики в ашраме: для этого надо прийти в определенное место в определенный час.

Музей истории религии работает с 10-ти до 12-ти, и в него ведет длинная дорожка вверх на гору: вдоль неё написаны духовные высказывания Саи-Бабы. Она идет через место для медитации: дерево, под которым стоит алтарь в индийском стиле и сделана небольшая площадка — садик камней. В десять у музея образуется длинная индийская очередь, которая потом рассеивается. Музей трехэтажный: проходят мимо экспонатов по одному, под надзором савадалов, не обгоняя друг друга. Экспонаты сделаны тщательно и красиво — в основном это макеты, и в этот музей вложено действительно много труда.

Экспозиция начинается с телевизора, где океан выплескивает тысячи брызг и Творец испускает из себя разлетающиеся звезды и планеты. Потом показано овладение огнем и культ тех времен, когда люди верили в то, что боги принимают от людей дым костра и создают из него свои облака. Потом идет длинная индийская история "Рамаяны" и "Махабхараты", во множестве игрушечных сцен. По центру стоят прекрасные макеты храмов Минакши в Мадурае и Раманатхасвами в Рамешвараме, самая известная ступа Непала и самый большой католический храм Святого Петра в Риме. Часть экспозиции наполнена старыми Библиями и еврейскими Талмудами; мусульманская панорама другой изображает Каабу. На третьем этаже есть даже пирамиды ацтеков и мексиканские культовые маски — вот только что православного ничего нет! Выставка заканчивается лабиринтом, где человека встречает пятиглавая мать Шивы Гайятри, провожая его к выходу через извилистый узкий проход под медитативную музыку.

При этом не удивляет, что развитию индуизма посвящено подавляющее внимание, как религии, ведущей из древнейшего прошлого в будущее магистральным путем: остальные же выглядят боковыми ответвлениями того же самого. Несколько поражает лишь, что экспозиция начинается и заканчивается портретами самого Саи-Бабы, которые присутствуют по всей длине экспозиции, и это может раздражать непосвященного: ну ладно ещё, пришествие в начале и конце времен — но вдоль всей истории религии! изображений Саи-Бабы как-то уж слишком много. Для индусов-то это нормально: они привыкли молиться Богу, будь Он в образе Саи-Бабы, каменной статуи, дерева, реки или горы. Но западный рациональный менталитет? Он не способен молиться камню, как это делали древние люди. Он не может не делать из камня фетиш, а из человека кумира. Просто не умеет. Стыковка западного рационализма с индийской преданностью (как меня спрашивали: "Are you devotee of Sai-Baba?" devotee — преданный) неизбежно выглядит как культ личности.

И если какие-то черты этого бросаются в глаза русскому человеку, это не значит, что зрение его обманывает: с позиции нашего восприятия, это действительно так. Саи-Баба — Бог для индусов и с позиции индуизма. Он в этом чист перед небом и людьми и не зарабатывает себе плохой кармы: индусы его понимают правильно. Но модель его деятельности лишена международного универсализма. И если рассмотреть её в мировом масштабе: весь этот индийский порядок очередей и обыскиваний, или западную преданность кольцам и портретам на футболках — это модель, унижающая достоинство и разум современного человека. И мне кажется, это вина и карма тех западных и наших людей, которые имели счастье общаться с Саи-Бабой.

В Индии много ашрамов, и везде, где есть западные иностранцы, эта проблема возникает — и решается разными путями. Но пока модели нормальной стыковки духовности Востока и рациональности Запада находятся только в стадии разработки, на ашраме Саи-Бабы можно было бы написать: "Hindus only". Контрастный пример являет ашрам Ошо Раджниша, который заполонили иностранцы, иногда полагающие, что индусов к их занятиям и медитациям вообще допускать не стоит (якобы в силу неразвитости нижней, сексуальной чакры или по другим причинам — я слышала такое мнение). Это может свидетельствовать лишь о том, что если с западным пониманием человеческого достоинства там все в порядке, то восточной духовности дефицит. А без пиетета к невидимой поддержке духовных сил: делающих очевидным единство мира, самосовершенствование остается лишь утверждением в собственном эгоизме.

Но я русский человек, и я люблю чудеса, а не их развенчивание. Я постаралась найти то, что бы отозвалось моей душе у Саи-Бабы. Мне понравилось высказывание, написанное по дороге на площадку для медитации: "Держите голову в лесу, а руки в обществе". Мне понравился и музей истории религии: индийским отсутствием казенности и медитативным настроением — это действительно музей религии, а не музей атеизма, к которым привык наш человек. И я купила фотографию, где Саи-Баба ещё молод: там выражена какая-то трогательная эмоциональность, легкая грусть, и нет той уверенной улыбки, которая ничего, кроме успешности, уже не выражает.

Сияна тоже с интересом отнеслась к чудотворцу, которого мы так долго ждали. "Он такой маленький и зажатый: как грибок!"— сказала она свое впечатление: действительно, черный шар волос на немножко сутулом сжатом теле в контрастно-оранжевом одеянии делали его похожим на гриб интересной породы, ярко выделяющийся на фоне незаметной зеленой травы. Но Сияна ничего не чувствовала, ни когда Саи-Баба проходил мимо нас, ни после. Ей явно не хватило ощущений, и она захотела вечером пойти погулять по каким-нибудь индийским храмам, но они все были далеко, и после дневного ожидания я считала нужным лечь спать пораньше, чтобы не накапливалась усталость.

Тем не менее ночью у Яси поднялась температура под сорок, с приступами рвоты и поноса. К утру ни сильный жар, ни рвота не прошли, несмотря на таблетки, и я стала опасаться, не подхватила ли моя дочка в поезде дизентерию от плохо вымытых фруктов или привычки брать руки в рот. "Вот, вы что-то говорили про Саи-Бабу, он вас и наказал. Нельзя — ведь это Бог!"— сказала наша спутница, столь же преданная Саи-Бабе, как и католицизму. Но я не думаю, что какой бы то ни было бог может наказать ребёнка за то, что он делает собственные выводы, как и его мама.

"Наверное, там была все-таки какая-то энергия, только мы её не заметили,"— объяснила Сияна своё состояние в перерыве между приступами: перепуганная им не меньше меня. Я-то, конечно, грешу на жару, на долгое ожидание накануне и на близящееся соединение Марса с Плутоном в гороскопе Яси. Но так или иначе, факт остается фактом: из 18-ти городов, что мы за месяц посетили, отдыхая и проездом, это единственное место, где ей стало плохо. До и после её организм успешно справлялся с дорожными бациллами, не причиняя мне никаких проблем. Из чего можно сделать вывод, что для детей Путтапарти — не самое хорошее место. Видимо, недаром их просят не сажать в первый ряд. Астрологически, всякая материализация связана с жесткой энергией планеты Сатурн: планеты старости, символически противопоставленной Луне — покровительнице детей. Может быть, Саи-Баба воспринимается лучше более материальными людьми, и вокруг него более плотная атмосфера, чем это благоприятно для несформировавшейся психики ребенка. Я там не видела людей с детьми, если не считать индуску с откровенно больной девочкой-подростком. Разновозрастные классы учеников Саи-Бабы, одетых в белое,— другое дело: это уже местные жители, и я не знаю их распорядка и образа жизни. Я говорю о приезжих.

В такой ситуации я сменила билет в Джайпур на билет в Хардвар — по плану в случае болезни Яси сразу ехать в знакомый мне ашрам "Ауровэллей". Осматривать лишний город в ослабленном состоянии уже не стоило. Со стороны это может показаться сумасшедшим решением: ехать туда было двое суток. Или перестраховкой. Но в душном Путтапарти среди толпы народа моя дочка быстро выздороветь не могла. В ашраме был больничный центр — но далеко, и я не столь церенаправленная мама, чтоб тащить еле живого ребенка по жаре на рикше неизвестно куда и с неизвестным результатом. Я спросила савадалов у входа по поводу моей ситуации, они сказали: что вам нужно — таблетки или врач? Я сказала: таблетки — они указали на ларек за пределами ашрама.

Моя преданная Саи-Бабе спутница полностью поддержала меня в этом решении: "Конечно, поезжайте в ашрам, где у вас есть знакомые, — сказала она.— Там вам уделят внимание. А тут слишком много народу." Весь день я не отходила от Яси в комнате, а вечером мы с ней пошли на последний автобус в Дхармаварам. У неё ещё оставалась температура, но у открытого окна было уже не жарко, и её не слишком укачало. По дороге мы с удовольствием увидели то озеро, которое служит отдушиной этих краев, и пейзажи индийской деревенской жизни.

 

 

ИНТЕЛЛИГЕНТНАЯ ИНДИЯ:
ИЗ БАНГАЛОГА В ДЕЛИ

 

По типичному кривому маршруту, в темноте гудя во всю мощь, автобус миновал индийский городок Дхармаварам, с обычными узкими улочками, где в углублении домов были насквозь видны магазины и где у уличных плит мужчины варили и пили вечерний чай. И выехал к пустынной станции, где уже не было индийской сутолоки, а была комната ожидания: с занимавшем полкомнаты большим столом посередине и стульями по краям, и, как обычно, кабинками душа. Индусы использовали стол для ужина, купленного на перроне станции. Мне бросился в глаза плакат, на котором руки несколько разного цвета и в разных одеждах держали индийский флаг, и было написано: "В единстве — наша сила". Комнату украшали и другие плакаты с достопримечательностями Индии, утверждающие древность её культуры.

Сдвинув несколько стульев, я уложила на них сумку и совершенно спящую Ясю и пошла узнавать, в каком месте перрона остановится мой вагон. Мне это сказали довольно точно, и когда подошел поезд, мы без проблем нашли свое место среди спящих индусов: я запустила Ясю на нашу третью полку, а сама легла на пустовавшую вторую, которую, к моему комфорту, никто так и не занял. Может быть, потому что подо мной спала молодая женщина, а больше женщин рядом не было. А может, потому что наш вагон был с пометкой Т: то есть спальный вагон, куда не положено садиться, как в общий. Этот вагон в поезде располагается между вагонами 2-го и 1-го класса: обычными спальными (S) и air-conditionеd (A) — вагонами с кондиционерами. За ними в хвосте поезда едут общие, жесткие вагоны.

Проснувшись утром, я обнаружила, что мои соседи — что называется, интеллигентные люди. В Индии, как и у нас, юг привлекает своим звонким языком и радостной включенностью в жизнь: он более природен и вместе с тем более дик. Северо-центральная и особенно северо-восточная часть Индии: от Дели к Варанаси, несомненно более интеллигентна, хотя этот культурный универсализм влечет за собой некоторую потерю своеобразия.

Индусы, ехавшие в столицу из регионального центра Бангалора, известного своим университетом, общались так, как общались бы хорошие русские: угощая друг друга и без проблем по ходу движения меняясь местами, чтобы было удобно всем поесть, поспать и посмотреть в окно. Я естественно попала в орбиту их отношений. Когда в ответ на предложенный виноград я сказала, что моя дочка сейчас есть не будет, поскольку у неё накануне ночью был жар и тошнота, мой сосед осведомился, чем я её лечила, и сказал, что у соседей есть хорошее лекарство от температуры. Моя соседка тут же мне его предложила, и я ответила, что воспользуюсь, если температура поднимется снова.

С этим индусом, уже в возрасте, мы поговорили о политике. Сначала, когда я описала маршрут моего следования, он сказал: "Вы счастливый человек: Вы верите в Бога."— Я и вправду чувствовала себя счастливой, поскольку температура у Яси вполне прошла и ко мне вернулось прежнее чувство защищенности.

А мой попутчик — то ли глядя на мой помятый в поезде вид, то ли проявляя на свой лад заботу — поинтересовался, удавалось ли мне в дороге перед посещением храмов совершать омовение. Я ответила, что купалась в океане при всяком удобном случае, а в гостиницах был душ. "Душ — это тоже годится",— утвердительно сказал мой попутчик.

Купаться перед всеми церемониями, вообще говоря, у индусов принято. Я знала это ещё из общения с кришнаитами в Ташкенте, лет 15 назад. Мы были там в августе месяце, а наши ребята собирались праздновать день рождения Кришны после уличной 40-градусной жары в современной душной квартире, с одеялами на окнах, дабы их соседи не стучали в стену или ещё куда.— Поэтому совершить под душем ритуальное омовение: перед поеданием 108 блюд, необходимых для этой церемонии, — было не менее актуально, чем в Индии. В Индии же рядом с каждым храмовым комплексом был квадратный пруд с храмовой башенкой посередине: раньше, видимо, они более активно использовались для омовений, но и сейчас не пустуют. И те индусы, которые толпами купались в море в Каньякумари или Рамешвараме, делали это специально ради праздничного посещения храма. Может, потому и не возникает неприязни в толпе индусов, что с гигиеной у них все в порядке. А в храме, конечно, может быть довольно жарко, особенно если там пуджа с огнями или какая-нибудь более длительная и многолюдная церемония, чем обычное индивидуальное прочтение мантры-молитвы или освящение цветов и фруктов священнослужителем.

Мой попутчик с очевидным пиететом относился к религии и подал милостыню проходившему мимо слепому и мужчинам-гопи, одетым в женское платье. "Слишком много нищих,"— сказала я ему, отчасти оправдываясь, что этого не делаю. "Это тоже — черта Индии,— ответил он с улыбкой,— а в России нищих нет?" Я отвечала, что раньше действительно почти не было: "В советское время была хорошая система социальной защиты. Сейчас есть, а но у нас хуже отношение к нищим. В Индии это культурная традиция, здесь можно жить на улице и питаться на подаяние. В России на улице жить нельзя. Нищие могут представить опасность, например, разводя на чердаках костры..."— но это было несколько в сторону: сходу описать кардинальную разницу между индийскими садху и русскими бомжами я не могла. Реже в поездах просили милостыню женщины с детьми, но они при этом красиво пели, или раздавали листки с просьбой о благотворительности в напечатанном виде — и в целом это выглядело куда позитивнее, чем выканючивание: "Люди добры!" в нашем метро. Апелляция к жалости — чисто русское явление. В Индии она не требуется.

"Вы знаете, Индия и Россия — друзья,— сказал мой сосед (в стиле: Хинди-Руси — бха бхай!) — Настоящие друзья: мы относимся к России не так, как к Европе или Китаю".— "Русские и индусы похожи,— подтвердила я.— У европейцев совсем другой менталитет. И у китайцев — тоже". Эта тема вызвала отклик и другого соседа, молодого студента, поначалу безучастно отсыпавшегося на своей третьей полке и не вписавшегося в общий контакт: он проснулся и попытался угостить окружающих, когда все уже поели. Но когда речь зашла о дружбе Индии и России, он с жаром принялся рассказывать о том, как студенческие демонстрации поддерживали Россию против Америки во время холодной войны и других конфликтах.

А пожилой сосед спросил: "Когда в России было лучше жить: до перестройки или после?" Мой молодой попутчик также выразил к этому вопросу живой интерес. "Это сложный вопрос,"— ответила я: да, недаром в советские годы для выезжающих за границу проводилась политинформация! И в русской манере ругать все у нас происходящее я откровенно сказала, что появившаяся у нас гласность уже на исходе, если не считать, что она кончилась вместе с расстрелом парламента в 1993 году. Система социального обеспечения, медицины и образования пришла в упадок. Что же касается экономики, то пока роста производства нет. "Если социализм имел недостатки, то дикий капитализм не лучше,"— сказала я. "То есть, не лучше?"— подытожили индусы. "Вероятно, нужна альтернатива."

"Вы видите её в Индии?"— спросил пожилой индус. Он считал Индию демократической страной — быть может, единственной и самой свободной в мире. В 1990-92 годах в Индии был экономический кризис, но начиная с 1993 года, после смены правительства, постепенно идет экономический подъём.

Тут у меня возник вопрос о западном влиянии, но индусы сказали, что американского влияния на свою страну никак не ощущают. "А Пакистан или в фильмах, например?" По поводу разжигания национальной розни пожилой индус согласился, заметив, что большинство населения там индусы. "А фильмы — это фантазии (сны, не имеющие ничего общего с жизнью)",— сказал студент. "Да я вижу,— сказала я.— Когда я в прошлый раз была в Варанаси, это меня порадовало. Но сейчас, когда я была на юге, в западной части, я вижу черты западной цивилизации: в торговле или строительстве... Культурное влияние-то есть",— индусы не спорили, но в целом были убеждены, что все западное идет мимо настоящей Индии, как это всегда и было в истории.

Но главное, чем меня порадовали индусы — тем, что они душевно включались в политические вопросы, в отличие от равнодушия к этому (точнее душевной ограниченности, замкнутости) западных людей, с которыми я в дороге имела возможность контактировать. Воодушевленная нашим межнациональным единством, я даже сказала, что было неплохо, если бы реализовалась идея союза России, Индии и Китая, возникшая во время вторжения США в Югославию. Пожилой индус был совершенно с этим согласен, хотя ранее и упоминал о разногласиях Индии и Китая.

А молодой индус рассказал, что в свое время хотел даже выучить русский, чтобы съездить в Россию. Язык он, конечно, не выучил, но теперь устроился на работу в ведущую турфирму: там ему будет доступна информация, и, может быть, он осуществит свою мечту. Я рассказала ему о том, что являют из себя в туристском отношении Москва и Ленинград, и расспросила об интересных местах Бенгалии, откуда он был родом. В Дели он жил десять лет, снимая трех-комнатную квартиру вместе с двумя студентами. Звали его Рамеш, или как-то так: узнав, что имя моей дочки — Сияна, которое я переводила как близкое английское "шайн", он сказал, что его имя тоже означает "сияющий". Обнаружив несомненную склонность к путешествиям, он оказался Стрельцом, как и она.

Рамеш угостил Ясю соком, та стала показывать ему свои рисунки, и нарисовала звезду: "Это моя самая яркая звезда — Юпитер". Затем она нарисовала вокруг нее ещё 22 звезды — получилась мандала. Она их сосчитала и украсила круг цифрой 22. Потом сверху она нарисовала сердце со звездой, а выше круг, и сказала: это голова, это сердце, а это тело. Рядом она нарисовала деревья и человечка, а с другой стороны симметрично ещё человечка, с таким комментарием: "Мальчик и девочка заблудились в лесу, а сердце помогает им найти дорогу". Не знаю, вдохновил ли её на столь философский рисунок наш сосед-Стрелец, или она его этим вдохновила, но потом они стали вместе рисовать людей, плавающих в лодке по морю. Это закрепило наш контакт, и Рамеш позвал нас в гости.

Поезд прибывал в Дели в 12 дня, пересадка на другой у меня была в 10 вечера, и днем я хотела, оставив сумку в камере хранения на станции, погулять по Дели и посмотреть храмы. С другой стороны, Ясе было бы нелегко без передышки шататься по городу целый день, и она очень хотела пойти в гости к этому дяде — и я, поразмыслив до следующего утра, приняла его предложение. Рамеш сказал пламенную речь о том, что ничего дурного у него в мыслях нет — но это я и сама видела: нас объединил интерес к путешествиям.

Правда, Рамеш сначала не выразил особого желания посетить храмы вместе с нами: это был единственный индус, который сказал мне, что он неверующий. Поскольку мое паломничество по святым местам Индии для любого её жителя однозначно свидетельствовало о вере, я сочла нужным объяснить, что изучаю мифологию разных народов. Это его вдохновило больше, что было для нас хорошо, потому что на городском транспорте с местным жителем попадаешь куда надо быстрее и дешевле.

Наш индус быстро прошествовал мимо рикш, отказывая всем, но успев договориться с кабинкой, в которой ещё один пассажир ехал в его сторону. И моторикша довез нас до трехэтажного домика, стоявшего в переулочке в ряду других подобных домов, где второй этаж, без коридора, но с верандой, кухней, душем и комнатами с широкими матрасами на полу, занимали индийские студенты. Мебели практически не было, кроме телевизора и стола с компьютером. Мы поздоровались с друзьями Рамеша и хозяйкой, которая по-английски не говорила. Он большим кипятильником нагрел воду в пластмассовом ведре и предоставил к моим услугам просторную кухню, где были остатки цветной капусты, яйца, молоко, рис, картошка, лук и десяток баночек специй — извиняясь, что так мало всего. Я поджарила картошки — наконец-то мы нормально поели. И освежились — точнее, согрелись в душе, потому что в комнате было холоднее, чем на улице.

Пока я готовила — с чувством, насколько современный быт похож в любой части света (хотя его упрощенный универсализм опять же нельзя назвать наилучшим), Яся смотрела телевизор, где днем шли американские мультфильмы и индийские сериалы. Моя дочка сказала, что они для прапрабабушек; и наш молодой индус был совершенно того же мнения. А по первому каналу показывали заповедники — это Яся и смотрела, сидя на полу на одеяле, пока Рамеш не принес ей местного тощего котенка, с которым она стала играть на теплой веранде.

Я хотела добраться до ближайших храмов и Кутаб-Минара, по карте расположенных в этой части Дели. И мы, наскоро отобедав и остановив городской автобус, сначала поехали в храм Бирла. Это был новый храм, и на обратной стороне улицы продолжалось строительство: возводили большую статую Ханумана — на мой эстетический вкус красивую: не каменно-прямую, а по-индуистски изогнутую. Хотя я лучше воспринимала эстетику древних скульптур и дух старых храмов, в этом храме было несомненно приятно находиться. Скульптуры алтарей были выполнены очень качественно, напоминая столь понравившегося мне Ганешу в Рамешвараме, и блеск нового металла не перекрывал их форм. Залюбовавшись алтарем Шивы и Парвати, Яся вернулась в него ещё пару раз, желая непременно бросить монетку и убеждая меня его сфотографировать. Здесь, как в новом храме, фотографировать было можно.

В следующем пределе Дурги, и какого-то святого, быть может, создателя или вдохновителя этого храма, священник подозвал нас сам — приобщая к религии цивилизованную молодежь. И вручил Ясе прасад: половину большого кокоса, который мы с Ясей доедали уже в ашраме. "Ганеша! Ганеша!" — далее обрадовалась Яся. И Хануман на выходе тоже был очень красив, побудив не только Ясю, но и меня сложить руки в жесте поклонения. Мы сфотографировали Ясю верхом на скульптуре льва, на выходе из помещения этого храма. "Как Дурга!"— сказала я. И из этого помещения с башенками, через зеленую аллею с  искусственным водопадом, текущим с камней (и посвященным Шиве, подхватившем на плечи Гангу, когда она падала с небес), мы пошли к наиболее заметной пирамиде этого храмового комплекса. Она посвящалась Лакшми и Ганеше — хранителям мира, скульптуры которых стоят на фоне круга: мандалы Вселенной. Этот алтарь я сфотографировала, после того, как мы подошли к священнику. "Представьте: десять лет живу в Дели, никогда здесь не был,"— сказал мне Рамеш, тоже впечатленный красотой храма.

Затем мы поехали в знаменитый Кутаб-Минар. Это развалины средневекового минарета с сохранившейся башней — откуда было бы видно все Дели, если бы её не окружала на всякий случай по-индийски надежная ограда. И гораздо более древняя металлическая колонна: такая же, как те, что служат неизменным атрибутом всех тысячелетних храмов юга, но сделанная из 100%-го железа по непонятной современным людям древней технологии. Во мне отозвались тишина и зелень этого уединенного места среди современных городских улиц, где среди коротких пальм, не заслоняющих колорит ничем не испорченных развалин, бегают вездесущие бурундучки. "Представляете, я сам тут первый раз",— сказал наш индус. \фото 29 а: Кутаб Минар\

Тут он нам неформально помог: по новому распоряжению, вход в Кутаб-Минар для иностранцев стал 10 долларов, а для индусов — 10 рупий, то есть ровно в 45 раз меньше (как принято и в наших известных музеях). Рамеш купил 2 индийских билета (для детей бесплатно): "Скажите, что Вы из Ладага (северная провинция Индии)". После того, как мы как следует загорели на юге, меня уже можно было принять за индианку с севера, с гор — о чем Рамеш сказал мне раньше, а теперь воспользовался своей находкой.

Но русые волосы моей дочки вызвали сомнение у контролеров: "Турист?"— спросили они, подозрительно глядя на меня и пакет у меня в руках. Я протянула им пакет и сказала, что я из Ладага. "А она тоже?"— спросили они, глядя на Ясю, и ещё что-то по-индийски, и тут мне осталось лишь прикинуться валенком, предоставив отпираться нашему индусу. Как оказалось, они спрашивали, из какого я штата. "Надо говорить: Уттар Прадеш и ноу хинди",— объяснил мне потом Рамеш. В Индии столько языков и диалектов, что я вполне могла говорить на местном и не знать хинди, а только английский. Так или иначе, но мы прошли.

\фото 28: Кутаб Минар\

 

Сами индусы часто говорят между собой по-английски, что меня удивило в поезде. Английский служит языком межнационального общения. По моему мнению, индусам всё же следовало бы перейти на хинди. Я потом в автобусе сказала Рамешу, что не люблю английский за его примитивность,— чем вызвала живую реакцию женщин, сидевших рядом, которые тут же спросили, из какой я страны. Интересно, что в автобусе Рамеш с нами не садился, как мужчина с женщинами, а на другое сиденье, если было,— так что это разделение соблюдается даже в переполненном транспорте столицы, к моему удивлению.

Отдохнув в тиши Кутаб-Минара, я хотела посмотреть вблизи Лотосный храм бахаитов, в виде цветка, который был детально виден с самолета, когда мы приземлялись в Дели. Он произвел на нас сильное впечатление монументального строения, отчетливо выделявшегося на общем рельефе. На карте эти достопримечательности, расположенные в юго-западной части Дели, были сравнительно близко друг от друга. Каким маршрутом шел автобус, что у него заняло час туда доехать — вдобавок, не довезя нас до храма метров 500 — уму непостижимо. Но, следуя индусской логике удобства, автобусы по зигзагообразным улицам городов ходят куда более волнистой линией, чем поезда по пустым полям Индии: следуя сразу во все четыре стороны, и я потеряла всякую ориентацию востока, запада и юга.

И мы приехали к Лотосному храму уже в седьмом часу, а он закрывался в шесть, в отличие от нормальных индийских храмов, которые в это время как раз всегда открыты. Нам удалось лишь перемахнуть через вездесущую проволоку очередного индийского забора и полюбоваться издали им и полной Луной, освещавшей не так чтобы сильно освещенные улицы какого-то мусульманского квартала: надо было торопиться обратно. Автобус обратно ехал тоже час, после заката стало холодно, и Яся замерзла и очень устала: Рамеш нес её до дома на руках.

Но там она согрелась, выпила чаю с молоком, съела омлет, и пришла в себя. Неверующий Рамеш, над матрасом которого висело поэтически-духовное высказывание на английском языке, на прощанье хотел подарить ей изображение Будды, сантиметров десять, но тяжелое — каменное, и я его не взяла — Яся поняла меня, как ни понравилась ей игрушка. И когда мы в темпе шли на автобус до железнодорожной станции, моя дочка очень осмысленно спросила: "Почему у нас в Индии столько друзей?" — "Потому что мы сами видим в них друзей,"— ответила я, переводя её слова индусам, проводившим нас до автобуса.

 

 

ОТДЫХ НА СЕВЕРЕ

\фото 29: Яся на фоне Хардвара\

 

Автобус опять ехал час, не довезя меня метров триста до станции "Олд Дели", которая отличается от "Нью Дели" в худшую сторону своим провинциальным видом. По дороге торговцы успевали зайти в автобус и продать там свои сладости и орешки, а кондуктор — выйти и что-то купить: правда, все это в очень быстром, непривычном для нашего человека, темпе. В поезд мы пришли за 15 минут, и мне пришлось уже сгонять с моей третьей полки расположившуюся там старушку. Женщина на полке напротив была с мальчиком чуть постарше Яси, который тут же спросил мою дочку, как её зовут. Мы с женщиной друг другу только улыбнулись, потому что по-английски она явно не говорила. Вообще же вид у людей, направляющихся из Дели в горы, был далеко не интеллигентный, и в большинстве они были замотаны в какую-то непрезентабельную одежду, поскольку было холодно.

В пол-шестого поезд приехал в Хардвар, до которого я сперва взяла билет; но когда стала выяснять, как лучше добраться до Райвалы, где располагался ашрам "Ауровеллей", рикша, сперва предложивший отвезти меня туда за 150 рупий, потом сказал, что лучше это сделать опять же на поезде. И я вернулась к тому составу, на котором приехала. Мой вагон, как и прочие вагоны, ехавшие до Хардвара, уже отцепили, и они уехали; но облегченная часть состава "Mussoouree-express": направлявшаяся в горный городок Муссури, который я посетила в прошлую поездку по Индии,— терпеливо ждала на станции, пока я в неё сяду. Я не стала рисковать и разыскивать кассу: ехать было 12 километров — полчаса, и билет обошелся бы мне в чашку чая, как я потом выяснила. Я зашла в первый попавшийся вагон и нашла пустующую полку, чтобы уложить Ясю. Контролера в это время не было.

Поезд не шел из Хардвара вдоль Ганги, в соседний Ришикеш: видно, уже давал о себе знать перепад высот. После Райвалы он сворачивал в Дахрадун, где я в прошлый раз тоже была. Если бы не накопившаяся усталость, я непременно заехала бы в эти, столь удобно досягаемые на поезде города: Дахрадун и Муссури — которые несомненно имеют свое горное своеобразие.

На полустанке Райвала я вышла практически одна среди множества пустынных путей, на всякий случай обнесенных со всех сторон колючей проволокой. Какой-то военный помог нам с Ясей преодолеть это заграждение, и я заглянула в стоявшую рядом будку военной части узнать, в какую сторону тут Ганга и наш ашрам. Начальник ответил, что тут три ашрама, но он знает наш — и отвез бы нас, если бы не был занят. Он попросил подождать, а потом направил другого военного подбросить нас на мотоцикле.

С индийской бешеной скоростью, продувая одежду насквозь, мотоцикл пару километров летел вниз по волнистой индийской дороге. Тем не менее он плавно вписался во все повороты и не пропустил тот, где стоял указатель на ашрам. Здесь мы с ним распрощались, и в утреннем тумане, под пение птиц, после шумных городов радуясь деревенскому пейзажу, ещё с километр шли к воротам, которые я сразу узнала. "Свами и Мария здесь?"— спросила я индийского мальчика, который помог мне их открыть. "Мадам,"— позвал тот. Для Марии, помощницы Свами Брахмдэва — организатора ашрама, это был сюрприз: "Сима, ты? Глазам не верю! Свами Ди! Смотрите, кто приехал!"

Моему взгляду предстала радующая глаз картинка: руководитель ашрама в своем неизменном белом балахоне, но правда, ещё в таком же свитере и шапочке, вместе с другими индусами убирал в саду опавшие листья. Это был конец зимы, и на многих деревьях и кустах листьев ещё не было, на других они только начинали распускаться. Но в целом индийский пейзаж всю зиму остается зеленым, потому что пальмы и кактусы, и часть других растений не меняют свой внешний вид.

"Ничего, что я без приглашения?"— улыбнулась я. "Это дом для всех. Будьте как дома,"— ответила Мария, и на этом формальности были исчерпаны. "А мы разве не посылали приглашения?— спросил её Свами Ди, подходя.— 21-го февраля открытие храма Шри Ауробиндо". Я знала, но не могла задержаться. "Мы посылали приглашение всем. Наверно, пришло после вашего отъезда,— сказала Мария, огорчаясь, что я лишь на четыре дня: Мы ждем человек 200-300."

Свами спросил имя дочки и о моем маршруте, не проявляя, однако, особого интереса, но, видимо, занимаясь улучшением моего состояния, потому что я почувствовала себя несколько лучше. "Какую комнату дать?"— спросила Мария не то меня, не то Свами. "Тёплую",— улыбнулась я. "Шестая подойдёт,"— ответил Свами. "Да, конечно, шестая,"— отозвалась Мария. В ашраме на дверях комнат написаны разные качества духовной жизни (которые в Индии можно встретить на ветвях мирового древа, как и на 12-лепестковой эмблеме Матери Мирры). На шестой висела табличка с тем же словом "Silence": тишина, который отмечает каждый поворот дорожек сада Матри Мандир и остается главным девизом Ауровиля.

Свами Ди напомнил, что скоро завтрак, и пошёл к индусам сгребать листья. Я взяла у Марии, говорившей: "Тут тепло, вам будет удобно", ключи от уютной комнаты с двойными дверями, коричневыми занавесками на окнах и двумя кроватями, на которых под покрывалами лежали одеяла наподобие матрасов. Конечно же, это была не гостиница, а лучше, хотя комнаты сделаны по принципу индийских недорогих гостиниц, с таким же душем и вентилятором. На стене висели фотографии Шри Ауробиндо и Матери. Я сказала Ясе, что буду полностью счастлива, если она сейчас ещё пару часов поспит, и она, забравшись под матрас-одеяло, на мое удивление, быстро заснула.

Я тоже чувствовала себя как дома — настолько, что проснувшись на следующее утро, в первый момент не поняла, почему передо мною нет знакомых шкафов.— Зато вернувшись домой, несколько дней просыпалась с ощущением, что ночую на какой-то большой и яркой индийской привокзальной площади. Правда, с ощущением не неприятным: надо куда-то ехать. В ашраме же было некуда спешить.

Свами Ди тоже никуда не торопился, хотя он и Мария эти дни были очень заняты. Маленький храм: низкий, но широкий, в виде восьмигранника и с трезубцем — древним символом Шивы — на крыше, был ещё не готов к принятию гостей. Жившие в ашраме индусы-мужчины с утра до вечера штукатурили стены, красили крышу, сыпали гравий на дорожку, а Свами руководил строительством. Я немного удивилась, почему он выбрал старый символ Шивы — трезубец, а не более универсальный Ом. А потом поняла, что это в духе этих мест — истоков Ганги: с которых, как говорилось недавно в нашей телепередаче, Индия планирует начать повсеместное возрождение индуизма, как основы своей культуры. Действительно, Хардвар, с панорамой храмов на вершинах близлежащих гор, куда ведет канатная дорога,— или Ришикеш — со статуей чудотворца-Шивы в водах реки, перед аркой нового храмового комплекса с колесницей Кришны и Арджуны,— воистину являют оплот индуизма. В том смысле, что там это по-современному живое явление — живее некуда. Это можно сказать о Варанаси и других городах, где каждое утро и каждый вечер проходит пуджа Ганге.

Мария с утра до вечера сидела за компьютером: Свами Ди поручил ей за неделю написать книжку про Ауровэллей, и она сказала, что чувствует себя как школьница перед экзаменом. С индусами она сажала кусты вдоль дорожки, и обсуждала со Свами, какие заказать подушки для медитации и одеяла для приезжающего народа. По утрам она проводила асаны в храмовой комнате, на рассвете более теплой, чем улица: в верховьях Ганги очень сухой климат, и большие перепады температур дня и ночи. Мария делала это с большим духовным мастерством, чем прежде: я как-то даже успела уснуть, пока мы отдыхали в позе трупа. Когда я несколько пришла в себя, я спросила Марию, не надо ли чем помочь. "Отдыхай и наслаждайся воздухом Ауровеллей,"— ответила она. "Купаться-то сейчас можно?"— спросила я. "Конечно,"— зима на севере Индии очень похожа на ленинградское лето.

Я совсем была не в силах что-либо делать: не то потому, что устала в дороге, не то потому, что духовные энергии этого места обратили все резервы моего организма внутрь. После напряженного дорожного общения не могло быть ничего приятнее лозунга молчания на дверях моей комнаты. Хотя показала Марии материалы моей поездки: её наиболее интересовало впечатление об Ауровиле и Саи-бабе. Делясь своими впечатлениями с Марией, я в какой-то момент так увлеклась, что даже перешла на родной язык. "Твоя мама сошла с ума — она говорит со мной по-русски!"— воскликнула Мария, обращаясь к Ясе, которую она по-испански называла милой чекитой. Ей очень понравились Ясины рисунки, которые ей сразу пришло в голову вставить в компьютер: "У этого ребёнка душа Ганеши". Сияна нарисовала для неё бога-слонёнка.

Мария сама не раз медитировала в Матри Мандире и хранила святую память об Ауровиле. Когда мы потом подарили ей раковины с ауровильского берега, она поцеловала их и сказала, что надо положить их на алтарь Ауробиндо. И я там сложила из белых остроконечных ракушек пятиконечную звезду Матери Мирры. А ещё одну положила к изображению Ганеши: закрученная, она ассоциировалась с хоботом слона. Кроме Марии, с теми местами был хорошо знаком пожилой индус, у которого в Пондичерри был свой дом недалеко от ашрама. Он большую часть времени жил в Ауровэллеи, и поскольку я сожалела, что нам не удалось остаться подольше в Пондичерри, из-за зимнего наплыва народа, предложил адрес и ключи своей квартиры, если я захочу туда поехать. Звали его Даендра — в честь Индры.

Свами, озабоченного строительством, я не донимала разговорами — проходя мимо, он лишь внимательно посмотрел большую красивую открытку с золоченым тиснением ауровильского храма Матери и планом Ауровиля с другой стороны, с практической точки зрения: надо, мол, и нам сделать что-нибудь такое — тут же спросив Марию, сколько это может стоить. Свами Ди был столь занят, что в день, когда я приехала в ашрам, даже не пришел на вечерний киртан. Пели индусы: школьный учитель — в ашраме был десяток детишек — и его жена, красиво выводившая рулады разнообразных песнопений в индийской манере, что для меня было очень интересно. Учитель пел медитативно глубоко, хотя не достигал такого совершенства, как Свами. Я тоже стала петь — русские песни между мантрами киртана, поддерживая хорошую традицию смешения духовных ритмов разных стран. Жене учителя, заведовавшей кухней, мое пение понравились так же, как и мне её,— и посмотрев, как мы с Ясей кушаем сложную индийскую пищу, она на следующий день приготовила картошку в мундирах и салат из сырой капусты.

Из не-индусов, кроме Марии, в ашраме жили только одна француженка, одна немка и одна русская — молодые и активно посещавшие киртан и утреннюю медитацию. В отличие от индусов-мужчин, занятых на строительстве, которым, очевидно, для духовной жизни хватало дневного взаимодействия со Свами Ди, реализовавшего свой идеал: "Вся жизнь есть йога". Немка уже лет семь жила в Индии, занимаясь программами образования детей. Русская, точнее эстонка — с красивым именем Ингрид, была с мальчиком-дошкольником возраста моей дочки: она планировала провести тут полгода до лета и к приезду гостей разбиралась с библиотекой. С француженкой я не общалась: всё же это очень самодостаточная нация. Начинали по-одному приезжать гости: прежде всего соотечественники Марии — колумбийцы, и Свами Ди тут же подключил приехавшего молодого человека к строительным работам.

Во второй вечер Свами опять не было, но пришло больше индусов: как я узнала, специально послушать русские песни. Я попросила Сияну спеть "Жаворонка" Глинки, которым она иногда радовала попутчиков в дороге, разучив его в музыкальной школе, но она не решилась. Киртан долго не начинался, и я начала его сама. Мне несколько не хватало пороху быть ведущей протяжных мантр, которые перебирали всех индийских богов, но меня поддержала Мария: песнопениями в честь Шри Ауробиндо и Матери, после чего я перешла на свои песни и завершила традиционными мантрами. "Хотелось бы послушать Свами Ди,"— сказала я Марии в ответ на её признательность. "В самом деле: народ приезжает,— сказала Мария.— Завтра должен быть".

Это было воскресенье, когда песнопения были и вечером и с утра — как и наша христианская воскресная служба. Я ненавязчиво спросила Свами, будет ли киртан, на что он ответил утвердительно и, конечно, уже пришел, как и на все последующие. Мы пели с ним попеременно, к полному моему удовольствию, и Яся тоже решилась солировать, хотя немного боялась,— называя потом Свами Брахмдэва "дядей, который хорошо поет". Больше всего ей понравилось, как аккуратно он выговаривал мантру "Ом намо Б-г-в-те", которую Мать Мирра использовала для изменения сознания клеток тела,— он действительно делал это с большой любовью.

По гороскопу Радиера на каждый день, астрологический градус Свами имеет картинку: "Пианист исполняет сольный концерт", а её трактовка — совершенство личности, служащей примером для других. Когда Свами приезжал в Ленинград, в ответ на вопрос о своей вере он сказал: "Я каждый день, просыпаясь, говорю: Боже, сделай меня инструментом в своих руках." — Можно добавить, что Свами допускает демонстрацию достижений индийской йоги: например, что можно долго не дышать. Его как-то зарывали в землю, потом откапывали — в Индии это не цирк, и для индийского йога это нормально. Индийская газета писала про Свами Ди и его ашрам — но для меня это было не важно. Как любой духовный человек, он не стремится к особой популярности. И даже если его маленький ашрам останется одним из сотен тысяч никому не известных духовных мест Индии, это ничего не изменит ни для Свами, ни для тех, кто к нему приезжает. Но, конечно, если народу станет больше, это добавит работы ему и Марии.

"Все-таки я очень вижу в ашраме творческое начало — астрологически связанное с энергией Солнца: поскольку Шри Ауробиндо был Лев,— развеселившись, сказала я Свами и Марии во время дневного сатсанга.— Надо будет оставить русским обращение, чтобы пели наши песни во время киртана. Это очень хорошая традиция: когда служба замыкается лишь в рамки индуистских канонов, это рождает узость восприятия. Людям тяжелее выйти потом на что-то действительно свое." Мария соглашалась со мной, чувствуя важность привнесения в службу интернациональных ритмов — и сама время от времени тоскуя по чему-то колумбийскому.

Свами же, как йог, который считает должным реагировать не словом, а действием, как обычно, почти ничего не говорил. Он стал молчаливее прежнего, и как мне сказала Ингрид, сатсанги: дневные беседы — в ашраме в последнее время часто проходили в полной тишине. "Мне хватает,— сказала Ингрид.— У нас внутренний контакт." Но мне этого не хватало, и я, вспоминая наше коллективное общение здесь, три года тому назад, попыталась забросить какую-то удочку: "Я очень люблю Индию и индусов, но вот за путешествие устала: все-таки чуждые вибрации, особенно в таких местах, как вокзал. С другой стороны, путешествие не для того, чтобы отстраниться, а чтобы воспринимать окружающее. Как сделать, чтобы не уставать?"

"А кто воспринимает? Кто устает?"— живо включился Свами Брахмдэв, садясь на любимого конька духовной тематики. Он обращал меня и окружающих к душе: атману — слитой с Богом-Брахмой — которая, по индийским представлениям, всегда лишь блаженствует — и никогда от этого не устает. Он делал это самой этой мыслью, и я, с полуслова поняв и почувствовав ответ, не нашлась, что сказать далее. Действительно, на эту тему оставалось лишь молчать.

А колумбиец и немка стали спрашивать меня о содержании песен, что я пела. И пока я в самых общих чертах говорила что-то о нашей природе, архетипе Солнца и эре Водолея, Свами ушёл по своим делам. Немку, которая семь лет жила в Индии, я спросила, есть ли какие позитивные перемены в Германии за последние годы: она приезжала из Индии к своим родным погостить. "Не знаю,— ответила та.— Мне было бы сложно жить в Германии, если бы я туда вернулась." Понятно: после индийского вольного образа жизни ей не хотелось возвращаться в кандалы европейского.

Вечером Свами Ди с индусами сидел у костра: без костра находиться вечером на улице было просто холодно. И когда Сияна тоже пошла к костру играть, у меня все же возникло сказать Свами, что кроме внутреннего контакта должен быть и внешний: он формирует равенство людей — в чем я неоднократно убедилась во время поездки. Хотя, может, я более оппонировала в этом занятым своими делами ауровильцам. Или Ингрид, по иронии судьбы жившей в комнате с табличкой "Аспирейшн": названием моей ауровильской коммуны — или другим нашим людям, уже сориентированным на западный индивидуализм. И мне было просто не сказать этого руководителю ашрама "Ауровеллэй", реакция которого на этот мой внутренний посыл была равна нулю.

От этого во мне родился внутренний протест, а поле ашрама, донеся до меня удивление Свами Ди по поводу причин столь активной агрессии, сочло за благо пока отключиться или переключиться на что-нибудь другое. Не знаю, сказалось ли мое безмолвное столкновение с чем-то на Свами Ди, но он в последний день уделил большее внимание общей беседе. Он никуда не уходил, и я легко сказала, что думала: "Русские, наверно, самые коллективные в мире люди. У них есть потребность во взаимодействии, а не только общении со своим внутренним миром. Когда я была здесь три года назад, нашим людям понравилось взаимодействие больше, чем в следующий раз, когда они ходили по одному, занимаясь своими проблемами: это вызывало разочарование,"— после моего отъезда как раз приезжала первая русская группа, человек десять. Ведь индусам привычен индивидуальный духовный путь, и им не свойственно столь страстное коллективное проникновение во все проблемы, как русским.

Как и западные люди, индусы не берутся сходу решать общемировые проблемы на другом краю земного шара: к которым они не имеют непосредственного отношения. Именно поэтому йога обычно отвергает политику, ставя целью повышение качества индивидуальной жизни. Русскому же человеку, считает ли он себя духовным или нет, свойственно брать на себя ответственность за весь мир — и тут же делить её с другими.— И это очень безответственно, с одной стороны. Но с другой — без этого не может существовать наша культурная атмосфера. Она зиждется на этом соборном единстве всех, на этом ничем не оплаченном сочувствии, на свободном отношении к словам, которым никто не верит — и которые используются только для стёба и подсказки мыслям. Мыслям, не несущим никакой практической нагрузки, возникающим из пустоты и отправляющимся в неосознанный полет свободного творчества.

Индуизм же, хранящий вещи такими, какими они были в древности, доносит сакральную роль слова, которое неотделимо от осознанного действия. Как это было совместить? И я в ашраме, где-то помимо себя и не ставя никакой цели, как и в прошлый раз, возвращалась к роли пятого колеса в телеге, никому по отдельности не нужного. (Свами умеет создать комфорт своим гостям!) Но без этого лишнего колеса русского коллективизма остальные не вертелись как нужно, чтобы произошло какое-то общее чудо! — помимо индивидуальной радости обретения себя самого — и своего, столь реального, сколь и иллюзорного, мира.

 

Более непосредственно, кроме темы молчания и общения, у меня в ашраме возникала тема природной экологии. Я вспомнила Карелию, где мы плавали на байдарке по Ладоге и про которую я пела в этот и прошлый раз в ашраме — нетронутые человеком острова с грибами, ягодами, мхами и лишайниками, где боишься оставить свой след и где сама природа, как зеркало, откликается позывам человеческой души. В мире почти не осталось таких мест — и сможет ли человечество когда-нибудь восстановить эту первозданность природы, более красивую, тонкую и изящную, чем самый ухоженный сад? Научится ли оно не оставлять следов? Я спросила Марию, есть ли нетронутые природные места в Колумбии. Колумбийцы, откликнувшись, мыслью перенеслись в дебри своих гор и горных озер.

Для индусов же тема экологии не очень актуальна, потому что в цивилизованной и очень населенной Индии с этим пока все в порядке. Возможно, она сумеет сохранить внешнюю и внутреннюю экологичность своей жизни, если учесть, что среди доверху распаханных гор Хардвара есть большой заповедник. А такой новый ашрам, как "Ауровеллей", называется “центром внутренней экологии”, как многие другие индийские ашрамы.

Рядом с ашрамом летали зеленые попугайчики и другие птицы с полосатыми крыльями, на Ганге плавали оранжевые и коричневые утки, и Яся видела даже одну синюю птицу: иссине-голубую птицу Шивы — по-индийски названную в честь смуглого бога, впитавшего в себя голубой яд морей. В зарослях бегали вездесущие бурундучки. А прямо передо мной перебежали тропинку три оленя.— Можно не упоминать об обезьянах, которые банановым деревьям и кокосовым пальмам здесь почему-то предпочитают автомобильные дороги, и сидят там целыми семьями, глядя на людей.

Индусы, как всегда, говорили, что в джунглях ползают змеи и ходят слоны, и что крестьяне недавно убили слона, нападавшего на крестьянок. Это было, когда я собиралась за билетом в Хардвар: с индусами, которые ехали на ашрамном джипе по своим делам, и сказала им, что вернусь, возможно, пешком. "По джунглям, в одиночку?"— хотя то, что индусы называют словом "джунгли", на деле представляет светлый лес, с кактусами и колючими кустарниками. И я отвечала, что в наших лесах тоже водятся змеи и бродят лоси. Русские люди часто ходят по лесу в одиночку (иначе вообще зачем туда ходить)? "Помолюсь Астике (индийский получеловек-полузмея, который считается защитником от змей),"— с успокаивающей улыбкой сказала я особенно яростно предупреждавшему меня индусу, который представился как Бобби. "Ну, змей в это время года нет, они ещё спят, — тут же смягчился тот (индусов легче побеждать их же оружием).— Но невдалеке от ближайшей деревни видели леопарда."

До Хардвара всего полчаса по широкой тропинке — ближайшие дома видны невооруженным глазом. Вот с другой стороны Ганги — пустая и более дикая территория. Ганга здесь не такая и узкая — леопарду не перепрыгнуть. И ее не так легко перейти даже слону: течение очень сильное, а на дне скользкие камни. Один раз я решилась перейти её вброд вместе с Ясей: с нашей стороны Ганги была галька, а с другой — блестящий сияюще-белый песок, и мне хотелось там позагорать. Пока мы её переходили, в самом мелком месте, где мне было по грудь, я успела потерять свои шлепанцы, а Яся, на плаву судорожно вцепившаяся в меня, чтобы её не уснесло,— помолиться всем богам с серьёзностью обеспокоенного за жизнь ребёнка. Ингрид предпочитала островок: косу с нашей стороны, мимо которой с одной стороны по камням мчалась вода, а с другой была тихая песчаная заводь, где и играли наши дети. Ещё они любили играть с ашрамными щенками, привезенными с гор: которые совсем не лаяли и не кусались.

 

Из местных красот мне больше всего хотелось снова увидеть Ришикеш — где горы подступают прямо к Ганге, оставляя не очень много места для домов. И город вытягивается вдоль извилистой реки, каждый изгиб которой являет самостоятельное по своей природной красоте место. Нас туда подбросил ашрамный джип, ехавший по своим делам, во второй день моего пребывания в ашраме. По-зимнему светлый и по-горному чистый, Ришикеш чем-то напомнил мне Ленинград. Хотя Ришикеш по течению выше ашрама, Ганга здесь значительно шире и глубже, и через неё высоко висят красивые мосты, через которые просматривается всё дно с плавающими рыбами. Река не очень глубокая, хотя глубины достаточно, чтобы через неё плавали длинные узкие лодки для тех, кому некогда идти по протяженному, раскачивающемуся подвесному мосту, кормя по дороге вездесущих обезьян.

По ощущению спокойствия и чистоты впечатлений это была лучшая наша прогулка за всю поездку. Перейдя на другой берег по первому из мостов, мы пошли вдоль береговой полосы храмов, к главной арке с колесницей Кришны и Арджуны. По дороге мы купили золотистые открытки с богами по 3 рупии, и за доллар "Чаванпраш" — рекламировавшееся у нас снадобье из 40 трав, которое по легенде создал великий риши Чаван, лучший знаток Аюрведы, владевший секретом молодости. Мы с Ясей долго рассматривали разные изображения богов, выбирая, какие нам нравятся. Яся предпочла изящно изогнувшегося Ханумана, держащего на одном пальце гору, многорукую Дургу со всем арсеналом оружия богов, юного пастушка Кришну со свирелью и, конечно же, красиво одетого Ганешу, скромно опустившего хобот, на изумрудно-зеленом фоне, с раковиной и другими атрибутами. Мне импонировала пятиглавая мать богов Гайятри, желто-голубая река-речь Сарасвати с лебедем и павлином, и универсально прекрасная Лакшми с двумя слонами — недаром же она богиня красоты. Потом, облюбовав скульптуру Шивы с трезубцем, стоящую прямо в Ганге на островке из гальки, Яся ходила вокруг неё босиком по воде, а я смотрела на горы в синей дымке.

Храмов, однотипных, с зеленью квадратного двора, где скульптуры богов изображают разные сюжеты индийской мифологии, а посередине, за аркой из цветущих кустов, виден главный алтарь, мы встретили три или четыре. Видимо, они составляют единый комплекс, и по периметру двора двери комнат, где можно остановиться. Среди цветных скульптур я сфотографировала Ясю рядом с алтарем Вишну и Лакшми, где по правую и левую руку стояли их героические воплощения: Рама с Ситой, держащий лук, и Кришна с Радхой, играющий на свирели. И рядом с её любимым спящим Вишну среди его многочисленных воплощений. И даже на чаше больших весов: которые являются неизменным атрибутом древних святилищ, выполняя в индийской храме как символическую, так и практическую роль: на другой чаше лежали килограммовые гири. Я показала дочке Кали-Дургу и семейство Джаганатхов. Если создатели этого Ришикешского комплекса, расположенного рядом с английской башенкой маленького Биг Бэна, хотели сделать его учебником индуизма, то надо отдать им должное, они преуспели.

Картины вокруг алтарей аккуратно описывают биографию Кришны, Арждуны и других героев. Моя дошкольница-дочка могла рассматривать их бесконечно. "Это что?"— спрашивала она, глядя на зевнувшего младенца, у которого изо рта была видна вся Вселенная,— или старца, возлежащего на стрелах, насквозь пронзивших его тело. "Это я тебе дома прочту." Мне хотелось перед отъездом взять с собой "Махабхарату" в детском изложении[1], но я не сделала этого из-за веса. Юный герой Кришна, там, правда, выведен совсем бандитом, направо и налево расправлявшимся с асурами-людьми и асурами-животными. Зато понятно, что этот молодой кшатрий, с младенчества умевший доказать свою божественную суть также и другими, более мягкими методами (чему посвящена первая картинка), был не лишен стратегического предвидения и основал доселе сохранившийся город Двараку. А брахманы-учителя: такие, как учитель боевых искусств Дрона, или Бхишма, изображенный на второй картинке,— откровенно вызывают уважение.

Бхишма — сын Ганги: его мать, рождавшая богов Васу, которым по проклятию отшельника было дано однажды воплотиться на этой земле, топила своих сыновей в реке по их просьбе сразу после рождения, подобно греческой Фетиде. Лишь одного она оставила отцу и вернулась в свою родную стихию. Отец Бхишмы: царь — захотел жениться второй раз: но отец будущей невесты требовал, чтобы её будущий сын унаследовал трон, в обход старшего брата. Узнав о затруднениях отца, Бхишма принес обет безбрачия, отказавшись от царской власти. И после смерти отца, верный своему обету, устраивал судьбу его потомков.

Но разногласия все же возникли: между сыновьями двух родных братьев: царствовавшей династией кауравов, и пандавами, которых те изгнали из царства. Во время их сражений, описанных в "Махабхарате", прадед Бхишма и наставник Дрона по долгу статуса кво оставались с кауравами, хотя их любимец Арджуна был среди пандавов. Между схватками единоборств пробравшись во вражеский лагерь, пандавы просили их благословения на битву, глубоко переживая, что приходится с ними воевать. Бхишма благословил их и, сражаясь во всю силу, как предводитель войска кауравов, пал смертью героя — о чем и напоминает картинка на стене храма.

Про Дрону, учителя кауравов и пандавов в военном деле, можно добавить, что в древней Индии брахманы обычно не брали в руки оружие — отчего убийство брахмана считалось тяжелейшим грехом, как убийство безоружного человека. Однако брахмана, который сам вступает в битву, убивать не запрещалось. А мудрец Дрона заранее знал, кому суждено его убить,— и на совесть хорошо обучил его воинскому искусству, чтобы оставить о себе достойную память.

"Махабхарата" раскрывает кодекс чести, не менее интересный, чем рыцарский или самурайский, потому что он тесно переплетается с религиозной нравственностью и совершенством в йоге. И кодекс этот таков, что боги не могут героям в их просьбах, ни герои богам — хоть бы это угрожало их жизни и делу их жизни. А герои владеют как обычным, так и божественным оружием. Так, Арджуна, четыре месяца притаясь лишь опавшими листьями и праной на вершине горы, получил от Шивы оружие, которым тот разрушает мир в конце времен. Но Шива сказал, что применять его против слабого противника нельзя — опасно для мира в целом. И Арджуна, как сын громовержца Индры, сражался более обычным волшебным луком с неиссякаемыми колчанами стрел. Древняя мифология здесь проявилась в том, что Арджуна сражался с Карной, сыном Солнца-Сурьи, лишившимся защиты в силу своего великодушия (Индра в виде брахмана попросил у Карны его панцирь, и тот не мог отказать). В схватке Солнца и Дождя, как обычно, победили стрелы Дождя.

Архетипически, Карна — непобедимый герой, но гибнет в силу неуниверсализма своих личных предпочтений, в чем главная слабость героического архетипа, творчески-солнечного. А Арждуна как представитель юпитерианского архетипа выражает волю Бога богов (недаром он близок и Шиве). Если же вернуться к детям, "Махабхарата", как книга о правилах сражений, более интересна мальчикам. А девочкам ближе "Рамаяна" — где описаны законы любви.

\фото 30: Колесница Арджуна и Кришны в Ришикеше\

 

От арки с колесницей Арджуны и Кришны ступени спускаются к Ганге, куда во время церемоний носят статуи богов. Пока Сияна играла в воде, а я любовалась горным пейзажем противоположного берега реки, рядом на ступенях сидел иностранец, который оказался парижанином. Он не сразу понял, из какого мы города: "Санкт-Петербург? Ленинград? Ах да, вы все время меняете названия. Как и ЮАР, по политическим мотивам. Волгоград-Сталинград. Это очень неудобно." Я ответила, что тоже не вижу большой пользы от постоянных перемен, и попыталась сказать ещё что-то про Россию — но наши проблемы его не интересовали.

Он был в Индии пятый раз, и я спросила, какие места ему нравятся: он назвал тихий город Пушкар около Джайпура в Раджастане. Про сам Джайпур он сказал, что этот город испортился с тех пор, как он там был первый раз: "Он теряет свой дух: он стал туристским городом". Я сказала: "Говорят, Санкт-Петербург похож на Париж (так восприняла наш город, в частности, Мария). А мне Ришикеш показался похожим на Ленинград: нет ли сходства Парижа с Ришикешем?" — но на это фантазии француза уже не хватило, и он вернулся к своему любимому Пушкару. В Ришикеше его трогала пуджа Ганге: если можно сказать "трогала", потому что он просто несколько раз повторил, что она бывает здесь в 5 часов, как бы справляясь, усвоила ли его собеседница эту полезную информацию. Как и любого среднего француза, сильно общительным его назвать было нельзя, хотя иностранцы редко встречают друг друга среди почти миллиардного народа Индии.

 

Я бы ещё долго могла гулять по Ришикешу, этому святому городу индусов и месту паломничества иностранцев, которое называют "мировой столицей йоги"— неслучайно в Ришикеш в свое время ездила за восточной мудростью группа "Битлз". Наиболее известный храм Ришикеша носит название Бхарат мандир, кроме него рядом с Ришикешем есть храм Шивы: Нилкантх Махадев мандир — на горе — и храм Ханумана. Но я торопилась в Хардвар за билетом на поезд в Дели. Из Хардвара в Ришикеш и обратно вовсю носятся моторикши типа наших маршруток (цена — 20 рупий). Трястись 25 км в кабинке Сияне не нравилось — отвлекала только пригородная зеленая дорога. "Вот ещё обезьяны! Вот ещё!"— так прошла дорога из Ришикеша в Хардвар. Столь же обрадовала Ясю огромная статуя Ханумана у входа в храм обезьяннего мудреца.

В Хардваре, как и в Ришикеше, горы тоже подступают прямо к Ганге, но поскольку она тут делится на множество рукавов, то второй части города непосредственно не видно. Главная же часть располагается под горами, создавая культурный центр этого города, середина которого изрезана рукавами Ганги вдоль и поперек. Без убранства Кумамелы, дополнительных мостов и праздничных толп, Хардвар показался мне совсем маленьким. Хотя перемещаться тоже приходилось на рикше.

В путеводителе француза было написано, что касса закрывается в четыре, это могло оказаться правдой — к счастью, мы приехали в пятом часу, и она спокойно работала. С билетом проблем не было, кассир только удивился, не перепутала ли я чего, что беру билет не от Хардвара, а от деревенского полустанка Райвалы. От станции, расположенной в некотором удалении от реки, я попросила велорикшу отвезти меня к Ганге, но тот сперва стандартно отвез меня к гостинице, по-английски не понимая, чего я хочу. И мне пришлось объяснить другим индусам, чтобы те ему перевели, что нам надо к центральной храмовой площадке под часами (такими же, как в Ришикеше), где у них проходит поклонение святой реке. В этой части много маленьких алтарей с башенками и без них располагаются у воды на набережной, при входе на которую следует снимать обувь, как в храме. Над нею возвышаются горы, а напротив вытягивается естественный островок — на котором уже рассаживались люди в ожидании вечерней пуджи.

Но я не хотела оставаться в Хардваре до темноты — лучше было засветло вернуться в ашрам. Мы лишь прогулялись по набережным этой маленькой Венеции, на которой вовсю торговали разнообразными изделиями из всевозможных материалов, и я купила металлический трезубец Шивы, иконку Ганги с кувшинами, сидящей на крокодиле, и дочке разноцветные украшения на лоб. Издали приметив Ясю, торговец стал активно предлагать мне иллюстрированные детские издания Рамаяны и Махабхараты на хинди. Здесь же я попыталась найти электронную почту, и это мне не удалось — торговцы стали посылать меня к отдаленной гостинице. Хотя я сразу нашла е-mail в Ришикеше, не воспользовавшись ею из опасения, что закроется касса на вокзале. (Надо сказать, что квалифицированные индийские программисты, как и русские, активно заполняют рынок дешевой рабочей силы на Западе, зарабатывая доллары, и компьютеризация в Индии идет полным ходом.) Как ни странно, Ришикеш, хоть и лишен железнодорожной связи, производит впечатление более культурного города. В Хардваре есть что-то от перевалочного пункта.

Издали любуясь вечерним пейзажем центрально-храмовой части города, мы вышли на ту перемычку между рукавами, которая наиболее прямо вела в Райвалу, и тут же сели в ожидавшую пассажиров моторикшу (за 10 рупий). От Райвалы до ашрама я поймала легковую машину, затоваренную овощами. В ней сидели индианки совершенно современного вида: мать и её взрослая дочь. Они более походили на подруг, и я их сперва приняла за иностранок. Я на всякий случай протянула им деньги, но они их не взяли, сказав, что рады были бы ещё чем-нибудь помочь, узнав, что мы направляемся в ашрам. Им самим было интересно, где он находится. "Представьте, мы сюда рядом ходим в храм!"— сказали они мне по дороге: они жили в близлежащей деревне. В ашрам мы подъехали в сумерки, как раз к вечернему киртану.

 

Напоследок Яся спела песенку про журавлика, улетающего в теплые края, а я — "Город над вольной Невой": из тех песен, что пришли мне в голову, эта наиболее походила на мантру. Свами Ди и Мария подарили моей дочке юбочку с кофточкой, из ашрамового хозяйства: разноцветные и украшенные маленькими раковинами. Костюм оказался из Раджастана, и когда Яся его одела, в ответ на предложение Марии сделать сюрприз Свами Ди, проходивший мимо индус тут же сказал: "Раджастани гёл!" Так, хоть мы не заехали в Джайпур, у нас остался сувенир из тех мест.

Вечером, с полчаса постояв с нами на прощанье, Свами Ди отпустил меня на поезд уже совершенно здоровую. Индусы на джипе подбросили нас до станции, и Бобби очень обиделся, когда я сама пошла узнать, где остановится мой вагон. "Не общайтесь, это мое дело: Свами Ди мне поручил Вас проводить,"— убедительно сказал он и проводил меня до самого моего места, согнав с него человека, который уже успел там уснуть. Бобби жил в Дахрадуне, но большую часть времени проводил в Ауровеллее. Он уже успел побывать много где: по образованию он был инженером-электронщиком, работая в медицине, над изготовлением лекарств, и я спросила, что его побудило перебраться сюда. "Мой друг посоветовал: здесь очень приятная атмосфера,"— ответил Бобби, и с этим трудно не согласиться.

 

 

ВОЗВРАЩЕНИЕ

 

После ашрама мы спали на третьей полке индийского поезда, как у себя дома на диване. Индусы из ашрама могли бы отвезти меня и в аэропорт, и это было бы лучше, но они встречали группу в 5 утра, и сидеть шесть часов в аэропорту или добираться оттуда в Дели и обратно мне не хотелось, и я решила выспаться в поезде. Но я напрасно полагалась на собственные силы: эта релаксация имела и плохие последствия. Когда мы дошли с перрона в здание вокзала, я обнаружила, что задний карман моего рюкзака, застегивавшийся лишь на змейку, полностью открыт, и оттуда пропал пакет с бумагами. Поскольку в поезде пакет ещё был, кто-то успел это сделать, вероятно, в тот единственный миг, когда я замешкалась на перроне, выясняя, в какую сторону идти. Я пожалела, что хранила все карты и открытки в одном полиэтиленовом пакете, а не разрозненно прямо в кармане — так бы было много не украсть.

Интендант станции, глядя на мою плачущую дочку, огорченную потерей своих рисунков, по моей просьбе обещал, если воры выбросят пакет где-нибудь на станции, не обнаружив в нем ничего ценного, послать его в Ауровеллей. Однако надеяться на это не приходилось, и я решила попытаться вновь купить открытки с индийскими богами. Но индусы формально посылали меня на центральную почту, которая открывалась в 10, а наш самолет был в 11.

Поскольку мой боевой настрой сменился на более спокойный ритм совсем в другом диапазоне вибраций, чем воспринимали привокзальные рикши, плохо говорящие по-английски, мне уже не удавалось сходу как следует втолковать им, куда меня везти и за какую цену. А у них есть манера запрашивать в несколько раз больше начальной цены, привлекая на свою сторону местных индусов, и приходилось ругаться напропалую: полагаясь лишь на то, что в споре русскому человеку, привыкшему к такой манере взаимодействия, индуса победить нетрудно.

Лишившись карты, я помнила лишь, что рядом со станцией "Олд Дели" расположена крупнейшая мусульманская мечеть Джама Масджид, и сперва попросила велорикшу отвезти меня туда — глядя по дороге, не продают ли где-нибудь открытки. Жизнь в городе уже началась, и школьницы в коричневых пенджаби с белым шарфиком — совсем как наша школьная форма!— спешили на занятия. Но магазины ещё были закрыты. Мечеть, огромная и по-утреннему пустая, где летали стайки птиц и под сводами которой уже молилось несколько мусульман, при восходящем солнце произвела на меня приятное впечатление очищения души от только что испытанных неприятностей. Сияна в утренней прохладе не стала снимать обувь, чтобы зайти во внутренний двор, и подождала меня у входа, но тоже несколько успокоилась.

Потом рикша отвез меня до станции Нью-Дели — по расстоянию это рядом для мотоцикла или велосипеда, хотя автобус накануне вез нас туда с полчаса. Я хотела далее все же поехать на почту, про которую другие индусы сказали, что она открывается в 9. Но тут рикша захотел, чтобы я ему заплатила, и стал спорить о цене, аппелируя к владельцам близлежащих магазинов, где уже продавалась одежда. Пока суть да дело, я стала покупать Ясе платье, чтобы окончательно исправить настроение и с пользой потратить остававшиеся рупии. Это был ход конем: рикша лишился поддержки продавцов и согласился на прибавку 5 рупий к той сумме, на которую я с ним договаривалась вначале. Это было вдвое меньше, чем он запрашивал потом.

Я взяла другого рикшу и поехала к почте. Он совершенно не знал, куда меня везти: и как только можно так не знать свой родной город!— и поминутно спрашивал это у своих товарищей по профессии. Тут я увидела ларек, где продавали иконки — открытки с рамкой, наклеенные на подставку, как и у нас. Они стоили, конечно, дороже открыток и дороже икон в Ришикеше — и мы выбрали только Сарасвати. Почта, пока мы туда добрались, уже работала: но открытки продавали лишь с десяти, и мне не удалось растрогать служащего нашей ситуацией, который формально ответил: "Ничем не могу Вам помочь, мадам."

Пора было в аэропорт — и тут мой рикша начал спрашивать дорогу к автобусу, который ходил туда с центральной площади. Я поняла, что в таком темпе мы доедем не скоро. Другой рикша, издали заприметив наши колебания, предложил мне отпустить этого, сказав, что довезет меня. Но когда я это наконец сделала — опять же первый рикша был недоволен ценой, хоть и не привез нас, куда надо,— предложил сначала показать мне свой магазин. Я настаивала, что мне надо на самолет. "Вы только посмотрите",— мягко, но настойчиво убеждал он меня, как всякую наполненную долларами иностранку. Яся потащила меня прочь, и я подошла к компании моторикш на другой стороне улицы, которые сразу же заломили несусветную цену. Тут уже начал ругаться мой семилетний ребёнок, совершенно включившись в ситуацию,— и, наконец, с одним рикшей мы поладили.

Стоявший на автобусной остановке моторикша предложил отвезти меня в аэропорт за 150 рупий — это стандартная цена, и я бы на неё согласилась, если бы не пришел автобус — времени было в обрез. Может, зря я не поехала на рикше: автобус, как обычно, ехал час, предварительно завернув в местный аэропорт, и метров 500 не довезя нас до интернационального. Я шла туда уже бегом, таща за собой упиравшуюся дочку, которая все любит делать очень медленно. И, с некоторой потерей поменяв оставшиеся индийские деньги, стала разыскивать стойку Узбекских авиалиний. Служащие посылали меня из конца в конец обширного второго этажа, пока я не объяснила ситуацию группе работников, стоящих посередине. "А ваш самолет уже улетел,"— сказали они.

"Как это улетел?! Ещё 25 минут!" — "Надо приходить за час." Тут по щечкам Яси потекли слезы, и работники сразу сказали, что всё нормально, сейчас позвонят и оформят, выдали талончик на сумку: "Багажа нет?" и указали в сторону стойки таможенника, которая терялась вдалеке здания. "Как же Вас угораздило прийти так поздно?"— утешительно спросил меня тот, пока я заполняла декларацию. Тут я обрушила весь свой гнев на индийских рикш,— не имея даже времени пожаловаться на воров.

За пять минут миновав все барьеры таможенного досмотра, я влетела в самолет, трап которого стыковался прямо со зданием аэропорта. И тут поняла, что мы уже в России: "Смотри Яся, это уже не Индия, а наша территория!"— надписи были на русском языке. Узбекские стюардессы говорили по-русски. То есть, с пассажирами: в основном, индусами — они говорили по-английски, и я в первый момент после нашего бега тоже сказала: "Cool drink, please", а потом увидела, что можно расслабиться и не изображать иностранку: "Водички для ребенка, если можно". Но стюардессы, глядя на смуглую женщину с ребенком, одетых в пенжаби, восприняли мою приветливость иначе: "Где Вы так хорошо научились говорить по-русски?"

Я не сразу поняла, что вопрос относится ко мне. А когда стюардесса его повторила, я только смогла вымолвить: "В Ленинграде", возвращаясь к обычному русскому чувству юмора. "Чисто, очень чисто,"— не заприметив никакого подвоха за моей улыбкой, ответили стюардессы. И тут я почувствовала себя не в силах продолжать: психологически трудно говорить то, что люди не готовы услышать. В крайнем случае я могла бы сказать, что у меня русский муж.

В полете Сияна любовалась на блистающие пики Гималаев, на обратном пути оценив их больше: как любят дети всё знакомое.

А работницы Ташкентского аэропорта, где мы встретились с моей спутницей, отдохнувшей у Саи-бабы, и стали по-русски много друг другу говорить, уже только спросили: "Как давно Вы переехали в Индию?" Мы остановились в пустом предбаннике, не заходя в главное здание Аэропорта, в котором нам предстояло безвылазно провести 5 часов. Работницы искренне советовали нам перейти туда: сейчас сюда со следующего самолета придет толпа азиатов. Вскоре вправду появились малазийцы — и женщины в чадрах направились прямо туда, где мы сидели: решив, очевидно, что как раз тут у узбеков места для женщин. Мужчины же обступили туалет, чтобы мыть ноги перед совершением намаза, который они совершают по 5 раз в день: как раз пришло время — и тут же стали его и совершать, доставляя кучу хлопот по уборке служительницам аэропорта. Но мне куда приятнее было находиться среди них, чем среди курящих европейцев, похожих более на абстрактные манекены, чем на живых людей. Постное выражение русских лиц, после тонкой мимики индийских, мне видеть тоже как-то не хотелось. С запада веяло мертвечиной, разрушавшей во мне живые вибрации востока, и я стремилась подольше сохранить плавное естество азиатской жизни, хотя бы ещё на какое-то время оставшись индийской женщиной.

"Съездили в Индию, стали прямо какой-то Кашмири, а не — ",— сравнив меня и паспорт, сказал молодой работник аэропорта, отмечающий транзитные билеты, и называя мою фамилию в контраст с индийской. С полным правом русского человека, он грубо вторгался в мою личную жизнь, сам не понимая этого. Хоть, казалось бы, я очень непосредственно общалась с индусами, они никогда не переходили на личность: просто, быть может, у них меньше тем, на которые наложен культурный запрет (тема гигиены тела не запретная), или эти темы другие. Русский же контакт сразу предполагает нападение на душу, выпад, вызов — и такой же мордобойский ответ: иначе не доходит. И мы не видим, как это разрушает психику, не давая воспринимать живую красоту мира, его полноту и радостную гармонию. "Мне как бы чего-то не хватает. Мне в Индии всего хватало, а здесь опять не хватает,— осмысленно сказал мой ребенок, вернувшись из садика и рассуждая в духе своего знака Стрельца.— Мам, а когда мы снова поедем в Индию?"

Что сказать в заключение нашей маленькой эпопеи? Есть национальный характер, который надо свято хранить: многообразие — залог существования этого мира. И есть его дефекты, его болезни: индийская перестраховка, французский эгоизм, американское самомнение ("Америка бест") или русская грубость — которая другими нациями неслучайно воспринимается как агрессия. Если эти дефекты исправить, отношения станут лучше на всех уровнях, прежде всего международном. Правда, сначала надо их увидеть. Но сколь бы устойчивыми ни были психологические привычки, составляющие оборотную сторону прекрасных качеств разных наций,— это реально.

Я имею в виду индийскую внимательность и религиозную полноту восприятия, созидающую душевный комфорт, американскую простоту и информированность, делающую доступным весь мир, французское умение ценить культуру, свою и чужую, и русскую смелость, страстную включенность в проблемы всего мира, которая только и позволяет их решить. Она неизбежно вынуждает Россию быть лидером на мировой арене, несмотря на внутреннюю усталось нашей нации от перестройки. И как отдельный человек бывает счастлив, исполняя свою задачу, так и дела нашей страны пойдут хорошо, когда она будет их решать с позиции мировых проблем. Эта наша тенденция очень заметна у любого юмориста, в любой большой компании, ведущей общую беседу и поднимающей тосты за праздничным столом. Только все остается на уровне эмоций, а хорошо бы довести до ума.

Я заканчиваю этот рассказ точно в трехлетнюю годовщину того, как в первый раз села в самолет, летящий в Индию,— замыкая цикл магии дат. Он как мостик между первой и второй моими поездками. Между волшебным открытием и бытовым пониманием.

Зачем я столь подробно описала красоты индуизма? Казалось бы, кто захочет, сам увидит. Но дело в том, что в нашей стране нынче тот, кто много ездит, обычно уже ничего не видит. Спросите: мир мал, все похоже, вот в одном отеле вкусно поели — большинству нечего рассказать. Тот же, кто что-то видит, как правило, много не ездит: ему и на диване впечатлений выше крыши. Опять же у таких людей часто нет денег. А чтобы видеть ценность своего и чужого, недостаточно замкнуться в своем или принять чужое, мало ругать свое и хвалить чужое, или ругать чужое и хвалить свое. Только с духовной позиции: прикасаясь к единству мира и человеческой души, можно понять и полюбить особенности национальных культур. Меня путешествия учат этому. А Вас?

(1998/2001)

 

посмотреть фото

архив рассказа c фото

к третьему рассказу:

С ИНДИЕЙ НА РАВНЫХ: север и запад страны

 

к первому рассказу

вернуться в главное меню


[1] Мифы древней Индии. Туркевич Г.Б. и Туркевич Е.Б. Спб., "Респекс", 1997, 592 с.